Привет, Йен

[creativeblogFool]

Название: Привет, Йен
Автор: Яша Скрипкин
Фэндом: Shameless
Персонаж: Микки-центрик
Рейтинг: PG-13
Жанры: Драма, POV, UST

Привет, Йен.
В тюрьме с развлечениями не очень - можно отрастить бороду, можно подцепить триппер. На воле было веселее - можно было идти к тебе, от тебя, с тобой или под тобой.

Камеры в тюрьме - три шага на четыре. Некуда здесь идти.

Мой сосед по камере - рыжий канадец с острыми зубами, сколотыми чужими кулаками в драках. Любит точить языком направо и налево, как он на какой-то канадской речке отпиздил эхолотом двух дровосеков. Ржавые дуги под ободком унитаза, ржавый смеситель в общем душе, он выплёвывает в лицо рыжую воду с запашком меди. Куда ни глянь, везде рыжее, зайди в любую дверь и скажи: «Привет, Йен!».

Светлана приходит одна или с Евгением, но лучше, когда без него. Мальчишка растёт, точно конопля под солнышком; проходит месяц, а кажется, словно целый год. Скоро карапуз научится говорить - и покажется, что восемь лет позади, а на самом деле протащится всего лишь ещё один сраный месяц.
Светлана спрашивает, передать ли ей кому-нибудь приветы. Как будто есть у меня кто-нибудь, кроме неё и сына-конопляного стебля.
Светлана прижимается набрякшими титьками к стеклу, чтобы лучше услышать моё разнесчастное и увечное: «Йену привет передай».

Знаю, что не передаст.

Однажды я выйду и сделаю это сам.

Через восемь лет у меня отрастёт заебатая борода - чёрная, густая, столы в «Алиби» протирать можно будет, не наклоняясь.
Притащусь в дом Галлагеров, подметая бородой дорожную пыль, скажу: «Привет, Йен». Все Галлагеры выпадут со второго этажа в кухню, взорвут конфетти и замотают меня в диванную накидку, чтобы выкинуть с лестницы нахуй. Люблю эту семейку, словами не передать.

Эй, Рыжий лобок.
Ты ведь меня будешь ждать?

Сказал, что будешь.
Хоть бы в лицо мне смотрел, когда врал, тупая мохнатка.
Мохнаточка.

В тюрьме есть психотерапевт. Дёрганная баба с дыркой от пирсинга в губе. Смотрю на неё и представляю, как лет двадцать назад она трахалась на рок-фестивале с парнем своей подруги, а потом спала в чужой блевоте на полянке под белым от софитов ночным небом. Она по возрасту вполне годится мне в матери - если бы родила меня в 16, сразу после сношалочек на том самом рок-концерте. Ей на вид столько, сколько должно было бы быть моей матери. Они могли бы быть подругами.
Но они, конечно, не были.

Из веселья тут - борода да триппер, я уже говорил раньше. Так вот я и подумал - почему бы не сходить на беседу с психотерапевтом? Расспрошу про биполярное расстройство, интернета тут всё равно нет. Хочется мне понять, что это за дерьмо такое, из-за которого недостаточно было всей той пизды, через которую мы с тобой прошли, протиснулись и проползли, чтобы наконец-то двери церкви-два кольца. Только на этот раз не для меня и Светланы, а для нас с тобой.
Для беседы с психотерапевтом, как оказалось, надо было быть ёбнутым хотя бы немножко. Я сказал, что здороваюсь со смесителем в душе.
Все почему-то подумали, что я пошутил.

Я уселся в твёрдое, скользкое кресло и начал свою речь с того, что «у одного моего друга биполярное расстройство, не могли бы вы...». Психоаналитик растащила дырявую губу в понимающей улыбке и покивала, мол, ну-ну, у друга твоего, понятно. В семье никого с депрессивными расстройствами не было? Да не у друга, у тебя в семье, зачем мне несуществующий друг.
Серьёзно напомнил тупой бабе, что я-то разговариваю со смесителем. Она опять разулыбалась. Я теперь весёлый малый, Йен.

Ебись-разъебись, господи, а ведь был когда-то грозой района. Наркотой из-под куртки торговал, пушками. Армией русских пёзд руководил. Опасный Микки Милкович, ну!

Психотерапевт поглаживает меня по руке и смотрит с сочувствием. Говорит, биполярное расстройство не лечится.
Что это на всю жизнь.
Как будто бы я этого раньше не знал. Что всю жизнь теперь только и буду делать, что открывать безликие двери и

Привет, Йен!
Сегодня Светлана пришла с Евгением, и мелкому вдруг захотелось со мною поговорить. Он большой совсем стал, на коленях у матери не умещается, Светлане пришлось посадить его на стул и присесть рядом на корточки. И болтливый. Минут за десять мы выяснили, что он не любит рисовую кашу, но любит этот красный, как бабьи месячные, русский борщ, недавно потерял любимую полосатую кепку, а потом нашёл её на башке моего брата-тупорезка Игги. Игги кепку отдавать не хотел, даже расплакался. Говорил же ебачу не садиться на мет.
Когда мелкий выдохся, на стул опять села Светлана, и я подивился, как быстро Евгений вырос, всего-то за один паршивый месяц!

Светлана помолчала немного, было слышно потрескивание проводков в телефонной трубке.
А потом сказала, что прошёл уже целый год.

Когда я вернулся в камеру, мой сосед канадец чиркал ручкой по изжёванному бумажному листу и чертыхался на своём кленовом диалекте - звучало так, будто кто-то шлёпается мошонкой о выхлопную трубу минивена. Я ничего не спросил, а канадец ответил, что пишет послание своей любимой.
- Соскучился? - спросил я, хотя мне вовсе и не было интересно.
- Не ездит ко мне уже второй месяц, - невесело ощерил зубы канадец. - Соскучился до пизды. Пишу вот, что если на этой неделе не приедет, сбегу и затолкаю ей черенок от лопаты в блудливую матку.
А бумажку измятую оглаживал дрожащими пальцами-сарделинами, точно самое дорогое сокровище.

Когда Светлана приходит в следующий раз, просовываю ей через стекло маленький бумажный клочок. Такой же жалкий, как и моя небритая рожа.
Клочок зацепляется кривыми краями, неловко шлёпается по ту сторону стекла, но Светлана на него не смотрит. Она смотрит на меня.
Качает крашенной головой.
- Я не понесу ему эту записку.
- Я ещё не сказал, для кого это, - щерю зубы, как тот канадец.
- Морковкин мужика себе нашёл, Микки. Ты здесь второй год уже сидишь, а время, знаешь, на месте не топчется.

В воскресенье мой сосед канадец жмёт мне руку перед отбоем, а ночью сбегает, прихватив из-под моей подушки заточку из вилки. Сам лепил её два грёбаных дня, от охраны ныкал, над зажигалкой прокаливал. Жалко.
Жалко, что я никогда не смогу сбежать и всадить её в твою сучью голову, рыжая потаскуха.
Потаскушечка.

Мой новый сосед по камере - хуйло.
Даже знать не хочу, как его зовут и какой он национальности, и как называется его родной город (потому что он совершенно точно, без карты местности могу сказать, - х у й л о в ч а н и н!).
Два с половиной года так любил свою бороду, растил её, вилкой расчёсывал. Как дитя родное лелеял, блядь.
А потом приходит лысый козёл и говорит:
- Привет, меня зовут Виктор.
- Ну и пиздец, мужик, что за швабра у тебя на лице?
- Кто тебе с такой мохнаткой на подбородке даст?
- Ну, разве что за полтос, - и шевелит зазывно бровями.
Ласково улыбаюсь, бородища губы колет, и всаживаю ему в ляжку свою новенькую заточку.

К Светлане выхожу через две недели, тощий после каникул в изоляторе, с такими мешками под глазами, что в них можно было бы барахло из домов выносить. Гладко-гладко выбритый.
Скалюсь радостно и говорю:
- Светочка, мне продлили срок!
А Светлана в ответ:
- Слава яйцам, ты сбрил со своего лица этого дохлого скунса.
Обижаюсь и шлю её нахуй, а Евгений мне грозит пальцем. Нехороший папка Милкович.
Я по ним в изоляторе дико скучал. Даже сам от себя не ожидал. Хочется прилипнуть к стеклу, чтобы чуть-чуточку ближе, руки чешутся сдёрнуть с головы Евгения его полосатую кепку и оставить её себе.

Эй, Йен.
Три года уже прошло.
Где же ты шляешься, Рыжий?
Притащи сюда свою задницу, чтобы я не себе самому, не дверям и не стенам, как придурок, а тебе смог сказать наконец:
- Привет, Йен.

Три года и пять месяцев.
Ко мне приходит Мэнди.
«Привет, Мэнди, где ты была, твою мать», - хочу сказать я, но молчу.
У Мэнди в уголках глаз тонкие морщинки, глаза усталые и больные, с чуть желтоватыми белками, а ведь она меня младше, ведь это же Мэнди - я выкручивал ей соски, а она верещала, как морская свинка, тырил её резинки для волос и совал нос в розовый личный дневничок. Игги однажды насмотрелся порнухи, спёр у Мэнди шпильки для волос и попытался повторить уретральные игры. На мэндиной подушке от того дня остался красный слепок головки члена этого полудурка. Сколько лет тогда Мэнди было? Тринадцать? Пятнадцать?

Мы молчим, Мэнди смотрит на меня, а я смотрю на свои руки - портаки совсем истёрлись. И мне перевалило уже за двадцатник.
Время наваливается мне на плечи, и это, оказывается, тяжело. Тяжелее, чем было тащить Йена от пидорского клуба к себе домой, то есть, я хочу сказать, - это больше, чем я могу вынести.

Когда я выйду из тюрьмы, Евгений уже пойдёт в школу. Он вырастет, полосатая кепка станет ему мала, переедет в мусорку или на башку к Игги. У Светланы оттянется книзу здоровенная грудь, она найдёт себе чистенькую работу и будет делать ради Евгения вид, что никогда не торговала в зассаном борделе небритой вагиной. Будет ходить на родительские собрания в вязанных платьях и лепить снежинки к школьным рождественским праздникам вместе с другими родителями.
Если я перестану сейчас заглядывать в зеркало, через пять лет не узнаю себя самого.

Мы молчим ещё пять минут.
Я и Мэнди.
Если бы быть сейчас хоть на пару лет раньше, то я бы обвешивал Мэнди хуями, а она бы бросалась на стекло и щёлкала зубами от злости.
Между нами всегда раньше был Терри и злость против целого мира, которая нас не объединяла - растаскивала по разным углам ринга.
А теперь я рад, что она жива. Радость давит на плечи, и этот груз мне держать ещё тяжелей. Что с этим чувством делать - я не знаю.
Мэнди, наверное, тоже рада. И тоже - не знает.
Провожу языком, не умеющим говорить, по сухим губам, и выдыхаю (тяжело в первый раз, будто бы никогда раньше не дышал):
- Привет, Мэнди.
Мэнди улыбается неумелыми губами.
- Привет, Микки.

Когда я возвращаюсь в камеру, то застаю там своего старого соседа канадца. Рыжие волосы сбриты, только колючий ёжик на голове. Бледные губы и лучи морщин вдоль щёк. Уходил - был двадцатипятилетним. А вернулся стариком.
Мне даже не нужно спрашивать, но я всё равно спрашиваю, потому что сам он не заговорит (молчание внутри - сраная раковая опухоль, которая убьёт, если её не вскрыть):
- Как там девка твоя?
Канадец растягивает губы в улыбке, клыки царапают нежную кожу.
- Влюбилась моя девка. Не показала даже пиздюка своего, а я бы поздоровался. Ох, как бы я с ним поздоровался!
Канадец вертит в руке мою заточку, а потом лицо его искажается судорогой, и вилка летит в угол камеры.
- Целую её тебе вернул, думал, от крови буду отмывать, не отмоется, как у невесты Синей бороды.
Канадец трясёт головой, словно большая, обиженная собака, на которую вылили ушат ледяной воды.
- Знал, что она мне это дерьмо скажет. Что не дождалась. Думал, раскрою ей череп, скальп сниму и вокруг члена оберну. А в итоге знаешь что, Милкович? А в итоге стоял, как еблан, со своей любовью, и некуда её девать - хоть в жопу к себе засовывай. А ей она была не нужна.
По щекам с синевато-рыжей щетиной текут слёзы, разглаживают морщинки. Передо мной сидит потерянный, нелюбимый ребёнок, который просит меня о помощи.
Но я ведь точно такой же. Стою, как еблан, с любовью внутри, размером с небоскрёб. Могу сжать её в руках и положить на золочёное блюдо - да нет такого стола, к которому это блюдо можно было бы вынести.
Даже через окошко Макдональдса никому не всучить.

В общей душевой топчутся голые мужики и обсуждают макароны, которые подавали на ужин. Липкие, жирные, они прилипали к вилке и нёбу. Есть их было, всё равно что сперму жевать.
Ржавый душ выплёвывает мне в лицо желтоватую воду, она пахнет медью.
Привет, Йен.
Завтра заканчивается срок моего заключения.

В проходной неторопливо распихиваю по карманам своё барахло восьмилетней давности, надо мною коршуном нависает Светлана и остервенело чешет кожу под грудью, засунув руку по локоть под вязанный свитер с высокой горловиной.
- Корсет что ли?
- Хотела в тринадцать лет иметь большую грудь. Теперь отвисает, точно коровьи дойки! - Светлана вытаскивает руку из-под свитера и с чувством брякает что-то по-русски.
- По-английски, ёб твою, - бурчу по старой привычке и выхожу, наконец-то, за дверь.
На свободу.

Евгений вертится вокруг юлой, дёргает за руку, тычется светлой головой мне в живот. Конопля проклятая, через два-три года до ключицы моей дотянется.
Мэнди маячит сбоку белой макушкой с остриженными по самые уши волосами и шуршит бумагами с тысячей условий освобождения.
- Тут написано, что ты должен посетить восемь сеансов психотерапии, - ухмыляется Мэнди. - Курс адаптации.
- К чему адаптироваться? - возражаю, скорчив глубокомысленную рожу. - Везде говно одинаковое, только в тюрьме еду готовить не надо.
- О чём ты, Микки! В тюрьме действуют собственные законы человеческого взаимодействия и формирования социальных иерархий! - важничает Мэнди, а мне хочется оттянуть рукав её кофты, чтобы проверить, точно ли она не ширнулась с утра.
- Велика опасность столкнуться со сложностями в восстановлении прежних связей, - всё тем же заумным тоном говорит Мэнди и вперивает мне в лицо внимательный взгляд.
Насквозь эту сучку вижу, притягиваю за рукав к себе и спрашиваю ласково:
- А у тебя со старыми связями как дела? Твои связи уже ведь и колледж закончили, ищи-свищи ветра в поле, а, Мэнди?
Мэнди сжимается, будто бы я ударил её по лицу, мне становится стыдно, и я глажу её рукой по пушистой соломе волос.

На шестом году заключения я проснулся однажды ночью и понял, что совсем забыл Йенов голос. Храпел канадец на нижнем ярусе, я сжимал побелевшими пальцами одеяло и очумело пялился в потолок.
Забыл, что чувствовал, когда мы трахались в первый раз в моей комнате. Боль от помятых рёбер - помню. Как сердце билось от страха и задница горела - тоже. А было ли мне хорошо, почему не остановился после этого, - я не вспомнил.
Однажды, лет десять назад, я накидался пивом и залип в передачу «Земля через тысячу лет». В ней показывали, что станет с Землёй через тысячу лет, если люди все возьмут да вымрут. Небоскрёбы корёжило пальмами, одноэтажные домики Американской мечты вжимались в землю под давлением солнца и сорняка, словно бумажные коробки.
Так внутри меня без Йена вымирало что-то. Скукоживались в уродливые эмбрионы воспоминания.

С кем здоровался все эти годы - я даже и не знаю.
Казалось иногда, словно шлю привет мертвецу, что умер под пулями в каком-нибудь Сракостане. А потом я никак не мог вспомнить, почему это на самом деле является неправдой.

Дай мне ещё пару минут, Мэнди, чтобы я смог признаться вслух, что восстанавливать мне уже нечего.

Рыжее солнце жарит макушку, Евгений подставляет ему красные щёки и довольно хохочет. Задирает голову к небу и кричит:
- Привет, Солнышко!
«Привет, Йен», - думаю я про себя.