Весна в Саутсайде

[оса тян]

Название: Весна в Саутсайде
Автор: Яша Скрипкин
Фэндом: Shameless
Персонаж: Микки Милкович
Рейтинг: PG-13
Жанр: Драма

Микки ненавидит раннюю весну.
Холодно утром, жарко днём. Мятые физиономии в ледовых рассветных лужах, ноги по колено в полуденной воде на тротуарах. Во всякой одежде не получается найти себе место, да и в мире все роли вдруг оказываются в чужих руках, и полые люди-манекены шатаются по осенним улицам, грязные и неприкаянные, кутаясь в слишком тёплые куртки или замерзая в собственной коже.

У самого Микки есть куртка восьмилетней давности, а в ней пустая упаковка из-под сигарет, паспорт и справка об освобождении. Ещё у Микки есть бессонница, длящаяся уже третий год.

Но что на самом деле важно знать о Микки Милковиче - ему тридцать лет, и у него ничегошеньки нет.

То ли время слишком раннее, то ли Саутсайд весь вымер, но по пути к дому Микки никого не встречает. Под ногами хрустят газеты, хлюпают подтаявшие лужи, и кажется, что дороге не будет конца, что сейчас под ногами разверзнется пасть земли, захватит клыками Микки за шлевки джинсов и затащит его в своё прожорливое нутро.

Дом Милковичей с первого взгляда похож на замок, окружённый чудными зверями. Черепичные шпили крыши, на лужайке хвостатые стражи скалят ржавые пасти на блудного сына. Не рады.
Дыры в окнах, провалившиеся ступени. Достаточно всего лишь моргнуть, и звери обращаются грудами хлама, а замок - гнилым сараем.

Дом, милый дом.

Все дороги в конечном итоге всегда ведут в родительский дом.
В разбомблённый годами и ненавистью сарай под черепичной крышей, в котором Микки не видел ничего, кроме боли и кулаков отца у самого своего носа за мгновение до удара. Но он был частью этого дома, и - коли уж вышло так, что все остальные части своей личности Микки благополучно просрал, - ноги сами притащили его к родному порогу.

*

В тюрьме к заключённым, отбывавшим большой срок, на последний год отсидки прикрепляли психотерапевта. Так за восемь месяцев до выхода на свободу Микки и оказался в кабинете миссис Томпсон.
Миссис Томпсон была огромной, словно гора, но бесформенной, как цепь горных хребтов, собственный позвоночник как будто разучился держать её тушу прямо, оттого она расплывалась и закольцовывалась вокруг крохотного стула. Миссис Томпсон дышала шумно и с присвистом, у неё легко разгорались шафрановым цветом щёки и давление раскачивалось, как на качелях, от 100 до 170.
Миссис Томпсон задавала вопросы с листочка:
- Возраст?
- Шестьдесят восемь.
- Наследственные психические заболевания имеются?
- Биполярное расстройство, - брякнул Микки первое, что пришло в голову.
Единственное, что осталось целым в его голове к седьмому году заключения.
Миссис Томпсон вперила в него мутный взгляд маленький серых глазок, похожих на шляпки от гвоздей, вбитых в розовое тесто.
- Это серьёзное заявление, молодой человек, - пробулькало её жирное горло.
- Я дожил до шестидесяти восьми лет, тупая лярва, так что я заслужил себе право иметь те расстройства, какие мне захочется, - важно ответил Микки.

Всё, о чём он мог думать на еженедельных посещениях психотерапевта - это о своих синяках.
На теле Микки не было живого места, куда ни тронь, всюду - одна сплошная незаживающая гематома.
Когда он сидел перед бабой-горой на жёстком стуле с просиженной насквозь подушечкой под задницей, синяки чесались и ныли, кровоточила необработанная ранка на бедре, редкие капли крови скатывались по ногам к белым носкам.
Микки били за то, кем он был.
Пидором, голубком, дыркой, членососом.
И ещё его били за то, что в тюрьме он быть собою отказывался.

- У вас есть проблемы в общении с другими заключёнными? - спросила у него миссис Томпсон за шесть месяцев до конца срока.
- Никаких проблем, - улыбнулся Микки. - Мы с мужиками отлично ладим.

На следующий день он разбил в драке голову татуированному мужику, а ему в ответ разбили на мелкие черепки всё тело.

На последнюю встречу миссис Томпсон пришла без своих бумажек с готовыми вопросами. Она была непривычно бледной, монументальная грудь её тяжело вздымалась, и бейджик на каждом вдохе зацеплялся острым краем за фиолетовую вязь свитера.
Микки подумалось вдруг, что глаза у неё не похожи на мутную лужу, как ему раньше казалось, они зелёные. И оттенок у них приятный. У Мэнди в детстве была зелёная кофта с Минни Маус, дорогая и ласковая на ощупь, как и любая одежда из добротной ткани, ей эту кофту купила мама. Вот такого же цвета, как та кофта, и были глаза у миссис Томпсон.
Может быть, они всегда такими были, да Микки не помнил того, что было с ним раньше. Разбитая голова звенела не прекращая, а он не был на приёме у психотерапевта уже два месяца - никак не мог выбраться из лазарета.
- Вас ждёт кто-нибудь за стенами тюрьмы, Микки? - спросила у него миссис Томпсон. Она сидела на своём стуле в кои-то веки прямо, вытянув толстое тело, Микки мог бы услышать, как скрипит от непривычного напряжения позвоночник, если бы не звон в его голове.
Микки пожал плечами, потому что даже говорить было больно.
Потому что сказать ему было нечего.
Мэнди пропала, Светлана была последний раз лет пять назад, а потом стала частью безумной шведской семьи, не было ей больше дела до непутёвого бывшего мужа, а Йен... а Йена просто больше не было.
Никого у Микки не осталось.
- Это плохо, - расстроилась миссис Томпсон. - Вам нужен стимул для того, чтобы держаться на свободе как можно дольше. Вы не должны вернуться сюда, Микки, - настойчиво говорила она - Это место не для вас.
- А какое место - для меня? - спросил Микки и тут же об этом пожалел, потому что заныла распоротая заточкой щека.
Застонали все кости и внутри что-то тоже зашлось в жалостном хрипе.
Миссис Томпсон сжала пустыми руками воздух, как будто хотела скомкать бумагу со стандартными вопросами и выбросить её в мусорную корзину.
И беспомощно пожала плечами в ответ.

*

Был у него в камере сосед-джанки по имени Крот. Ну, на самом деле его, конечно, по-другому звали, как-нибудь по-человечески, наверное, но никто его настоящего имени не знал. Так и звали все - Кротом. У кого всегда можно было достать пакетик марихуаны? У Крота. Кто мог отсосать за пятнадцать баксов? Крошка-Крот.
Крот был незлым парнем, с миром ему делить было нечего - он потихоньку сгорал от здоровенной раковой опухоли в башке и встретить рассвет свободы не собирался. Оттого и к Микки относился хорошо, даже попытался однажды ртом к его хрену пристроиться, за просто так, просто потому что он был хорошим парнем, но Микки его прогнал.

Микки хорошим не был, Микки был заёбанным мужиком, что тонул в собственном дерьме.

- Ты такой придурок, Милкович, - говорил ему Крот временами, щуря ласковые и насквозь больные глаза. - У тебя не выпадывают кишки через задницу, не распирает здоровенной елдовиной черепную коробку, и однажды ты сможешь выйти на волю - чего тебе ещё надо-то? Почему ты тухнешь заживо?
- Иди нахер, Крот, - огрызался Милкович.
- А если ты паришься, что тебя никто не ждёт там, - проницательно тянул своё Крот, - так это ведь неважно. Пока человек живой, у него в руках есть спицы, а вокруг - миллионы нитей. Берёшь и ебашишь своё полотно, какое хочешь - хоть голубое. А старое барахло, Микки, надо выбрасывать. Иначе свежие нити отсыреют и протухнут.

Так делали все заключённые.
Всё, что было до тюрьмы - выбрасывали. А те, кто упрямо держался за расползающуюся труху прошлого, как правило, трогались и превращались в конченных уродов.

Либо, как Крошка-Крот, однажды просовывали башку в петлю.
Философ сраный.
Люби жизнь, Микки, стремись к свету и забудь всё, что было.
От чужой лжи чесались и слезились глаза, как будто кто-то сыпанул в рожу песка.

Микки потом выспросил у медсестры в лазарете, которую вызывали на освидетельствование трупа, настоящее имя Крота: оказалось, что его звали Тедди.
Тедди Льюис.
Язык мягко тыкался в кромку зубов, буквы пузырились в мешочках щёк: Т е д д и.
Одна из миллионов нитей, которую Микки никогда уже не вплести в своё голубое, как небо над головой, полотно.

*

После того, как Йен пришёл к нему в последний раз, Микки долгое время думал, что первым делом, выйдя на волю, пойдёт и уроет нового мужика Йена.
Пообещал он его ждать, как же. Микки из него обещание тисками вытянул, он ведь не тупой, всё по ту сторону стекла видел и понимал.
Не будет никто его ждать.

Первое, что сделал Микки - это разгрёб на кухне хлам и поставил кастрюлю с водой на электрическую плитку, чтобы заварить клейстер. В окнах дома Милковичей было так много дыр, что ветер внутри беспрепятственно вихрился маленьким ураганом и шатал стены. Микки притащил с чердака кипы жёлтых, изъеденных мышами газет, чтобы залепить дыры хотя бы этим.
Как-то ведь ему надо было тут жить.

Почему-то Микки и в голову не приходило заявиться к Светлане. Светлана не была его другом, да и женой больше не была тоже. Она так хорошо улыбалась, когда пришла к Микки за разводом, он думал, что она своим ртом умеет только сосать члены или плеваться ядом, а она вот. Счастлива была, кажется. Чуть из штанов не выпрыгнула от радости, когда Микки поставил свою подпись на свидетельстве о разводе.
Микки бы её наверное и не узнал сейчас, если бы встретил на улице.
Разве можно узнать счастливца, если сам всю жизнь видел лишь смрадную тьму?

У Светланы не было никаких долгов перед Микки.

Клейстер расползался по стеклу, похожий на подростковую кончу, такая мутная и вязкая дрянь. Микки налепил один газетный лист, сверху второй, третий, и так далее до тех пор, пока на месте дырки не образовалась толстая бумажная корка. Ветер долбился с другой стороны в задницу мисс Огайо 1997 года, но внутрь больше не попадал.

Когда Микки залепил все крупные дыры в окнах, комната погрузилась в густой и комковатый, как остатки клейстера в кастрюле, мрак. Дыр было так много, и Микки так упорно стремился огородиться от ветра, от мира снаружи, что совсем не оставил места свету.

Но в наступившей тьме Микки впервые за весь день почувствовал себя на своём месте.

*

Через неделю зеркало в ванной говорит Микки:
- Если ты не поешь и не помоешься, то сдохнешь, Человек-Борода.
Микки склоняется к зеркалу ближе, и по нему пробегает рябь, будто зеркало корчится в брезгливой гримасе.
- Нет, мужик, я серьёзно, не дыши на меня, ты воняешь, я тебя ебану осколками, если ты не умоешь рожу!
Микки раскрывает рот и хохочет, а потом резко замолкает, защёлкивает челюсти и морщится: у него из пасти и правда воняет, как из помойки.

В доме нет света, воды, еды, ничего нет, да и дом уже вряд ли можно назвать домом - проеденная термитами коробка.
Из денег у Микки только пара сотен баксов в кармане куртки. Последнюю неделю он питался рассыпавшейся от старости и сухости лапшой, которую нашёл в шкафчике на кухне, и он чувствует, ещё немножко - и желудок пошлёт его нахуй, вывернется наизнанку, чтобы самостоятельно найти снаружи нормальную жратву, коли его хозяин с этим не справляется.

Микки ополаскивает лицо водой из непонятного ржавого жбана, который торчит посреди лужайки перед домом, как жирная бородавка на щеке, булькает ею во рту и сплёвывает. Теперь от него не воняет дерьмом, но зато от лица так и тянет болотной тиной. Микки Милкович и парфюмерные изыски.

Вспоминается вдруг, как давным-давно он каждое утро тёрся в ванной по полтора часа: сначала елозил зубной нитью между зубами, потом полировал их пастой, мыл и обмазывал вязкой пакостью волосы, и всё это только потому, что ему хотелось нравиться Йену.
Сейчас Микки никому не хочется нравиться, ему будто бы снова пятнадцать лет и глубоко насрать, что от него воняет, и что одежда просвечивает дырами. Микки думает только о том, как на сто баксов по-максимуму набить брюхо едой.
Если бы Микки на самом деле было пятнадцать, то он бы пошёл и спиздил еду в магазине, угрожая бабе за кассой сложенными в форму пистолета пальцами, но сейчас этого делать не стоит, да и не хочется. Микки не готов возвратиться в тюрьму, миссис Томпсон была права: ему там делать нечего. Лучше киснуть в смрадной тьме разваливающегося дома, чем делать то же самое там, но на глазах у сотен незнакомых людей.

Во рту перекатывается привкус тины, хочется выблевать его на белый пол магазина, поэтому Микки всё же бросает в корзину тюбик зубной пасты за полтора бакса. С этими деньгами он мог бы наскрести на вторую пачку сигарет, но зубы почистить всё-таки надо.
Иначе зеркало и вправду треснет, когда увидит его рожу в следующий раз.

Микки неуверенно щупает в руках кудрявую головку брокколи (если совсем не жрать овощей, то ему, пожалуй, совсем скоро нечего станет чистить зубной пастой), когда на его плечо вдруг ложится чья-то тяжёлая ладонь.
- Привет, Микки, - улыбается ему Лип Галлагер.
Ну, как улыбается.
Липу вроде бы не должно быть ещё и тридцати, а у него вдоль губ уже прорезали себе путь длинные морщины, и под глазами сизые тени, как будто он специально навёл их девчачьим карандашом для век. Улыбка у него выходит кривая, с ниспадающим вниз уголком губ. Он словно и рад видеть Микки, и в то же время очень-очень хочет прямо сейчас же сдохнуть.
- Совсем всё плохо, мужик? - понимающе спрашивает Микки. - Но отдел бухла в другом конце магазина, ты чего здесь-то забыл?
- Тебя забыл, - ещё шире, но теперь уже вполне по-человечески, улыбается Лип. - Увидел знакомую макушку, дай, думаю, подойду поздороваться. Давно ты вышел?
- Неделю назад.
- Выглядишь паршиво.
- Вот уж кто бы говорил, придурок.
Лип беззлобно ухмыляется, а Микки неожиданно для себя говорит:
- Пошли куда-нибудь, а, Лип? Посидим, пожрём, поговорим, я сейчас ебанусь, если не съем что-нибудь, что не будет выглядеть как лапша.
И если не поговорю хотя бы с одной живой душой, я ебанусь тоже.

До чего же странная ерунда.
Лип Галлагер глядит на Микки, и лицо у него ну точь в точь как лицо Микки этим утром: седая пыль на щетине, глаза неровно сияют, как изжёванный тучами диск луны, зависший во враждебном ему небе.
Лип как будто тоже больше не может один, он кивает и выходит из магазина прочь, не оборачиваясь назад, - знает, что Микки пойдёт за ним.
Но ведь Галлагеры всегда были друг у друга - что изменилось?

Одно можно сказать точно - что-то изменилось здесь, в Саутсайде.
Пустые улицы, лужи, а в них и над ними небо, всё время укутанное в серые тучи. Как будто все люди и краски вымерли, а за стенами бьются одинокие жизни, разговаривают с мёртвыми зеркалами, жуют ссохшуюся лапшу беззубыми ртами.
Микки чувствует себя в новом Саутсайде на своём месте, словно он - гаечка, идеально лёгшая в резьбу.

Но вот беда - почему-то это место ему совсем не нравится.

Ему не нравится вялая рожа Липа Галлагера, не нравится, что он так доверчиво ведёт его, чужого, за собой, с таким видом, будто во всём свете у него больше нет никого, кроме Милковича.
Когда Микки спрашивает:
- Как дела в вашей сумасшедшей семейке?
Лип пожимает плечами и говорит:
- Понятия не имею, не видал их уже недели две.
А потом, как ни в чём не бывало:
- Ты будешь светлое или тёмное пиво? Сразу говорю, тёмное в этом баре на вкус как конская моча.
Это Микки не нравится тоже.
- А ты кое-что знаешь о конской моче, да, Галлагер? - злобливо спрашивает он.
- Всякое бывало, - хмыкает Лип, а сам ведёт стеклянными гляделками туда-сюда, куда ни повернётся квадратная задница официантки.
Микки раскрывает рот, чтобы вякнуть что-то ещё, когда Галлагер вдруг вперивает тёмный, больной взгляд в его лицо и говорит негромко:
- Заткнись, Милкович. Заткнись и выпей со мной это хуёвое пиво!
А потом подходит официантка и Лип замолкает, и выражение на лице у него потерянное, как у щеночка, оставшегося без мамки.

Если Микки и знает что-то о хреновом выборе, то молчание - это точно он, самый хреновый выбор из всех возможных.
Молчание - это болото, из которого в одиночку не выбраться.

Они выбирают тёмное пиво.
Оно и правда похоже по вкусу на мочу, перекатывается между языком и зубами, словно вонючее нефтяное море, в котором безмолвно тонут чайки.

В их молчании, одном на двоих, можно откопать диалог. Он тяжёлый, холодный и воняет трупными разложениями.

У Липа Галлагера всё в порядке. Ему нет ещё тридцати, а у него в кармане вместе с мусором чалится третья справка из реабилитационного центра для алкоголиков. Лип Галлагер не видел свою семью и собственную рожу в зеркале гораздо дольше, чем две недели.
По правде сказать, из зеркала на Липа в последнее время глядит Фрэнк Галлагер, и из глаз родных на него смотрит та же самая рожа, ведь глаза, как известно - зеркало души.
Лип не может видеть своё лицо.

Липу Галлагеру не нужно раскрывать рта, чтобы Микки его услышал. У Микки никогда и ни с кем не было такого единства души, настолько космического, но от этого единства воняет гнилью.
Они могли слышать друг друга только сейчас, когда их души рассыпались в труху.

Галлагеры - расцвеченное полотно: чёрные, белые, рыжие нити.
Милковичи - драный, трепещущий на ветру пиратский флаг: нити в нём чёрные, чёрные, чёрные, но они всё равно были вместе.

Нити истёрлись и сгнили.
Цельного полотна больше нет.

- Выпьем за встречу, Милкович, - тянет к нему свою бутылку Лип Галлагер. Он не отрывает стеклянного взгляда от зада официантки. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, в чьей вагине закончит этот вечер Лип.

Пока человек живой, у него в руках есть спицы, а вокруг - миллионы нитей.

- За прощание, - хрипит Микки. - Мы выпьем с тобой за прощание.

Лип пожимает плечами и тянется к Микки ближе. Всё, что Лип делает в последнее время - это прощается с кем-то.
Люди бегут из его жизни, как крысы с затонувшего корабля.
Жалко, что от самого себя сбежать невозможно.

*

Задница мисс Огайо 1997 начинает полыхать самой первой.
Отблески пламени лижут лица ржавых тварей на лужайке, они крутят хвостами и беспомощно скулят дырявыми пастями: они ничего не могут поделать с ним, с Микки. Дом скрипит и тянет к нему руки, трясёт порыжевшей головой и просит: «Спаси!».

А Микки уже далеко.

Под его ногами расходятся лужи, за спиной катятся листья-паломники.
Впереди - только серая небесная хмарь. В этой хмари Микки вдруг слышит чей-то крик - это ранняя весна захлёбывается соплями-тучами.
Скоро небо очистится и выглянет солнце. Оно высветит бликами серебряные нити в пыли дорог, чтобы Микки мог их увидеть, взять в свои искалеченные, дрожащие руки и попытаться.
Лишь попытаться.
Сплести из них новое полотно.

@темы: Фанфик, Shameless