творческое хранилище дайри-юзера Яши Скрипкина
Внимание!
вторник, 27 августа 2019
Название: Быть дочерью Большой Мамочки
Автор: Яша Скрипкин
Фэндом: One Piece
Пейринг: Аладин/Шарлотта Пралине
Рейтинг: NC-17
Предупреждения: UST
Жанры: Драма, Hurt/Comfort
читать дальшеОднажды, уже после того, как Пираты Солнца покинули гавань Пирожного острова, какая-то безносая сопля с мелкими глазками, полуваленок, полускат, спросила у Пралине: «Госпожа, а вам не страшно идти против матери?». Почему-то она употребила именно это слово, неправильное.
У Пралине не было «матери» – у неё была Большая Мамочка.
А у Мамочки было две категории детей: воины и невесты. Первые вырастали в Конфетных генералов, министров и другие ранги на ножках. Вторые - тихо дозревали в теплицах до того дня, пока не находился гость, ради которого Мамочка снимала урожай.
В общем-то, дети между собой не ссорились никогда, дружно поживали.
Им ведь совершенно нечего было делить, хоть и могло показаться, что первые держали в руках ключи от медовых тюрем вторых.
Но главные ключи в конечном итоге держала в руках все равно Мамочка.
Пралине не сразу поняла, к какой категории она относится.
Мамочка часто приходила к аквариуму Пралине, когда та была маленькой. Звала «маминым сокровищем» и гладила её по причудливой голове и хвосту. Пралине задирала нос перед другими сёстрами, потому что никому из них не доставалось столько ласки от уродливых маминых ручищ.
Только став старше и отгуляв на одной, двух, десяти свадьбах, да наевшись торта до испорченных ко всем чертям молочных зубов, Пралине поняла: нет ничего хорошего в том, что пират зовёт тебя своим сокровищем. Это значит лишь, что однажды ты можешь проснуться за решёткой в сокровищнице.
Почему Мамочка не упекла её в свой сундук или кунсткамеру редких зверушек, Пралине поняла лишь в тот день, когда на Пирожном острове появились рыболюди.
Её просто берегли, как берегут в погребе за десятью замками бутылку редкого вина для особого гостя.
***
Все детишки Большой Мамочки были немного безумны и пугали своих будущих супругов при первой встрече. Смотрели дико, широко разинутыми глазами, накидывались с разбега, обнюхивали, одёргивали, царапали и пробовали на зубок. Иногда, наоборот, куда-то прятались, будто их и не было. Но женихам совсем нечего было бояться – ведь это дети Шарлотты боялись их.
Они росли не для жизни, а для этой минуты, когда их выведут к чужому человеку, с которым они останутся впредь навсегда. Они могли надеяться только на одно - что в тот раз, когда крутить барабан рулетки придётся им, Мамочка будет сводить сделку не с полудиким племенем говноедов из какой-нибудь ямы в Саут Блю, а с кем-то... ну... хотя бы не совсем уж уродливым. А дальше каждая дочка придумывала мечту для себя сама. Бог с ним, что супруг будет полоумным или жадным, пугающим или кровожадным. Нормальные с Мамочкой дел всё равно не имели.
Быть ребёнком Большой Мамочки значило все время играть в рулетку. Так уж вышло, что Пралине умудрилась выиграть.
Одна из её сестёр, например, родилась неудачно, что-то там ей повредила санитарка, ещё когда девочка находилась в утробе. К двадцати годам она передвигалась только с тростью, потому что правая нога шаталась, точно в ней не было костей вовсе, и уши почему-то были разные, одно в три раза больше другого. Её выдали за принца мелкой, засушливой страны, пески которой, впрочем, были богаты редким, почти магическим видом руды. Принц был высокий, кирпично-рыжий весь, и лицом, и кожей. Красивый. Невеста проплакала три дня, так была рада, что жених красивый, и что Мамочка даже разрешила принцу забрать её в своё королевство.
Она писала письма потом, но не Пралине, другим сёстрам. На плохой, противно мягкой и местами плесневелой бумаге.
В подвале, где принц держал уродливую жену, было сыро, а вместо ковра вошкались под ногами мокрицы.
Когда Пралине впервые увидела Аладина, она сразу же все поняла.
Он не будет её ненавидеть. Запирать в подвале, избегать или стыдиться.
Он был большим и спокойным, хоть и не таким большим, как Пралине, но в отличие от неё, шумной и вертлявой, в нём было что-то монументальное, такое надёжное, что хотелось за него спрятаться.
На секунду Пралине позволила себе сладкую мысль, что уж с ней-то Аладину будет хорошо. Она, в конце концов, прекрасно знала, что её тело ослепительно. Может быть, даже в буквальном смысле.
Но знала она также, что Аладину не обязательно на неё смотреть. Ни у неё, ни у Аладина просто не было выбора.
***
К брачной ночи Пралине готовилась, как к войне.
Раздеться, она думала, надо быстро, чтобы муж не успел… ничего не успел, кроме как насладиться её красотой. Она нервничала, запиналась ногтями за пуговицы, и всё время раздавался такой звук, как будто где-то стреляли из пистолета.
Она раздевалась, а её чудесный, выстраданный, намоленный муж напряженно раскачивался в дверном проёме, в любой момент готовый то ли сбежать, то ли напасть.
- Политический брак сковывает наши руки, но не распространяется на постель, - сказал он. - Мы не обязаны себя заставлять, Пралине.
- Конечно, не обязаны, дорогой, - улыбнулась Пралине, разлив зубы по лицу, как только она одна умела.
Аладин тревожно вдохнул, но сделать ничего не успел.
Пралине начала петь.
***
У них не получилось так, как обычно получается у людей - мальчики сверху, а девочки снизу. Пралине обняла Аладина всем своим огромным телом, погребла под собой, только макушка с встревоженным хвостом волос осталась снаружи, как могильный крест на погосте. Пралине чувствовала так много, что ей хотелось одновременно плакать, кричать, петь и блевать.
Но она совсем не чувствовала Аладина.
Пралине не знала, что ей делать.
В протертых, крикливо-розовых, похожих на малиновый мармелад книжках, которые бродили между сёстрами, самым страшным было, когда партнёр "смотрел холодно, будто она была пустым местом" или сам весь был "холоден и отчужден".
Пралине впитывала жар Аладина животом и грудью, там, куда она в истерике, сама того не заметив, вжала его изо всех сил. Но она не ощущала самого важного.
Обиднее всего было, что они ещё даже не разделись, а у них уже ничего не вышло.
Вдруг она почувствовала влажное прикосновение к коже в ложбинке между грудей, а затем - слабую и ласковую боль.
Аладин, чёрт его подери...
- Укусил меня! - выдохнула Пралине, отпихивая Аладина в сторону. - Ты почему кусаешься?!
- А ты почему нападаешь? - спросил он, раскинувшись вдоль её тела. Нисколько не тревожась, он смотрел на неё, чуть щуря не холодные, не злые, не испуганные глаза.
- Что же мне остаётся, когда ты должен нападать первым, а не делаешь этого? - в мармеладных книжках мужчины всегда делали первый шаг!
- Так ведь мы не враги, чтобы друг на друга нападать, дурёха, - Аладин вытянул к ней руку и погладил ещё чуть влажное место укуса. Пралине лежала, ни жива, ни мертва. - Мы теперь на одной стороне.
***
- Ты ничего ещё не знаешь? - тихо, как будто они сидели на премьере в оперетте, спросил Аладин.
Пралине мотнула головой, до слёз закусив щеку изнутри. Она боялась, что сейчас он начнёт смеяться, скажет что-нибудь такое, из-за чего ей придётся его тут же убить, даже не попробовав ни разу... не узнав... да даже не раздевшись!
Почему-то обиднее всего было от того, что они все ещё не избавились от одежды, как будто бы без неё было проще.
- Ну, надо же, такая красота, и мне одному, - мягко усмехнулся Аладин и прижался губами к болящей, зажатой между зубами щеке. Не целуя толком, не делая ровным счётом ничего.
Делая всё.
Пралине уже была - всё.
А потом он почему-то замер, склонив голову к плечу. Поймал её взгляд, настороженный и шальной.
- Если честно, я не знаю, как подступиться. У меня сегодня тоже первый раз.
- Первый-первый? – восхищённо ахнула Пралине.
- Нет, в смысле… - Аладин тихо и необидно рассмеялся. – У меня никогда не было девушки, которая в два раза больше меня. Не могу сообразить, как лучше устроиться.
- Не получается у нас по-человечески, - Пралине сморщилась, зубы полезли наружу рта, пытаясь цапнуть то, что обидело, но цапать было нечего.
- Значит, будем делать по-своему, - решил Аладин.
А затем он откинулся головой на ужасные, приторно-розовые подушки, раскинул руки в стороны и сказал:
- Ну же, нападай на меня.
И Пралине нырнула в него, как в бассейн.
Нет, лучше. Как в море, как будто она свободна и может плыть, куда только захочет.
Она снова накрыла его собой, но не так, как в первый раз, не намертво, выставив локти по сторонам от его головы, чтобы поддерживать тело на плаву, хотя, впрочем, этого и не требовалось: Аладин был сильным и мог её выдержать.
Он подсказывал:
- Пралине, детка, помоги мне снять пояс.
Она терзала его руками, ломала пряжку и ногти, гладила чуть прохладную и мягкую чешую у основания хвоста. Чтобы доказать, что ей не страшно, она пыталась всё делать быстро и резко, и чуть было не вцепилась в показавшийся из-за кожаной складки класпер* когтями, но Аладин мягко качнулся в сторону, уклоняясь, и потому Пралине удалось сцапать лишь стайку пузырьков. Аладин же обхватил её за шею, пригнул к себе и ужалил укусом в переносицу.
- За каждую глупость буду кусать за нос, - пригрозил он.
- Почему за нос? – воскликнула Пралине. Она вспомнила, как было приятно чувствовать его зубы на тонкой кожице ложбинки.
- Потому что за любое другое место тебе не будет обидно, - понимающе, чёрт бы его разодрал, усмехнулся Аладин. – Ну, хватит, - вдруг тяжело выдохнул он. – Хватит дурачиться. Ну же, Пралине.
Пралине читала в какой-то книжке, что у нормальных акул, без человеческой башки, в спаривании ведёт самец: он оплетает самку своим телом, держится зубами за плавники, чтобы течение их не разорвало, но из-за этого по всей шкуре у самки остаются шрамы, она теряет много крови и слабеет. Их спаривание обычно больше похоже на изнасилование, к тому же, когда самец оставляет самку, она не может никуда уплыть и спрятаться от других самцов, которые терпеливо ждут своей очереди где-то поблизости.
Иногда самка просто не выживает – самцы раздирают её на части, и кровавые ошмётки ещё долго потом кружатся над рифами.
Вспомнив об этом как-то не к месту совсем, Пралине в то же время, быть может, впервые с тех пор, как она осознала своё место в семье Шарлотты, подумала: «Какое же счастье, что я родилась рыбочеловеком».
Ей было сложно справляться с когтями и тёмным, алчным желанием вцепиться зубами в полукружья бицепсов Аладина. Вместо этого она выводила ладонями круги по его телу, чуть прижимая когти к коже, не раня, только чтобы добиться от него напряжённого, сладкого выдоха. Она ещё раз потянулась рукою вниз, но медленно, оглаживая по пути хвостовые чешуйки.
Пралине приласкала кончиками пальцев кожицу вокруг основания класпера, надавливая и разглаживая. Наконец, решившись, она сложила ладонь лодочкой и окружила ею твёрдое тело класпера, сжала его, прижмурив в полуиспуге-полувосторге глаза. Где-то вверху, в ворохе подушек Аладин глухо ахнул и сжал челюсти что есть мочи. Он тихо водил руками по бокам и спине Пралине, так, что она даже этого не замечала, но всё же чувствовала, успокаивалась. Аладину было сложно сдерживать себя в состоянии покоя, он ведь не был ни железным, ни мёртвым, не привык к тому, что его ощупывают и пробуют на зубок, наоборот, это он всегда был ведущим, был тем, кто отдаёт и берёт.
И когда-нибудь, в другой раз, он собирался показать Пралине, как это бывает – когда охотятся за тобой.
Сейчас же добычей был он, и ему нельзя было испугать свою хищницу.
Пралине водила ладонью вверх-вниз, то усиливая, то ослабляя нажим, ощущая под кожей бугорки вен, липкую кожу. Погрузившись в себя, она слушала музыку их тел, почти мурлыча, почти раскрыв губы для сладкой, горячей, словно расплавленный сахар, песни.
Она слышала недовольный рокот мышц Аладина, вынужденного принимать её ласку и не отдавать ничего в ответ. Слышала биение крови в класпере, и как убыстряется ток крови у Аладина в паху, где переплетались главные магистрали вен и сосудов, когда она сжимает руку. Вдруг почувствовав влажное касание ниже основания собственного хвоста, Пралине поняла, что это её клоака выделила уже столько естественной смазки, что она потекла наружу. Снова вспомнилось колючее ощущение зубов Аладина и захотелось, чтобы было также, но больше, сильнее и ярче.
Пралине провела свободной рукой по лицу Аладина, накрыла его сердцем ладони ровно посередине, чувствуя этим сердцем прохладу и круглую мягкость его носа. У неё была сестра с двумя сердцами, и ей, как Тичу, можно было съесть два дьявольских фрукта. Большая Мамочка берегла её и прятала надёжнее, чем аквариум Пралине. Ведь Мамочка собиралась стать Королевой пиратов, но не потому, что она имела на это право.
Чем больше торт, чем больше в нём уникальных ингредиентов, тем он вкуснее.
Чем больше детей-уродцев, тем ближе её мечта о мире равных друг другу монстров.
Только дети должны её слушаться, и всё получится.
Пралине решила: не получится ничего. Не будет как в мармеладных книжках, не будет так, как говорит Мамочка. Дочь с двумя сердцами была просто химерой, мамочкиной фантазией, спетой под тонкий звон гильотины в лесу Соблазнов. Пришёл Мугивара Луффи и сжёг лес, сожрал торт, расстроил свадьбу века. Мамочкины химеры предавали её, отправляясь в море за своей любовью. Даже собственный кусочек души – Зевс – подпалил ей задницу.
То, что происходило в этой комнате, было настоящим. Не как в красочных мюзиклах Тотланда, после которых ещё два дня приходилось отмывать кровь с шоколадных тротуаров.
А по-настоящему было больно, страшно и по-дурацки. Как Мугивара, не спавший несколько суток, избитый до состояния трижды прокрученного фарша и в самый важный момент павший мордой в торт перед разъярённой Йонко.
Мугивара пришёл позднее, и Пралине ничего ещё о нём не знала, но уже тогда хотела, чтобы было так же, как у него, по-настоящему.
Пралине хотела бы иметь сто сердец, чтобы каждым прикасаться к Аладину.
Пралине, наконец, просто - хотела.
Она улыбнулась, и Аладин вздрогнул, почуяв неладное. Но опять не успел. Пралине надавила рукой вверху, замуровав его в подушки, и отпустила снизу, чтобы похоронить под собой и в себе.
Твёрдая головка легко проскользнула внутрь, окунувшись в липкую смазку, но основной ствол упёрся в девственные мышцы, заставив Пралине издать болезненный всхлип. Аладин дёрнулся в попытке выбраться из подушек, но она напрягла руку, удерживавшую его лицо, одновременно сильнее наваливаясь на него. Она чувствовала, как медленно разъезжаются мышцы, как они ноют и колются вспышками в нервных узелках, растянувшихся цепью от входа до мягкого женского нутра. Никакого удовольствия, только ощущение неправильности, неестественности происходящего, будто её клоака была создана вовсе не для того, чтобы к ней пристраивались всякими паховыми отростками.
- Пралине, отпусти меня, - прохрипел Аладин.
- Не пущу! – взвизгнула она, испугавшись, что сейчас же всё и закончится.
- Да тебе ведь нисколько не нравится!
- Так надо, - она упрямо пождала губы и шевельнула хвостом, пропуская класпер внутрь ещё чуть-чуть. От боли и обиды хотелось разреветься.
- Что ты упрямишься, я ведь не хочу тебе зла, Пралине, милая. Отпусти. Я тебе помогу.
Аладин водил руками вдоль её плеч и боков, касаясь их лишь кончиками пальцев, потому что дальше не мог дотянуться. Пралине подняла голову, и Аладин понял, что сейчас произойдёт взрыв.
- Я тут главная, - ощерилась она. – Понял меня? Я тут всё решаю!
В запале она отняла руку от головы Аладина, но он не стал вырываться, а лишь смиренно кивнул.
- Ты не можешь вот так взять и сказать, что мы должны остановиться! – распалялась Пралине. – Мы обручены! Муж и жена, ты мой, а я твоя! Это ведь естественно, то, что между нами сейчас, это по-настоящему!
- Но по-настоящему не значит больно и через силу, - мягко ответил Аладин. Он хотел было высвободиться из тела Пралине, чтобы приподняться и обнять её, но понял, что так делать нельзя, иначе она точно сорвётся в истерику. Поэтому он держал её лишь кончиками пальцев и взглядом. – По-настоящему значит, что есть выбор, и его совершают оба, понимаешь? Мы с тобой друг друга не выбирали, но здесь, в этой комнате, нет ни Большой Мамочки, ни моего капитана, только ты да я. И решать, получается, нам. Ты слышишь меня, Пралине?
Дождавшись кивка, он тихо спросил:
- Почему ты хочешь, чтобы было больно?
Она глубоко вздохнула, но тут же сморщилась, почувствовав каскад колючих импульсов в растянувшейся от движения клоаке, и выдохнула, как перед расстрелом:
- Потому что любое сокровище надо заслужить, за него надо драться. Ты – моё сокровище.
Аладин удивлённо моргнул, а потом вдруг улыбнулся, как-то разом отпустив напряжение прочь из тела.
- А ты знаешь, зачем пиратам нужны сокровища?
- Чтобы истрачивать их до последней монетки на веселье и приключения?
- Истрачивать? – картинно возмутился Аладин. – Дурочка, сокровища нельзя так безрассудно тратить! Сокровища сами по себе доставляют удовольствие, понимаешь? Ты уже своё отвоевала, заслужила, и теперь я здесь для того, чтобы сделать тебе приятно. Позволишь мне?
Она, помедлив, кивнула.
Аладин приподнялся над подушками и, прижав руки к бокам Пралине, приподнял её вверх. Порядком обмякший ствол без труда вышел из клоаки, Пралине обиженно хлюпнула носом, но промолчала. Аладин облизнул два пальца и легко коснулся ими покрасневших краёв клоаки, огладил по кругу, слегка массируя кожу и края мышечного кольца. Он глянул вверх, на затрепетавшую, зажмурившую глаза Пралине, а затем вытянул шею вверх и лизнул выглядывавший из-за декольте сбившегося платья сосок. Прижался к нему широко раскрытым ртом и с некоторым трудом обвёл языком его широкий контур, втянул чуть дальше, прикусил краешками зубов у основания. Пралине тихонько вскрикнула, но тут же зажала себе рот ладонью, будто испугавшись. Аладин медленно погрузил верхние фаланги пальцев в её клоаку, чувствуя, как послушно продавливаются мышцы, как много внутри естественной смазки. Он и прежде чувствовал, что смазки много, но почему-то у них всё равно не вышло. Наверное, потому что они оба ещё были друг другу чужими и немного врали – каждый по-своему.
Аладин выпустил изо рта сосок Пралине, потёрся о него кончиком носа, поймав пальцами дрожь.
- Прости, милая, у нас не получится дойти сегодня до конца. Я сделаю хорошо тебе, но сдачу ты мне отдашь в следующий раз, договорились?
Сведя пальцы вместе, он неторопливо, но настойчиво ввёл их в дрожащее, горячее кольцо мышц и начал ритмично сгибать, каждый раз прижимаясь костяшками к входу и чуть продавливая его. Прислушивался к песне, что пело для него тело Пралине. Он слышал, как бесплодно скребутся о воздух когти и клацает частокол зубов, обещая ему царапины и укусы, что не будут заживать неделями. Слышал шёпот ладоней и вкрадчивую вибрацию в груди, они обещали ему тонны ласки, которые, возможно, он не сможет выдержать, и тогда они раздавят его. Но его личная гордость шептала в ответ, что он всё выдержит, он заслужил, только ему одному по силам и заслугам это чудо, эта исстрадавшаяся, измолившаяся красота.
Кончая, Пралине вздрагивала, безмолвно раскрывая рот.
________________________
* класпер – то есть акулий пенис, член, хер, хуй, болт etc. у акул то, что мы бы могли назвать пенисом, имеет раздвоенную форму, никакими «кожаными складками» не скрывается и свободно мотыляется под брюхом. аладин, кстати, вообще не акула, как я выяснила, уже почти дописав текст. но рыбы тоже используют для совокупления плавник, так что… мне показалось в равной степени странным употреблять в отношении русала (он типа на половину рыбёха, в то время как пралине – наполовину акула, но почему-то она при этом не русалка, а гибрид??? так много вопросов и так мало ответов) слова типа «член» /«пенис» и «анальный плавник», так что… ну, я просто решила оставить всё как есть. вы вообще можете представлять себе что угодно, за вами всё равно не выедет полиция межвидовых связей.
Автор: Яша Скрипкин
Фэндом: One Piece
Пейринг: Аладин/Шарлотта Пралине
Рейтинг: NC-17
Предупреждения: UST
Жанры: Драма, Hurt/Comfort
читать дальшеОднажды, уже после того, как Пираты Солнца покинули гавань Пирожного острова, какая-то безносая сопля с мелкими глазками, полуваленок, полускат, спросила у Пралине: «Госпожа, а вам не страшно идти против матери?». Почему-то она употребила именно это слово, неправильное.
У Пралине не было «матери» – у неё была Большая Мамочка.
А у Мамочки было две категории детей: воины и невесты. Первые вырастали в Конфетных генералов, министров и другие ранги на ножках. Вторые - тихо дозревали в теплицах до того дня, пока не находился гость, ради которого Мамочка снимала урожай.
В общем-то, дети между собой не ссорились никогда, дружно поживали.
Им ведь совершенно нечего было делить, хоть и могло показаться, что первые держали в руках ключи от медовых тюрем вторых.
Но главные ключи в конечном итоге держала в руках все равно Мамочка.
Пралине не сразу поняла, к какой категории она относится.
Мамочка часто приходила к аквариуму Пралине, когда та была маленькой. Звала «маминым сокровищем» и гладила её по причудливой голове и хвосту. Пралине задирала нос перед другими сёстрами, потому что никому из них не доставалось столько ласки от уродливых маминых ручищ.
Только став старше и отгуляв на одной, двух, десяти свадьбах, да наевшись торта до испорченных ко всем чертям молочных зубов, Пралине поняла: нет ничего хорошего в том, что пират зовёт тебя своим сокровищем. Это значит лишь, что однажды ты можешь проснуться за решёткой в сокровищнице.
Почему Мамочка не упекла её в свой сундук или кунсткамеру редких зверушек, Пралине поняла лишь в тот день, когда на Пирожном острове появились рыболюди.
Её просто берегли, как берегут в погребе за десятью замками бутылку редкого вина для особого гостя.
***
Все детишки Большой Мамочки были немного безумны и пугали своих будущих супругов при первой встрече. Смотрели дико, широко разинутыми глазами, накидывались с разбега, обнюхивали, одёргивали, царапали и пробовали на зубок. Иногда, наоборот, куда-то прятались, будто их и не было. Но женихам совсем нечего было бояться – ведь это дети Шарлотты боялись их.
Они росли не для жизни, а для этой минуты, когда их выведут к чужому человеку, с которым они останутся впредь навсегда. Они могли надеяться только на одно - что в тот раз, когда крутить барабан рулетки придётся им, Мамочка будет сводить сделку не с полудиким племенем говноедов из какой-нибудь ямы в Саут Блю, а с кем-то... ну... хотя бы не совсем уж уродливым. А дальше каждая дочка придумывала мечту для себя сама. Бог с ним, что супруг будет полоумным или жадным, пугающим или кровожадным. Нормальные с Мамочкой дел всё равно не имели.
Быть ребёнком Большой Мамочки значило все время играть в рулетку. Так уж вышло, что Пралине умудрилась выиграть.
Одна из её сестёр, например, родилась неудачно, что-то там ей повредила санитарка, ещё когда девочка находилась в утробе. К двадцати годам она передвигалась только с тростью, потому что правая нога шаталась, точно в ней не было костей вовсе, и уши почему-то были разные, одно в три раза больше другого. Её выдали за принца мелкой, засушливой страны, пески которой, впрочем, были богаты редким, почти магическим видом руды. Принц был высокий, кирпично-рыжий весь, и лицом, и кожей. Красивый. Невеста проплакала три дня, так была рада, что жених красивый, и что Мамочка даже разрешила принцу забрать её в своё королевство.
Она писала письма потом, но не Пралине, другим сёстрам. На плохой, противно мягкой и местами плесневелой бумаге.
В подвале, где принц держал уродливую жену, было сыро, а вместо ковра вошкались под ногами мокрицы.
Когда Пралине впервые увидела Аладина, она сразу же все поняла.
Он не будет её ненавидеть. Запирать в подвале, избегать или стыдиться.
Он был большим и спокойным, хоть и не таким большим, как Пралине, но в отличие от неё, шумной и вертлявой, в нём было что-то монументальное, такое надёжное, что хотелось за него спрятаться.
На секунду Пралине позволила себе сладкую мысль, что уж с ней-то Аладину будет хорошо. Она, в конце концов, прекрасно знала, что её тело ослепительно. Может быть, даже в буквальном смысле.
Но знала она также, что Аладину не обязательно на неё смотреть. Ни у неё, ни у Аладина просто не было выбора.
***
К брачной ночи Пралине готовилась, как к войне.
Раздеться, она думала, надо быстро, чтобы муж не успел… ничего не успел, кроме как насладиться её красотой. Она нервничала, запиналась ногтями за пуговицы, и всё время раздавался такой звук, как будто где-то стреляли из пистолета.
Она раздевалась, а её чудесный, выстраданный, намоленный муж напряженно раскачивался в дверном проёме, в любой момент готовый то ли сбежать, то ли напасть.
- Политический брак сковывает наши руки, но не распространяется на постель, - сказал он. - Мы не обязаны себя заставлять, Пралине.
- Конечно, не обязаны, дорогой, - улыбнулась Пралине, разлив зубы по лицу, как только она одна умела.
Аладин тревожно вдохнул, но сделать ничего не успел.
Пралине начала петь.
***
У них не получилось так, как обычно получается у людей - мальчики сверху, а девочки снизу. Пралине обняла Аладина всем своим огромным телом, погребла под собой, только макушка с встревоженным хвостом волос осталась снаружи, как могильный крест на погосте. Пралине чувствовала так много, что ей хотелось одновременно плакать, кричать, петь и блевать.
Но она совсем не чувствовала Аладина.
Пралине не знала, что ей делать.
В протертых, крикливо-розовых, похожих на малиновый мармелад книжках, которые бродили между сёстрами, самым страшным было, когда партнёр "смотрел холодно, будто она была пустым местом" или сам весь был "холоден и отчужден".
Пралине впитывала жар Аладина животом и грудью, там, куда она в истерике, сама того не заметив, вжала его изо всех сил. Но она не ощущала самого важного.
Обиднее всего было, что они ещё даже не разделись, а у них уже ничего не вышло.
Вдруг она почувствовала влажное прикосновение к коже в ложбинке между грудей, а затем - слабую и ласковую боль.
Аладин, чёрт его подери...
- Укусил меня! - выдохнула Пралине, отпихивая Аладина в сторону. - Ты почему кусаешься?!
- А ты почему нападаешь? - спросил он, раскинувшись вдоль её тела. Нисколько не тревожась, он смотрел на неё, чуть щуря не холодные, не злые, не испуганные глаза.
- Что же мне остаётся, когда ты должен нападать первым, а не делаешь этого? - в мармеладных книжках мужчины всегда делали первый шаг!
- Так ведь мы не враги, чтобы друг на друга нападать, дурёха, - Аладин вытянул к ней руку и погладил ещё чуть влажное место укуса. Пралине лежала, ни жива, ни мертва. - Мы теперь на одной стороне.
***
- Ты ничего ещё не знаешь? - тихо, как будто они сидели на премьере в оперетте, спросил Аладин.
Пралине мотнула головой, до слёз закусив щеку изнутри. Она боялась, что сейчас он начнёт смеяться, скажет что-нибудь такое, из-за чего ей придётся его тут же убить, даже не попробовав ни разу... не узнав... да даже не раздевшись!
Почему-то обиднее всего было от того, что они все ещё не избавились от одежды, как будто бы без неё было проще.
- Ну, надо же, такая красота, и мне одному, - мягко усмехнулся Аладин и прижался губами к болящей, зажатой между зубами щеке. Не целуя толком, не делая ровным счётом ничего.
Делая всё.
Пралине уже была - всё.
А потом он почему-то замер, склонив голову к плечу. Поймал её взгляд, настороженный и шальной.
- Если честно, я не знаю, как подступиться. У меня сегодня тоже первый раз.
- Первый-первый? – восхищённо ахнула Пралине.
- Нет, в смысле… - Аладин тихо и необидно рассмеялся. – У меня никогда не было девушки, которая в два раза больше меня. Не могу сообразить, как лучше устроиться.
- Не получается у нас по-человечески, - Пралине сморщилась, зубы полезли наружу рта, пытаясь цапнуть то, что обидело, но цапать было нечего.
- Значит, будем делать по-своему, - решил Аладин.
А затем он откинулся головой на ужасные, приторно-розовые подушки, раскинул руки в стороны и сказал:
- Ну же, нападай на меня.
И Пралине нырнула в него, как в бассейн.
Нет, лучше. Как в море, как будто она свободна и может плыть, куда только захочет.
Она снова накрыла его собой, но не так, как в первый раз, не намертво, выставив локти по сторонам от его головы, чтобы поддерживать тело на плаву, хотя, впрочем, этого и не требовалось: Аладин был сильным и мог её выдержать.
Он подсказывал:
- Пралине, детка, помоги мне снять пояс.
Она терзала его руками, ломала пряжку и ногти, гладила чуть прохладную и мягкую чешую у основания хвоста. Чтобы доказать, что ей не страшно, она пыталась всё делать быстро и резко, и чуть было не вцепилась в показавшийся из-за кожаной складки класпер* когтями, но Аладин мягко качнулся в сторону, уклоняясь, и потому Пралине удалось сцапать лишь стайку пузырьков. Аладин же обхватил её за шею, пригнул к себе и ужалил укусом в переносицу.
- За каждую глупость буду кусать за нос, - пригрозил он.
- Почему за нос? – воскликнула Пралине. Она вспомнила, как было приятно чувствовать его зубы на тонкой кожице ложбинки.
- Потому что за любое другое место тебе не будет обидно, - понимающе, чёрт бы его разодрал, усмехнулся Аладин. – Ну, хватит, - вдруг тяжело выдохнул он. – Хватит дурачиться. Ну же, Пралине.
Пралине читала в какой-то книжке, что у нормальных акул, без человеческой башки, в спаривании ведёт самец: он оплетает самку своим телом, держится зубами за плавники, чтобы течение их не разорвало, но из-за этого по всей шкуре у самки остаются шрамы, она теряет много крови и слабеет. Их спаривание обычно больше похоже на изнасилование, к тому же, когда самец оставляет самку, она не может никуда уплыть и спрятаться от других самцов, которые терпеливо ждут своей очереди где-то поблизости.
Иногда самка просто не выживает – самцы раздирают её на части, и кровавые ошмётки ещё долго потом кружатся над рифами.
Вспомнив об этом как-то не к месту совсем, Пралине в то же время, быть может, впервые с тех пор, как она осознала своё место в семье Шарлотты, подумала: «Какое же счастье, что я родилась рыбочеловеком».
Ей было сложно справляться с когтями и тёмным, алчным желанием вцепиться зубами в полукружья бицепсов Аладина. Вместо этого она выводила ладонями круги по его телу, чуть прижимая когти к коже, не раня, только чтобы добиться от него напряжённого, сладкого выдоха. Она ещё раз потянулась рукою вниз, но медленно, оглаживая по пути хвостовые чешуйки.
Пралине приласкала кончиками пальцев кожицу вокруг основания класпера, надавливая и разглаживая. Наконец, решившись, она сложила ладонь лодочкой и окружила ею твёрдое тело класпера, сжала его, прижмурив в полуиспуге-полувосторге глаза. Где-то вверху, в ворохе подушек Аладин глухо ахнул и сжал челюсти что есть мочи. Он тихо водил руками по бокам и спине Пралине, так, что она даже этого не замечала, но всё же чувствовала, успокаивалась. Аладину было сложно сдерживать себя в состоянии покоя, он ведь не был ни железным, ни мёртвым, не привык к тому, что его ощупывают и пробуют на зубок, наоборот, это он всегда был ведущим, был тем, кто отдаёт и берёт.
И когда-нибудь, в другой раз, он собирался показать Пралине, как это бывает – когда охотятся за тобой.
Сейчас же добычей был он, и ему нельзя было испугать свою хищницу.
Пралине водила ладонью вверх-вниз, то усиливая, то ослабляя нажим, ощущая под кожей бугорки вен, липкую кожу. Погрузившись в себя, она слушала музыку их тел, почти мурлыча, почти раскрыв губы для сладкой, горячей, словно расплавленный сахар, песни.
Она слышала недовольный рокот мышц Аладина, вынужденного принимать её ласку и не отдавать ничего в ответ. Слышала биение крови в класпере, и как убыстряется ток крови у Аладина в паху, где переплетались главные магистрали вен и сосудов, когда она сжимает руку. Вдруг почувствовав влажное касание ниже основания собственного хвоста, Пралине поняла, что это её клоака выделила уже столько естественной смазки, что она потекла наружу. Снова вспомнилось колючее ощущение зубов Аладина и захотелось, чтобы было также, но больше, сильнее и ярче.
Пралине провела свободной рукой по лицу Аладина, накрыла его сердцем ладони ровно посередине, чувствуя этим сердцем прохладу и круглую мягкость его носа. У неё была сестра с двумя сердцами, и ей, как Тичу, можно было съесть два дьявольских фрукта. Большая Мамочка берегла её и прятала надёжнее, чем аквариум Пралине. Ведь Мамочка собиралась стать Королевой пиратов, но не потому, что она имела на это право.
Чем больше торт, чем больше в нём уникальных ингредиентов, тем он вкуснее.
Чем больше детей-уродцев, тем ближе её мечта о мире равных друг другу монстров.
Только дети должны её слушаться, и всё получится.
Пралине решила: не получится ничего. Не будет как в мармеладных книжках, не будет так, как говорит Мамочка. Дочь с двумя сердцами была просто химерой, мамочкиной фантазией, спетой под тонкий звон гильотины в лесу Соблазнов. Пришёл Мугивара Луффи и сжёг лес, сожрал торт, расстроил свадьбу века. Мамочкины химеры предавали её, отправляясь в море за своей любовью. Даже собственный кусочек души – Зевс – подпалил ей задницу.
То, что происходило в этой комнате, было настоящим. Не как в красочных мюзиклах Тотланда, после которых ещё два дня приходилось отмывать кровь с шоколадных тротуаров.
А по-настоящему было больно, страшно и по-дурацки. Как Мугивара, не спавший несколько суток, избитый до состояния трижды прокрученного фарша и в самый важный момент павший мордой в торт перед разъярённой Йонко.
Мугивара пришёл позднее, и Пралине ничего ещё о нём не знала, но уже тогда хотела, чтобы было так же, как у него, по-настоящему.
Пралине хотела бы иметь сто сердец, чтобы каждым прикасаться к Аладину.
Пралине, наконец, просто - хотела.
Она улыбнулась, и Аладин вздрогнул, почуяв неладное. Но опять не успел. Пралине надавила рукой вверху, замуровав его в подушки, и отпустила снизу, чтобы похоронить под собой и в себе.
Твёрдая головка легко проскользнула внутрь, окунувшись в липкую смазку, но основной ствол упёрся в девственные мышцы, заставив Пралине издать болезненный всхлип. Аладин дёрнулся в попытке выбраться из подушек, но она напрягла руку, удерживавшую его лицо, одновременно сильнее наваливаясь на него. Она чувствовала, как медленно разъезжаются мышцы, как они ноют и колются вспышками в нервных узелках, растянувшихся цепью от входа до мягкого женского нутра. Никакого удовольствия, только ощущение неправильности, неестественности происходящего, будто её клоака была создана вовсе не для того, чтобы к ней пристраивались всякими паховыми отростками.
- Пралине, отпусти меня, - прохрипел Аладин.
- Не пущу! – взвизгнула она, испугавшись, что сейчас же всё и закончится.
- Да тебе ведь нисколько не нравится!
- Так надо, - она упрямо пождала губы и шевельнула хвостом, пропуская класпер внутрь ещё чуть-чуть. От боли и обиды хотелось разреветься.
- Что ты упрямишься, я ведь не хочу тебе зла, Пралине, милая. Отпусти. Я тебе помогу.
Аладин водил руками вдоль её плеч и боков, касаясь их лишь кончиками пальцев, потому что дальше не мог дотянуться. Пралине подняла голову, и Аладин понял, что сейчас произойдёт взрыв.
- Я тут главная, - ощерилась она. – Понял меня? Я тут всё решаю!
В запале она отняла руку от головы Аладина, но он не стал вырываться, а лишь смиренно кивнул.
- Ты не можешь вот так взять и сказать, что мы должны остановиться! – распалялась Пралине. – Мы обручены! Муж и жена, ты мой, а я твоя! Это ведь естественно, то, что между нами сейчас, это по-настоящему!
- Но по-настоящему не значит больно и через силу, - мягко ответил Аладин. Он хотел было высвободиться из тела Пралине, чтобы приподняться и обнять её, но понял, что так делать нельзя, иначе она точно сорвётся в истерику. Поэтому он держал её лишь кончиками пальцев и взглядом. – По-настоящему значит, что есть выбор, и его совершают оба, понимаешь? Мы с тобой друг друга не выбирали, но здесь, в этой комнате, нет ни Большой Мамочки, ни моего капитана, только ты да я. И решать, получается, нам. Ты слышишь меня, Пралине?
Дождавшись кивка, он тихо спросил:
- Почему ты хочешь, чтобы было больно?
Она глубоко вздохнула, но тут же сморщилась, почувствовав каскад колючих импульсов в растянувшейся от движения клоаке, и выдохнула, как перед расстрелом:
- Потому что любое сокровище надо заслужить, за него надо драться. Ты – моё сокровище.
Аладин удивлённо моргнул, а потом вдруг улыбнулся, как-то разом отпустив напряжение прочь из тела.
- А ты знаешь, зачем пиратам нужны сокровища?
- Чтобы истрачивать их до последней монетки на веселье и приключения?
- Истрачивать? – картинно возмутился Аладин. – Дурочка, сокровища нельзя так безрассудно тратить! Сокровища сами по себе доставляют удовольствие, понимаешь? Ты уже своё отвоевала, заслужила, и теперь я здесь для того, чтобы сделать тебе приятно. Позволишь мне?
Она, помедлив, кивнула.
Аладин приподнялся над подушками и, прижав руки к бокам Пралине, приподнял её вверх. Порядком обмякший ствол без труда вышел из клоаки, Пралине обиженно хлюпнула носом, но промолчала. Аладин облизнул два пальца и легко коснулся ими покрасневших краёв клоаки, огладил по кругу, слегка массируя кожу и края мышечного кольца. Он глянул вверх, на затрепетавшую, зажмурившую глаза Пралине, а затем вытянул шею вверх и лизнул выглядывавший из-за декольте сбившегося платья сосок. Прижался к нему широко раскрытым ртом и с некоторым трудом обвёл языком его широкий контур, втянул чуть дальше, прикусил краешками зубов у основания. Пралине тихонько вскрикнула, но тут же зажала себе рот ладонью, будто испугавшись. Аладин медленно погрузил верхние фаланги пальцев в её клоаку, чувствуя, как послушно продавливаются мышцы, как много внутри естественной смазки. Он и прежде чувствовал, что смазки много, но почему-то у них всё равно не вышло. Наверное, потому что они оба ещё были друг другу чужими и немного врали – каждый по-своему.
Аладин выпустил изо рта сосок Пралине, потёрся о него кончиком носа, поймав пальцами дрожь.
- Прости, милая, у нас не получится дойти сегодня до конца. Я сделаю хорошо тебе, но сдачу ты мне отдашь в следующий раз, договорились?
Сведя пальцы вместе, он неторопливо, но настойчиво ввёл их в дрожащее, горячее кольцо мышц и начал ритмично сгибать, каждый раз прижимаясь костяшками к входу и чуть продавливая его. Прислушивался к песне, что пело для него тело Пралине. Он слышал, как бесплодно скребутся о воздух когти и клацает частокол зубов, обещая ему царапины и укусы, что не будут заживать неделями. Слышал шёпот ладоней и вкрадчивую вибрацию в груди, они обещали ему тонны ласки, которые, возможно, он не сможет выдержать, и тогда они раздавят его. Но его личная гордость шептала в ответ, что он всё выдержит, он заслужил, только ему одному по силам и заслугам это чудо, эта исстрадавшаяся, измолившаяся красота.
Кончая, Пралине вздрагивала, безмолвно раскрывая рот.
________________________
* класпер – то есть акулий пенис, член, хер, хуй, болт etc. у акул то, что мы бы могли назвать пенисом, имеет раздвоенную форму, никакими «кожаными складками» не скрывается и свободно мотыляется под брюхом. аладин, кстати, вообще не акула, как я выяснила, уже почти дописав текст. но рыбы тоже используют для совокупления плавник, так что… мне показалось в равной степени странным употреблять в отношении русала (он типа на половину рыбёха, в то время как пралине – наполовину акула, но почему-то она при этом не русалка, а гибрид??? так много вопросов и так мало ответов) слова типа «член» /«пенис» и «анальный плавник», так что… ну, я просто решила оставить всё как есть. вы вообще можете представлять себе что угодно, за вами всё равно не выедет полиция межвидовых связей.
воскресенье, 12 мая 2019
Название: Микки и Мэнди Зомбивич
Автор: Яша Скрипкин
Фэндом: Shameless
Персонажи: Фиона Галлагер, Иен Клейтон Галлагер, Мэнди Милкович, Микки Милкович, Лиам Галлагер
Рейтинг: PG-13
Жанры: Драма, POV
Примечание: это сиквел к фику "Привет, Йен" (ficbook.net/readfic/4054812). Сиквел и тот фик были написаны во время выхода 6 сезона (и, соответственно, задолго до 7), так что событий канона после 5 сезона не учитывают.
читать дальше
Первое правило клуба неудачников – никому не рассказывать о существовании клуба неудачников. Иначе может вдруг оказаться, что в этом клубе состоит весь белый свет.
По вторникам и четвергам я хожу на собрания по социальной адаптации для бывших заключённых – к этому дерьму меня обязывает одно из условий моего освобождения. Сижу и битый час слушаю о том, какой этот мир сложный, и что с этим можно сделать. Ну, я-то не слушаю, а шпилюсь в Angry birds, но вот неизменно сидящий по правую руку от меня чмошник в розовом пиджачке всю эту срань записывает, оглушительно чиркая по бумаге ручкой. На прошлой неделе другой постоянный член наших собраний, чёрный мужик по имени Надс, по секрету мне сообщил, что этот низкорослый утырок десять лет назад порешил свою жену яйцерезкой в порыве ревности, так что я теперь стараюсь лишний раз в его сторону не смотреть. Мне-то мои яйца ещё нужны.
Я живу вместе с Мэнди в двухкомнатной квартире с тёмными и невыносимо узкими, как манда старой бабки, коридорчиками, и всё, чем мы там с ней занимаемся, так это старательно не говорим о переезде в другой город. Если об этом не говорить, то создаётся ощущение, будто бы на самом деле у нас всё в порядке, и нам не нужно ни от чего убегать.
А правда заключается в том, что мы - лыжники с поломанными лыжами, на которых через секунду обрушится снежная лавина. Конечно, нам не нужно никуда убегать. Мы ведь через секунду сдохнем.
Мэнди в новом тупом костюме (облезлого вомбата, кажется) таскается на работу в другой конец Саутсайда, куда даже случайно и в страшном сне не может забрести никто из наших знакомых. Я же ебанутой спиралью хожу в гости к Светлане и Евгению (они живут на одной улице с Галлагерами, хотя это, конечно, не имеет абсолютно никакого значения). Евгений спрутом обвивается вокруг меня и, заглядывая в лицо голубыми гляделками, тараторит о какой-нибудь несусветно важной чуши. Серьёзно киваю ему в ответ, а сам всё никак поверить не могу, что в мире действительно есть такой человек, который честно и безвозмездно может быть рад меня видеть. Светлана, в отличие от него, при виде меня всегда горько морщится, будто бы ей в вагину прыснули уксуса, а может быть, это очередная маска из охуенной глины неровно легла на лицо, я не очень в этом деле разбираюсь.
Единственное, в чём я разбираюсь хорошо, так это в каракулях маньяка с яйцерезкой. На очередном собрании он ловит мой косой взгляд и застенчиво прикрывает ладонью свои бумажки. Жене своей вспоротое брюхо поди так же застенчиво прикрывал, а кишки из него всё равно выползали наружу, на кафельный пол кухни. Отвожу взгляд в сторону, потому что свои яйца мне и по сей день дороги.
Несмотря на то, что они не очень-то и востребованы.
Мы с Мэнди старательно вальсируем вокруг чёрной бездны, одной и той же, и в то же время своей собственной для каждого из нас.
Почему ты так часто меняешь ёбарей, сестрица Мэнди, я ведь даже не успеваю запомнить их имена?
А почему бы тебе не заткнуть свой пиздливый рот крепким хреном, братец Микки?
Ответы на наши вопросы живут на одной улице со Светланой и Евгением, но беда в том, что нашей истиной они больше быть не могут. Не хотят.
Мэнди однажды, втащив две бутылки пива, горестно хлюпает носом и говорит:
- А ты знаешь, Микки, что любовь живёт три года?
Я кладу её бедовую, разнесчастную голову к себе на колени и отвечаю:
- В таком случае, мы с тобой – ходячие мертвецы.
- Романтичные зомби, - смеётся Мэнди, а потом принимается реветь навзрыд, в одну секунду, безо всякого перехода.
Заливает мне водой все джинсы. На следующее утро, серая и ужасно опухшая, предлагает впредь надираться, только залепив предварительно рты скотчем. Глупая Мэнди.
Лавина спускается всё ниже и ниже с горы, а незадачливых лыжников по-прежнему никто не торопится спасать.
Конечно, рано или поздно я должен был встретить Фиону.
Случается заебатый денёк – жаркий и солнечный. Я иду с очередного собрания, закинув мокрую от пота майку на плечо, солнце приятно жарит бока и спину. Фиона вываливается на меня откуда-то сбоку, по уши обвешанная пакетами с памперсами и детской едой. Светлана рассказывала, что несколько лет назад у Галлагеров была какая-то дикая трагедия с одновременной беременностью Фионы и Дэбби, мол Фиона хотела сделать аборт и требовала того же от мелкой, а между ними носился с хоругвями окончательно ебанувшийся Фрэнк. Вот я в тюряге отсидел восемь лет, а даже у меня таких охуенных историй в запасе нет. Пока Фиона отскребает от расплывшегося на солнце гудрона свои пакеты, я думаю: а ведь она сделала аборт. Фиона, рождённая для того, чтобы воспитывать детей и вываливаться на людей из ниоткуда с тысячей забот на плечах.
Наверное, даже ей не хватило сил не быть истинной дочерью Фрэнка Галлагера.
Я хочу свалить, пока Фиона меня не увидела и не узнала, но она меня видит, тут же узнаёт и делает то, чего я никогда не ожидаю от людей – она мне радуется.
Обнимает меня, обвивает руками, точно конопля-Евгений, её пакеты с оглушительным шуршанием сходятся у меня за спиной, и в задницу упирается что-то холодное и твёрдое.
- Твою мать, Микки! – всхлипывает Фиона мне в ухо. – Когда ты вышел?
- Месяц назад.
- Целый месяц?! – у Фионы широко раскрываются глаза, и она на секунду становится похожа на женскую версию пучеглазого Липа. – Но почему я ничего об этом не знала?
Потому что это не твоё ёбаное дело, Фиона Галлагер.
Не могу я ей такого сказать. Я ведь, оказывается, тоже рад её видеть.
- Кому памперсы? Фрэнк заделал с кем-то нового засранца? – спрашиваю я, искренне полагая, что перевожу разговор на безопасную тему. Фиона и её дети. Что может быть проще.
- К счастью, Фрэнк уже слишком для этого стар, - хохочет Фиона. А вот я бы в старике сомневаться не стал. Уверен, он на собственных похоронах умудрится кому-нибудь присунуть. – Это для сына Липа и Молли. Они уехали на какую-то научную конференцию и оставили его у меня.
«Ох, Мэнди», - думаю я.
Бедная моя Мэнди.
- Приходи сегодня на ужин, Микки, - говорит вдруг Фиона, так беззаботно, как будто не знает, что в мире только что появился первый ходячий мертвец.
Белоснежная пасть лавины нависает над беззащитными лыжниками (лучше бы сидели дома и обмазывали ноздри кокаином), а я многозначительно молчу.
Не заставляй меня это делать Фиона, думаю я. Не заставляй меня говорить об этом вслух.
Она раскрывает рот в идеально круглую букву «О» и целую секунду выглядит виноватой.
А потом говорит:
- Не волнуйся, Микки, Йен с нами больше не живёт. Он переехал вместе с Калебом в Северную часть. Сегодня его точно на ужине не будет.
Белое варево рычит и беснуется над погребёнными заживо лыжниками. Их может теперь спасти только разве что зомби-вирус.
- Спасибо, Фиона, - говорю я. - Обязательно приду к вам сегодня.
Конечно, никуда я не прихожу.
Вечером мы с Мэнди надираемся в хлам, в полное говно, и то, что происходит в следующие три дня, навсегда остаётся только между нами и заблёванным зеркалом в ванной.
Весь четвёртый день мы ползаем по квартире, точно контуженые улитки, с утробным шипением прячемся от солнца под одеждой и пустыми бутылками.
На пятый день мы широкой дугой приходим к Светлане, и Евгений лечит нас своей болтовнёй и беспокойной радостью.
У нас есть в мире человек, который искренне нас любит – ради этого стоит коптить небо дальше.
***
Кажется, что всю свою проклятую жизнь я только и делаю, что иду с собраний клуба неудачников к себе домой.
Два месяца, как я вышел на свободу. На улице меня неожиданно окликает чёрный пацан с афро.
Я две секунды напряжённо пытаюсь вспомнить, почему его лицо кажется мне знакомым, а потом мальчишка говорит:
- Почему ты не пришёл на ужин? Ты ведь Фионе обещал, она расстроилась.
И хмурит осуждающе брови.
Лиам Галлагер. А время-то и вправду на месте не топчется. Раньше мне казалось, что этот Галлагер – подкидыш, или приключение Моники на стороне. Ну ничего в нём от Фрэнка не было. А сейчас вижу – упрямую складку у рта, как у Дэбби, и сурово заломленные брови, ну точно Фиона, отчитывающая нерадивое дитя.
Лиам вырос хорошеньким, чистеньким, стоит передо мной в аккуратно залатанных джинсах и выглаженной рубашке. Совсем не похож на других сыновей Фрэнка. Может быть, Фиона на них научилась, как и что делать не надо, и вот Лиаму теперь повезёт, у него получится стать нормальным человеком.
Беги из этого города, малыш Лиам. Его уже не спасти от нашествия зомби, охотящихся за мозгами любимых.
Топчусь на месте и не знаю, что сказать в ответ. Не буду ведь я оправдываться перед малявкой.
- Сегодня обязательно приходи, - говорит Лиам, настойчиво заглядывая мне в глаза. – Я скажу Фионе, что ты придёшь.
«Да не пошёл бы ты нахуй, твою мать», - возмущённо думаю я.
Киваю и говорю:
- Ладно. Приду, раз вам солнце без меня не светит.
Хотя на самом деле, не светит оно мне одному.
Паскудное рыжее солнышко.
В этом нет ничего особенного – прийти к Галлагерам на ужин. Совершенно ничего такого. Я у них даже жил когда-то. Таскал блинчики с тарелки Дэбби, а она пиздила меня по рукам ложкой.
Убеждаю себя в этом до тех пор, пока Мэнди не спрашивает:
- Ты куда так вырядился, придурок?
- Всего лишь надел чистую рубашку, у тебя с этим проблемы какие-то, самка вомбата? – шиплю сквозь зубы, а самому сделать пакость какую-нибудь хочется – ущипнуть Мэнди за сосок, например. Чтоб неповадно было.
И ничего я не вырядился.
У Галлагеров, я думал, придётся опять плясать вокруг бездны, а на самом деле всё оказалось совсем не так. Гораздо проще.
Галлагеры обкладывают меня тарелками с едой, их немного совсем, этих Галлагеров: Фиона, Лиам, Дэбби с её малышкой да пучеглазый сын Липа, а шума они производят столько же, сколько заключённые в столовой, когда их набивается там под две сотни человек. Но во мне, когда я гляжу на них, или слушаю с неимоверно серьёзнейшим лицом лепетанье дочки Дэбби, будто бы шевелится что-то колючее и тёплое, словно разогревшийся на солнце молодой ёжик.
Передавая через стол Лиаму тарелку с ростбифом, я вдруг понимаю, что это за чувство. Галлагеры ведут себя со мной так, будто бы я – часть их семьи. Непутёвая, давным-давно ими потерянная, вдруг нашедшаяся в грязи и мутной жиже, но всё-таки – часть.
Лиам забирает из моих застывших рук тарелку и смотрит так внимательно и лукаво, будто бы он уже всё-всё про меня давно понял.
«Ёбаные Галлагеры», - тоскливо думаю я.
Как же вы любите усложнять людям жизнь.
На следующий день Дэбби Галлагер вдруг приходит к нам с Мэнди в гости и заявляет, что я обязан посидеть с её ребёнком, пока она съездит по каким-то своим важным рыжим делам.
Её малышка приветливо треплет языком и поглаживает пальчиками истёршиеся буквы на фалангах моих пальцев, старательно выговаривая: «Fuuuck». Микки Милкович – безработный член клуба неудачников, восемь лет тюряги и гомоэротическая пиздотрагедия в анамнезе. Идеальная нянька для вашей дочурки.
- Я ведь тебе ребёнка угроблю, дура ты тупая! – горячусь я.
Дэбби пренебрежительно фыркает, мол, ты серьёзно, Милкович? Считаешь себя опасностью для моего ребёнка? Да ведь это я её родила, что может быть страшнее?
Так маленькая мисс Галлагер остаётся на попечении у безработного гея и его сестры-вомбата.
Вообще говоря, моя незанятость все эти два месяца очень сильно беспокоила толстую и неимоверно мордастую тётку, к которой я наведывался каждую неделю в участок на освидетельствование. Она всё пыталась подсунуть мне какую-нибудь вакансию, но каждый раз это была такая сранина, которой я бы не стал заниматься ни за какие деньги. На прошлой неделе я решительно пообещал ей найти работу самостоятельно, и именно в этот день собирался на собеседование в продуктовый супермаркет, когда вдруг случилась Дэбби.
- Ты не можешь взять ребёнка с собой, - заявляет Мэнди.
- Так отпросись с работы и останься дома, чтобы с ней посидеть.
Мэнди, зацепляющая у зеркала заколкой короткую светлую прядь, лишь пожимает в ответ плечами. Принт с вомбатом на её плече от движения морщится и превращается в изображение грустного ануса.
- Вот и не еби мне мозги. Может быть, с ребёнком меня возьмут на эту должность охотнее. Скажу, что я отец-одиночка, или типа того.
- Хуец, - огрызается Мэнди и сбегает на работу, вертя коротким хвостом на юбке.
***
Управляющий – мистер Роджерс, как написано на бейджике, - так похож мордой на Койота из глупого мультика про Койота и Бегуна, что мы с малышкой не можем сдержать эмоции при себе.
Мистер Роджерс зачитывает куски устава их невъебенно серьёзного коммерческого предприятия, а девочка в это время тянется к моему уху и шепчет:
- А он сейчас достанет из кармана бомбу и взорвёт самого себя?
- Нет, малышка, он не станет этого делать, он ведь не мусульманин.
- Но ему нужно поймать Бегуна!
- Ты где-то здесь его видишь? – рассудительным тоном спрашиваю я. – Да и зачем ему взрывать бомбу в помещении?
- Так ведь он тупой, - резонно замечает юная мисс Галлагер.
Мистер Роджерс нудит ещё минут десять, а потом вдруг откладывает бумажки в сторону и любезно интересуется, расплющив губы в жалком подобии улыбки:
- А эта малышка – ваша дочь?
- Ага, я её отец, - отвечаю я.
- Хуец! - радостно поддакивает мелкая паршивка. И тут же любознательно спрашивает у мистера Роджерса:
- А почему вы себя не взрываете?
На работу меня, конечно, не берут.
После этого мы идём в парк, валяемся на траве и плещемся в ржавой воде фонтана, едим мороженое (малышка выпрашивает здоровенный рожок, первую половину которого размазывает по своему лицу, а вторую в итоге заставляет съесть меня). К дому Галлагеров подползаем, когда солнце чешет бока об острые концы крыш, и небо приятно розовеет.
Вожусь в прихожей с пуговицами на кофте вертящейся девочки, когда замечаю периферийным зрением рыжий блик на кухне и говорю:
- Когда решишь сбросить на меня своего ребёнка в следующий раз, тащи с собой либо деньги, либо какую-нибудь охуенно вкусную еду, по-другому я не согласен! Из-за этой засранки меня сегодня на работу не взяли! – возмущаюсь и вскидываю голову кверху, в надежде увидеть хотя бы тенёчек вины на бесстыжем лице Дэбби.
Но вижу я ошарашенное лицо Йена.
- Дядя Йен! – радостно верещит дочка Дэбби и реактивной торпедой бросается к нему, прямо так, в неснятой до конца кофте. Один рукав взметает вслед за ней пыль с пола.
Восемь лет и два месяца.
Ну, здравствуй, Йен Галлагер.
***
Из зеркала на меня пялится уродливый зомбарь с дурацким пятном щетины на правой щеке. Наверное, прежде чем умереть и заразиться, он неаккуратно побрился с утра, не заметил и оставил островок волос, которые разрослись к вечеру в Соединённые Штаты Америки.
Открываю рот и с чувством говорю уроду в зеркале:
- Выглядишь как еблан.
Зомбарь одновременно со мной раззявливает ссохшиеся губы и выдаёт в ответ моим же голосом:
- Выглядишь как еблан.
- Сам такой, - обижаюсь я и выключаю в ванной свет, но всё равно успеваю заметить, что зомби-уродец, кажется, обиделся на меня тоже.
В комнате сидит на диване Мэнди, покачивая в руках последнюю бутылку пива, на голове у неё собственный лифчик вместо короны, а у ног склонился отряд пустых коричневых бутылок из-под пива.
- Значит, говоришь, Калебом его зовут? – задумчиво тянет она.
- Ага.
- И как тебе?
- Хуёво мне.
- Калеб тебе, говорю, как?
Останавливаюсь и выразительным взглядом сверлю Мэнди тупой лобешник.
Мэнди в ответ глядит на меня, как на котёнка, которого ублюдочные дети пнули под задницу.
Как мне может быть Калеб, твою мать.
Здоровенный чёрный мужик с белыми зубами и крепкой жопой. Втащил в дом Галлагеров ворох пакетов со жратвой, литые мышцы перекатывались под футболкой. Охуенный мужик, добытчик. Даже я бы такому дал.
Йен вот, гляди, тоже не удержался.
Йен-хуен.
Шлюха рыжая.
- И что теперь будешь делать? – осторожно спрашивает Мэнди и стаскивает на лицо с головы свой лифчик. Прикрывается от моей ярости, что ли.
А нет во мне никакой ярости.
Йен во мне дырку своими зенками чуть не просверлил, артикулировал бровями: «ТОЛЬКО ПОПРОБУЙ СКАЗАТЬ ХОТЯ БЫ ОДНО СРАНОЕ НЕВЕРНОЕ СЛОВО». Очень выразительные у Рыжика брови, я за восемь лет об этом как-то и подзабыл.
Ещё мне казалось раньше, что Йен на меня всегда по-особому смотрел. Так, будто я – кто-то особенный для него.
Он глядел на меня, как на врага своего, но мелкого, неприятного, как на таракана или крысу, которую травишь-травишь, а она всё равно возвращается.
А я не таракан и не крыса, я его, блядь, любил.
Люблю.
Чуть на задницу от удивления и радости не упал, прямо там, в прихожей, когда увидел его.
А Йен во мне дыру высверлил, и из неё на пыльный пол галлагерского дома вся радость-ярость и вытекла.
Калеб сверкнул белой пастью и крепко пожал мне руку. «Я Калеб», - представился он.
Замечу, что ни он, ни Йен не сказали о том, что они в отношениях, или вроде того. Но я это понял, и не надо было Йену на движущиеся брови глядеть – между ними воздух клубился, его можно было в руках сжать, словно мягкий шар для тенниса. Для сравнения, когда мы с Йеном были вместе, между нами воздух искрился и коротил, мы в один момент близко-близко слипались друг с другом, а в другой – отлетали на метры врозь.
В маленькой прихожей Галлагеров между нами было расстояние размером с футбольное поле.
«Да гондон ты штопанный», - вяло подумал я в ответ Калебу, но вслух сказал: «А я Микки. До свидания».
И ушёл.
Если бы мне было восемнадцать, я бы начистил Калебу холёную рожу, ну, или он бы начистил мне, слишком уж здоровенная мразина. Йен бы нас разнимал, а потом обязательно остался на моей стороне.
Это если бы мне было восемнадцать. Когда я верил, что кулаками можно решить любую проблему. И ведь тогда это действительно работало.
А сейчас мне тридцать, и всё, что у меня есть – это выцветшие на руках портаки и перспектива батрачить охранником в местной обрыгаловке до конца жизни. Я устал, я хочу, чтобы у меня был кто-нибудь свой, кто-нибудь рыжий и только для меня одного, да нету.
Для меня больше – нету.
Весь день слоняюсь по квартире и шарахаюсь от собственного отражения в зеркале.
Вечером приходит Мэнди с работы, и я говорю ей:
- Давай уедем отсюда к чёртовой матери. В другой город. Давай, Мэнди?
Мэнди невесело хмыкает и треплет меня по голове. Прижимается холодным лбом к моему, горячечному, липкому от пота, и говорит:
- Уедем. А толк какой? Всё дерьмо своё заберём с собой. Если жить хочешь, Микки, то нужно разобраться с тем, что наворотил, здесь и сейчас.
- А если не хочу? А ты вот – ты хочешь? Ты разбираешься?
Мэнди сжимается, как будто бы я ударил её, как сжималась когда-то давно при виде Кеньяты, и я понимаю, что прошу от неё слишком много. Она ведь девчонка. Девчонки умнее, они всегда раньше парней всё понимают – и Мэнди, наверное, не нужно было доживать до тридцатника, чтобы понять, что любовь кулаками не выбить.
А куда ей с этим пониманием теперь деваться? Мордой вомбата его не прикроешь.
Сжимаю ладони вокруг её лица, по серым буквам на фалангах катятся её слёзы.
Нам отчаянно нужен план.
«Как избавиться от ёбаных Галлагеров».
Говорю об этом Мэнди, предлагаю нарисовать плакат с блёсточками, она смеётся, а тушь растекается по её лицу.
Ей моя идея нравится. Других-то у нас всё равно нет.
Первый и самый главный пункт – «Исключить контакты с Галлагерами». Всё очень просто: не ходить к ним на ужины, не встречать их на улицах.
Всё так просто.
В воскресенье утром к нам приходит Лиам Галлагер.
- На выходные вся семья в гости съехалась, - жалуется он нам с Мэнди. – А мне проект по биологии делать надо, мне тишина нужна.
- У Светланы очень тихо, ты просто охуеешь от такой тишины, малец, - говорю я и чувствую, как у меня нервически подрагивает правое веко.
- Так ведь там Евгений, он шумный, - морщится чёрный паршивец и делает вид, что не замечает моего напряжения. Или правда его не видит. Но от моей задницы, кажется, электротехнику питать можно. Чтобы так отчаянно игнорировать чужое неприятие, нужно быть либо тупым, либо Галлагером.
Лиам, конечно же, остаётся.
Раскладывает свои тетрадки, атласы, книжки, я столько книжек в руках не держал, когда в школе учился, а у него на столе – одна только биология. Я очень смутно могу представить себе значение этого слова – я до биологии в школе не доучился.
Лиам, которому до пизды нужна была тишина, устраивается на стуле и тут же раскрывает рот:
- Почему ты к нам больше не приходишь в гости? Тебя уже неделю у нас не было.
- Занят.
- Работу нашёл? – уточняет Лиам.
- Ага. Проектированием теперь занимаюсь.
Мои пальцы мелко подрагивают. Мне кажется, я бы действительно мог сейчас ебануть кого-нибудь током, едва притронувшись лишь подушечкой пальца.
- А Калеб про тебя спрашивал, - говорит вдруг Лиам.
Старательно делаю вид, что со мной всё в порядке. Что я вовсе даже и не вздрогнул.
- У мужика своеобразные интересы.
Лиам закрывает атлас и разворачивается всем корпусом ко мне, глядит пытливо и цепко:
- Почему ты больше не встречаешься с Йеном?
- Ты тишины вроде хотел, - цежу я сквозь зубы.
Лиам таращит на меня по-галлагерски упрямые тёмные глаза, а я пялюсь на дохлый фикус в углу комнаты.
Я сдаюсь первым.
- Ты откуда помнишь вообще, что мы встречались? – и мне действительно интересно это знать. - Тебе там было года четыре, в памперсах целыми днями тусил.
- Я всё хорошо помню, - немного высокомерно отвечает Лиам. – И это ты тусил у нас дома целыми днями, а ещё я помню, как ты Йену пытался минет сделать, но у него не встал из-за таблеток, а потом вы поругались и пошли…
- Так, всё, захлопнись!
- А ещё я помню, как ты убил Сэмми, - спокойно заканчивает Лиам.
- Я её вырубил немножко, не пизди, - удивлённо бормочу я, потому что память у мелкого невероятная. А я ещё Дэбби успокаивал, что он помнить ничего не будет. – Она потом очнулась и чуть не прострелила мне задницу. Меня из-за неё на восемь лет в тюрягу упекли, между прочим!
- Ты поэтому с Йеном расстался? – пытливо спрашивает Лиам. – Из-за тюрьмы?
«Да какого чёрта, делай свою сраную биологию и не еби мне мозги!», - думаю я, а вслух вдруг говорю, и голос звучит так, будто я обиженная двенадцатилетняя соска:
- Бросил он меня, вот почему.
- Но ведь это ещё не конец света, - задумчиво тянет Лиам.
- Я тебя ебану сейчас по тыкве, умник, - честно признаюсь я и сваливаю на кухню за пивом.
Пиво горчит на языке, точно я мочи кошачьей хлебнул.
Нет, на самом деле, горчат слова, которые я хочу произнести.
- Ты сказал, про меня этот мужик спрашивал…
- Какой такой мужик? – включает дурачка Лиам.
- Господи, да ты довыёбываешься сейчас и пойдёшь к Светлане сраный проект делать! – взрываюсь я. – Йенов мужик, ну. Калеб этот. Что ему надо было?
- Калеб спросил, кто ты такой.
- И?
- А Йен ответил, что ты – друг Липа. Я поэтому удивился. Я же помню, что ты с Йеном встречался, а с Липом никогда не дружил.
В раскрытом анатомическом атласе на столе перед Лиамом гниёт человеческий череп в разрезе – интересно, как в эту серую жижу и нити мышц умудряется затесаться так много говна, которым люди потом вместо мозгов живут и думают?
Откуда в тебе столько дерьма Йен Галлагер?
Лиам молча перерисовывает в тетрадку человеческие лёгкие, но получается у него что-то, больше всего похожее на ссохшуюся брокколи. А я покачиваю в руке бутылку с пивом, туда-сюда.
Хочется разбить её об свою тупую башку, но легче мне от этого – я знаю – не станет.
Солнце ухает за крыши, с работы приходит Мэнди, а Лиам всё ещё сидит над своими книжками у нас дома.
Подходит время ужина, и Мэнди вопросительно мигает мне глазом. Я в ответ только пожимаю плечами. Лиам, заметив нашу пантомиму, вякает:
- Я бы покушал макарон с сыром и какао.
- У тебя несварения от таких сочетаний не будет? – удивляется Мэнди.
- Вы бы видели, какого цвета становится моё дерьмо от «Здоровых ужинов мистера Роджерса», - жалуется вдруг Лиам, скорчив выразительную рожицу. - Макароны с какао после этого становятся настоящим благословением божьим!
- Но я не знаю, можно ли тебе остаться с нами на ужин, - всё ещё сомневается Мэнди. - Может быть, мне стоит позвонить Фионе?
- Да незачем, - машет рукой Лиам. - Просто поставь уже на плиту кастрюльку с водой, медлительная женщина! - прикрикивает эта личинка самца, и тут же получает от Мэнди по лбу поварёшкой.
Мы не привыкли кормить гостей, поэтому готовить по-человечески никто из нас не умеет. Мэнди переваривает макароны, перегревает соус, поэтому наша ущербная паста больше похожа на снежки из жёлтой глины, чем на нормальную еду. Но Лиама, по все видимости, всё устраивает.
- Сейчас бы ещё кино посмотреть, - мечтательно тянет он.
- Какое кино тебе включить? - спрашивает Мэнди.
- Я вчера вечером начал смотреть по телеку «Тепло наших тел», но не успел досмотреть, потому что Фиона отправила меня спать.
- О чём оно?
- Это очень крутое кино, про зомби! Но зомби в нём не тупые, они, конечно, жрут мозги и внутренности живых людей, но они сами - не до конца мёртвые, у них тоже сердце бьётся, когда они испытывают сильные чувства. Любовь, например, - Лиам произносит слово «любовь» небрежно, попутно наматывая на вилку самый увесистый комок из своей тарелки.
А у нас с Мэнди лапша поперёк горла встаёт.
Мы переглядываемся и кашляем в унисон, а потом, выплюнув лапшу на стол, смеёмся, точно конченые, как смеялся, наверное, тот плюгавый мужик в розовом пиджаке, разделывая свою жену яйцерезкой.
А потом идём скачивать Лиаму кино про зомби с живым сердцем.
Кино про нас с Мэнди.
Автор: Яша Скрипкин
Фэндом: Shameless
Персонажи: Фиона Галлагер, Иен Клейтон Галлагер, Мэнди Милкович, Микки Милкович, Лиам Галлагер
Рейтинг: PG-13
Жанры: Драма, POV
Примечание: это сиквел к фику "Привет, Йен" (ficbook.net/readfic/4054812). Сиквел и тот фик были написаны во время выхода 6 сезона (и, соответственно, задолго до 7), так что событий канона после 5 сезона не учитывают.
читать дальше
Пусть существует небо, даже если моё место в аду.
«Вавилонская библиотека» Х. Борхес
«Вавилонская библиотека» Х. Борхес
Первое правило клуба неудачников – никому не рассказывать о существовании клуба неудачников. Иначе может вдруг оказаться, что в этом клубе состоит весь белый свет.
По вторникам и четвергам я хожу на собрания по социальной адаптации для бывших заключённых – к этому дерьму меня обязывает одно из условий моего освобождения. Сижу и битый час слушаю о том, какой этот мир сложный, и что с этим можно сделать. Ну, я-то не слушаю, а шпилюсь в Angry birds, но вот неизменно сидящий по правую руку от меня чмошник в розовом пиджачке всю эту срань записывает, оглушительно чиркая по бумаге ручкой. На прошлой неделе другой постоянный член наших собраний, чёрный мужик по имени Надс, по секрету мне сообщил, что этот низкорослый утырок десять лет назад порешил свою жену яйцерезкой в порыве ревности, так что я теперь стараюсь лишний раз в его сторону не смотреть. Мне-то мои яйца ещё нужны.
Я живу вместе с Мэнди в двухкомнатной квартире с тёмными и невыносимо узкими, как манда старой бабки, коридорчиками, и всё, чем мы там с ней занимаемся, так это старательно не говорим о переезде в другой город. Если об этом не говорить, то создаётся ощущение, будто бы на самом деле у нас всё в порядке, и нам не нужно ни от чего убегать.
А правда заключается в том, что мы - лыжники с поломанными лыжами, на которых через секунду обрушится снежная лавина. Конечно, нам не нужно никуда убегать. Мы ведь через секунду сдохнем.
Мэнди в новом тупом костюме (облезлого вомбата, кажется) таскается на работу в другой конец Саутсайда, куда даже случайно и в страшном сне не может забрести никто из наших знакомых. Я же ебанутой спиралью хожу в гости к Светлане и Евгению (они живут на одной улице с Галлагерами, хотя это, конечно, не имеет абсолютно никакого значения). Евгений спрутом обвивается вокруг меня и, заглядывая в лицо голубыми гляделками, тараторит о какой-нибудь несусветно важной чуши. Серьёзно киваю ему в ответ, а сам всё никак поверить не могу, что в мире действительно есть такой человек, который честно и безвозмездно может быть рад меня видеть. Светлана, в отличие от него, при виде меня всегда горько морщится, будто бы ей в вагину прыснули уксуса, а может быть, это очередная маска из охуенной глины неровно легла на лицо, я не очень в этом деле разбираюсь.
Единственное, в чём я разбираюсь хорошо, так это в каракулях маньяка с яйцерезкой. На очередном собрании он ловит мой косой взгляд и застенчиво прикрывает ладонью свои бумажки. Жене своей вспоротое брюхо поди так же застенчиво прикрывал, а кишки из него всё равно выползали наружу, на кафельный пол кухни. Отвожу взгляд в сторону, потому что свои яйца мне и по сей день дороги.
Несмотря на то, что они не очень-то и востребованы.
Мы с Мэнди старательно вальсируем вокруг чёрной бездны, одной и той же, и в то же время своей собственной для каждого из нас.
Почему ты так часто меняешь ёбарей, сестрица Мэнди, я ведь даже не успеваю запомнить их имена?
А почему бы тебе не заткнуть свой пиздливый рот крепким хреном, братец Микки?
Ответы на наши вопросы живут на одной улице со Светланой и Евгением, но беда в том, что нашей истиной они больше быть не могут. Не хотят.
Мэнди однажды, втащив две бутылки пива, горестно хлюпает носом и говорит:
- А ты знаешь, Микки, что любовь живёт три года?
Я кладу её бедовую, разнесчастную голову к себе на колени и отвечаю:
- В таком случае, мы с тобой – ходячие мертвецы.
- Романтичные зомби, - смеётся Мэнди, а потом принимается реветь навзрыд, в одну секунду, безо всякого перехода.
Заливает мне водой все джинсы. На следующее утро, серая и ужасно опухшая, предлагает впредь надираться, только залепив предварительно рты скотчем. Глупая Мэнди.
Лавина спускается всё ниже и ниже с горы, а незадачливых лыжников по-прежнему никто не торопится спасать.
Конечно, рано или поздно я должен был встретить Фиону.
Случается заебатый денёк – жаркий и солнечный. Я иду с очередного собрания, закинув мокрую от пота майку на плечо, солнце приятно жарит бока и спину. Фиона вываливается на меня откуда-то сбоку, по уши обвешанная пакетами с памперсами и детской едой. Светлана рассказывала, что несколько лет назад у Галлагеров была какая-то дикая трагедия с одновременной беременностью Фионы и Дэбби, мол Фиона хотела сделать аборт и требовала того же от мелкой, а между ними носился с хоругвями окончательно ебанувшийся Фрэнк. Вот я в тюряге отсидел восемь лет, а даже у меня таких охуенных историй в запасе нет. Пока Фиона отскребает от расплывшегося на солнце гудрона свои пакеты, я думаю: а ведь она сделала аборт. Фиона, рождённая для того, чтобы воспитывать детей и вываливаться на людей из ниоткуда с тысячей забот на плечах.
Наверное, даже ей не хватило сил не быть истинной дочерью Фрэнка Галлагера.
Я хочу свалить, пока Фиона меня не увидела и не узнала, но она меня видит, тут же узнаёт и делает то, чего я никогда не ожидаю от людей – она мне радуется.
Обнимает меня, обвивает руками, точно конопля-Евгений, её пакеты с оглушительным шуршанием сходятся у меня за спиной, и в задницу упирается что-то холодное и твёрдое.
- Твою мать, Микки! – всхлипывает Фиона мне в ухо. – Когда ты вышел?
- Месяц назад.
- Целый месяц?! – у Фионы широко раскрываются глаза, и она на секунду становится похожа на женскую версию пучеглазого Липа. – Но почему я ничего об этом не знала?
Потому что это не твоё ёбаное дело, Фиона Галлагер.
Не могу я ей такого сказать. Я ведь, оказывается, тоже рад её видеть.
- Кому памперсы? Фрэнк заделал с кем-то нового засранца? – спрашиваю я, искренне полагая, что перевожу разговор на безопасную тему. Фиона и её дети. Что может быть проще.
- К счастью, Фрэнк уже слишком для этого стар, - хохочет Фиона. А вот я бы в старике сомневаться не стал. Уверен, он на собственных похоронах умудрится кому-нибудь присунуть. – Это для сына Липа и Молли. Они уехали на какую-то научную конференцию и оставили его у меня.
«Ох, Мэнди», - думаю я.
Бедная моя Мэнди.
- Приходи сегодня на ужин, Микки, - говорит вдруг Фиона, так беззаботно, как будто не знает, что в мире только что появился первый ходячий мертвец.
Белоснежная пасть лавины нависает над беззащитными лыжниками (лучше бы сидели дома и обмазывали ноздри кокаином), а я многозначительно молчу.
Не заставляй меня это делать Фиона, думаю я. Не заставляй меня говорить об этом вслух.
Она раскрывает рот в идеально круглую букву «О» и целую секунду выглядит виноватой.
А потом говорит:
- Не волнуйся, Микки, Йен с нами больше не живёт. Он переехал вместе с Калебом в Северную часть. Сегодня его точно на ужине не будет.
Белое варево рычит и беснуется над погребёнными заживо лыжниками. Их может теперь спасти только разве что зомби-вирус.
- Спасибо, Фиона, - говорю я. - Обязательно приду к вам сегодня.
Конечно, никуда я не прихожу.
Вечером мы с Мэнди надираемся в хлам, в полное говно, и то, что происходит в следующие три дня, навсегда остаётся только между нами и заблёванным зеркалом в ванной.
Весь четвёртый день мы ползаем по квартире, точно контуженые улитки, с утробным шипением прячемся от солнца под одеждой и пустыми бутылками.
На пятый день мы широкой дугой приходим к Светлане, и Евгений лечит нас своей болтовнёй и беспокойной радостью.
У нас есть в мире человек, который искренне нас любит – ради этого стоит коптить небо дальше.
***
Кажется, что всю свою проклятую жизнь я только и делаю, что иду с собраний клуба неудачников к себе домой.
Два месяца, как я вышел на свободу. На улице меня неожиданно окликает чёрный пацан с афро.
Я две секунды напряжённо пытаюсь вспомнить, почему его лицо кажется мне знакомым, а потом мальчишка говорит:
- Почему ты не пришёл на ужин? Ты ведь Фионе обещал, она расстроилась.
И хмурит осуждающе брови.
Лиам Галлагер. А время-то и вправду на месте не топчется. Раньше мне казалось, что этот Галлагер – подкидыш, или приключение Моники на стороне. Ну ничего в нём от Фрэнка не было. А сейчас вижу – упрямую складку у рта, как у Дэбби, и сурово заломленные брови, ну точно Фиона, отчитывающая нерадивое дитя.
Лиам вырос хорошеньким, чистеньким, стоит передо мной в аккуратно залатанных джинсах и выглаженной рубашке. Совсем не похож на других сыновей Фрэнка. Может быть, Фиона на них научилась, как и что делать не надо, и вот Лиаму теперь повезёт, у него получится стать нормальным человеком.
Беги из этого города, малыш Лиам. Его уже не спасти от нашествия зомби, охотящихся за мозгами любимых.
Топчусь на месте и не знаю, что сказать в ответ. Не буду ведь я оправдываться перед малявкой.
- Сегодня обязательно приходи, - говорит Лиам, настойчиво заглядывая мне в глаза. – Я скажу Фионе, что ты придёшь.
«Да не пошёл бы ты нахуй, твою мать», - возмущённо думаю я.
Киваю и говорю:
- Ладно. Приду, раз вам солнце без меня не светит.
Хотя на самом деле, не светит оно мне одному.
Паскудное рыжее солнышко.
В этом нет ничего особенного – прийти к Галлагерам на ужин. Совершенно ничего такого. Я у них даже жил когда-то. Таскал блинчики с тарелки Дэбби, а она пиздила меня по рукам ложкой.
Убеждаю себя в этом до тех пор, пока Мэнди не спрашивает:
- Ты куда так вырядился, придурок?
- Всего лишь надел чистую рубашку, у тебя с этим проблемы какие-то, самка вомбата? – шиплю сквозь зубы, а самому сделать пакость какую-нибудь хочется – ущипнуть Мэнди за сосок, например. Чтоб неповадно было.
И ничего я не вырядился.
У Галлагеров, я думал, придётся опять плясать вокруг бездны, а на самом деле всё оказалось совсем не так. Гораздо проще.
Галлагеры обкладывают меня тарелками с едой, их немного совсем, этих Галлагеров: Фиона, Лиам, Дэбби с её малышкой да пучеглазый сын Липа, а шума они производят столько же, сколько заключённые в столовой, когда их набивается там под две сотни человек. Но во мне, когда я гляжу на них, или слушаю с неимоверно серьёзнейшим лицом лепетанье дочки Дэбби, будто бы шевелится что-то колючее и тёплое, словно разогревшийся на солнце молодой ёжик.
Передавая через стол Лиаму тарелку с ростбифом, я вдруг понимаю, что это за чувство. Галлагеры ведут себя со мной так, будто бы я – часть их семьи. Непутёвая, давным-давно ими потерянная, вдруг нашедшаяся в грязи и мутной жиже, но всё-таки – часть.
Лиам забирает из моих застывших рук тарелку и смотрит так внимательно и лукаво, будто бы он уже всё-всё про меня давно понял.
«Ёбаные Галлагеры», - тоскливо думаю я.
Как же вы любите усложнять людям жизнь.
На следующий день Дэбби Галлагер вдруг приходит к нам с Мэнди в гости и заявляет, что я обязан посидеть с её ребёнком, пока она съездит по каким-то своим важным рыжим делам.
Её малышка приветливо треплет языком и поглаживает пальчиками истёршиеся буквы на фалангах моих пальцев, старательно выговаривая: «Fuuuck». Микки Милкович – безработный член клуба неудачников, восемь лет тюряги и гомоэротическая пиздотрагедия в анамнезе. Идеальная нянька для вашей дочурки.
- Я ведь тебе ребёнка угроблю, дура ты тупая! – горячусь я.
Дэбби пренебрежительно фыркает, мол, ты серьёзно, Милкович? Считаешь себя опасностью для моего ребёнка? Да ведь это я её родила, что может быть страшнее?
Так маленькая мисс Галлагер остаётся на попечении у безработного гея и его сестры-вомбата.
Вообще говоря, моя незанятость все эти два месяца очень сильно беспокоила толстую и неимоверно мордастую тётку, к которой я наведывался каждую неделю в участок на освидетельствование. Она всё пыталась подсунуть мне какую-нибудь вакансию, но каждый раз это была такая сранина, которой я бы не стал заниматься ни за какие деньги. На прошлой неделе я решительно пообещал ей найти работу самостоятельно, и именно в этот день собирался на собеседование в продуктовый супермаркет, когда вдруг случилась Дэбби.
- Ты не можешь взять ребёнка с собой, - заявляет Мэнди.
- Так отпросись с работы и останься дома, чтобы с ней посидеть.
Мэнди, зацепляющая у зеркала заколкой короткую светлую прядь, лишь пожимает в ответ плечами. Принт с вомбатом на её плече от движения морщится и превращается в изображение грустного ануса.
- Вот и не еби мне мозги. Может быть, с ребёнком меня возьмут на эту должность охотнее. Скажу, что я отец-одиночка, или типа того.
- Хуец, - огрызается Мэнди и сбегает на работу, вертя коротким хвостом на юбке.
***
Управляющий – мистер Роджерс, как написано на бейджике, - так похож мордой на Койота из глупого мультика про Койота и Бегуна, что мы с малышкой не можем сдержать эмоции при себе.
Мистер Роджерс зачитывает куски устава их невъебенно серьёзного коммерческого предприятия, а девочка в это время тянется к моему уху и шепчет:
- А он сейчас достанет из кармана бомбу и взорвёт самого себя?
- Нет, малышка, он не станет этого делать, он ведь не мусульманин.
- Но ему нужно поймать Бегуна!
- Ты где-то здесь его видишь? – рассудительным тоном спрашиваю я. – Да и зачем ему взрывать бомбу в помещении?
- Так ведь он тупой, - резонно замечает юная мисс Галлагер.
Мистер Роджерс нудит ещё минут десять, а потом вдруг откладывает бумажки в сторону и любезно интересуется, расплющив губы в жалком подобии улыбки:
- А эта малышка – ваша дочь?
- Ага, я её отец, - отвечаю я.
- Хуец! - радостно поддакивает мелкая паршивка. И тут же любознательно спрашивает у мистера Роджерса:
- А почему вы себя не взрываете?
На работу меня, конечно, не берут.
После этого мы идём в парк, валяемся на траве и плещемся в ржавой воде фонтана, едим мороженое (малышка выпрашивает здоровенный рожок, первую половину которого размазывает по своему лицу, а вторую в итоге заставляет съесть меня). К дому Галлагеров подползаем, когда солнце чешет бока об острые концы крыш, и небо приятно розовеет.
Вожусь в прихожей с пуговицами на кофте вертящейся девочки, когда замечаю периферийным зрением рыжий блик на кухне и говорю:
- Когда решишь сбросить на меня своего ребёнка в следующий раз, тащи с собой либо деньги, либо какую-нибудь охуенно вкусную еду, по-другому я не согласен! Из-за этой засранки меня сегодня на работу не взяли! – возмущаюсь и вскидываю голову кверху, в надежде увидеть хотя бы тенёчек вины на бесстыжем лице Дэбби.
Но вижу я ошарашенное лицо Йена.
- Дядя Йен! – радостно верещит дочка Дэбби и реактивной торпедой бросается к нему, прямо так, в неснятой до конца кофте. Один рукав взметает вслед за ней пыль с пола.
Восемь лет и два месяца.
Ну, здравствуй, Йен Галлагер.
***
Из зеркала на меня пялится уродливый зомбарь с дурацким пятном щетины на правой щеке. Наверное, прежде чем умереть и заразиться, он неаккуратно побрился с утра, не заметил и оставил островок волос, которые разрослись к вечеру в Соединённые Штаты Америки.
Открываю рот и с чувством говорю уроду в зеркале:
- Выглядишь как еблан.
Зомбарь одновременно со мной раззявливает ссохшиеся губы и выдаёт в ответ моим же голосом:
- Выглядишь как еблан.
- Сам такой, - обижаюсь я и выключаю в ванной свет, но всё равно успеваю заметить, что зомби-уродец, кажется, обиделся на меня тоже.
В комнате сидит на диване Мэнди, покачивая в руках последнюю бутылку пива, на голове у неё собственный лифчик вместо короны, а у ног склонился отряд пустых коричневых бутылок из-под пива.
- Значит, говоришь, Калебом его зовут? – задумчиво тянет она.
- Ага.
- И как тебе?
- Хуёво мне.
- Калеб тебе, говорю, как?
Останавливаюсь и выразительным взглядом сверлю Мэнди тупой лобешник.
Мэнди в ответ глядит на меня, как на котёнка, которого ублюдочные дети пнули под задницу.
Как мне может быть Калеб, твою мать.
Здоровенный чёрный мужик с белыми зубами и крепкой жопой. Втащил в дом Галлагеров ворох пакетов со жратвой, литые мышцы перекатывались под футболкой. Охуенный мужик, добытчик. Даже я бы такому дал.
Йен вот, гляди, тоже не удержался.
Йен-хуен.
Шлюха рыжая.
- И что теперь будешь делать? – осторожно спрашивает Мэнди и стаскивает на лицо с головы свой лифчик. Прикрывается от моей ярости, что ли.
А нет во мне никакой ярости.
Йен во мне дырку своими зенками чуть не просверлил, артикулировал бровями: «ТОЛЬКО ПОПРОБУЙ СКАЗАТЬ ХОТЯ БЫ ОДНО СРАНОЕ НЕВЕРНОЕ СЛОВО». Очень выразительные у Рыжика брови, я за восемь лет об этом как-то и подзабыл.
Ещё мне казалось раньше, что Йен на меня всегда по-особому смотрел. Так, будто я – кто-то особенный для него.
Он глядел на меня, как на врага своего, но мелкого, неприятного, как на таракана или крысу, которую травишь-травишь, а она всё равно возвращается.
А я не таракан и не крыса, я его, блядь, любил.
Люблю.
Чуть на задницу от удивления и радости не упал, прямо там, в прихожей, когда увидел его.
А Йен во мне дыру высверлил, и из неё на пыльный пол галлагерского дома вся радость-ярость и вытекла.
Калеб сверкнул белой пастью и крепко пожал мне руку. «Я Калеб», - представился он.
Замечу, что ни он, ни Йен не сказали о том, что они в отношениях, или вроде того. Но я это понял, и не надо было Йену на движущиеся брови глядеть – между ними воздух клубился, его можно было в руках сжать, словно мягкий шар для тенниса. Для сравнения, когда мы с Йеном были вместе, между нами воздух искрился и коротил, мы в один момент близко-близко слипались друг с другом, а в другой – отлетали на метры врозь.
В маленькой прихожей Галлагеров между нами было расстояние размером с футбольное поле.
«Да гондон ты штопанный», - вяло подумал я в ответ Калебу, но вслух сказал: «А я Микки. До свидания».
И ушёл.
Если бы мне было восемнадцать, я бы начистил Калебу холёную рожу, ну, или он бы начистил мне, слишком уж здоровенная мразина. Йен бы нас разнимал, а потом обязательно остался на моей стороне.
Это если бы мне было восемнадцать. Когда я верил, что кулаками можно решить любую проблему. И ведь тогда это действительно работало.
А сейчас мне тридцать, и всё, что у меня есть – это выцветшие на руках портаки и перспектива батрачить охранником в местной обрыгаловке до конца жизни. Я устал, я хочу, чтобы у меня был кто-нибудь свой, кто-нибудь рыжий и только для меня одного, да нету.
Для меня больше – нету.
Весь день слоняюсь по квартире и шарахаюсь от собственного отражения в зеркале.
Вечером приходит Мэнди с работы, и я говорю ей:
- Давай уедем отсюда к чёртовой матери. В другой город. Давай, Мэнди?
Мэнди невесело хмыкает и треплет меня по голове. Прижимается холодным лбом к моему, горячечному, липкому от пота, и говорит:
- Уедем. А толк какой? Всё дерьмо своё заберём с собой. Если жить хочешь, Микки, то нужно разобраться с тем, что наворотил, здесь и сейчас.
- А если не хочу? А ты вот – ты хочешь? Ты разбираешься?
Мэнди сжимается, как будто бы я ударил её, как сжималась когда-то давно при виде Кеньяты, и я понимаю, что прошу от неё слишком много. Она ведь девчонка. Девчонки умнее, они всегда раньше парней всё понимают – и Мэнди, наверное, не нужно было доживать до тридцатника, чтобы понять, что любовь кулаками не выбить.
А куда ей с этим пониманием теперь деваться? Мордой вомбата его не прикроешь.
Сжимаю ладони вокруг её лица, по серым буквам на фалангах катятся её слёзы.
Нам отчаянно нужен план.
«Как избавиться от ёбаных Галлагеров».
Говорю об этом Мэнди, предлагаю нарисовать плакат с блёсточками, она смеётся, а тушь растекается по её лицу.
Ей моя идея нравится. Других-то у нас всё равно нет.
Первый и самый главный пункт – «Исключить контакты с Галлагерами». Всё очень просто: не ходить к ним на ужины, не встречать их на улицах.
Всё так просто.
В воскресенье утром к нам приходит Лиам Галлагер.
- На выходные вся семья в гости съехалась, - жалуется он нам с Мэнди. – А мне проект по биологии делать надо, мне тишина нужна.
- У Светланы очень тихо, ты просто охуеешь от такой тишины, малец, - говорю я и чувствую, как у меня нервически подрагивает правое веко.
- Так ведь там Евгений, он шумный, - морщится чёрный паршивец и делает вид, что не замечает моего напряжения. Или правда его не видит. Но от моей задницы, кажется, электротехнику питать можно. Чтобы так отчаянно игнорировать чужое неприятие, нужно быть либо тупым, либо Галлагером.
Лиам, конечно же, остаётся.
Раскладывает свои тетрадки, атласы, книжки, я столько книжек в руках не держал, когда в школе учился, а у него на столе – одна только биология. Я очень смутно могу представить себе значение этого слова – я до биологии в школе не доучился.
Лиам, которому до пизды нужна была тишина, устраивается на стуле и тут же раскрывает рот:
- Почему ты к нам больше не приходишь в гости? Тебя уже неделю у нас не было.
- Занят.
- Работу нашёл? – уточняет Лиам.
- Ага. Проектированием теперь занимаюсь.
Мои пальцы мелко подрагивают. Мне кажется, я бы действительно мог сейчас ебануть кого-нибудь током, едва притронувшись лишь подушечкой пальца.
- А Калеб про тебя спрашивал, - говорит вдруг Лиам.
Старательно делаю вид, что со мной всё в порядке. Что я вовсе даже и не вздрогнул.
- У мужика своеобразные интересы.
Лиам закрывает атлас и разворачивается всем корпусом ко мне, глядит пытливо и цепко:
- Почему ты больше не встречаешься с Йеном?
- Ты тишины вроде хотел, - цежу я сквозь зубы.
Лиам таращит на меня по-галлагерски упрямые тёмные глаза, а я пялюсь на дохлый фикус в углу комнаты.
Я сдаюсь первым.
- Ты откуда помнишь вообще, что мы встречались? – и мне действительно интересно это знать. - Тебе там было года четыре, в памперсах целыми днями тусил.
- Я всё хорошо помню, - немного высокомерно отвечает Лиам. – И это ты тусил у нас дома целыми днями, а ещё я помню, как ты Йену пытался минет сделать, но у него не встал из-за таблеток, а потом вы поругались и пошли…
- Так, всё, захлопнись!
- А ещё я помню, как ты убил Сэмми, - спокойно заканчивает Лиам.
- Я её вырубил немножко, не пизди, - удивлённо бормочу я, потому что память у мелкого невероятная. А я ещё Дэбби успокаивал, что он помнить ничего не будет. – Она потом очнулась и чуть не прострелила мне задницу. Меня из-за неё на восемь лет в тюрягу упекли, между прочим!
- Ты поэтому с Йеном расстался? – пытливо спрашивает Лиам. – Из-за тюрьмы?
«Да какого чёрта, делай свою сраную биологию и не еби мне мозги!», - думаю я, а вслух вдруг говорю, и голос звучит так, будто я обиженная двенадцатилетняя соска:
- Бросил он меня, вот почему.
- Но ведь это ещё не конец света, - задумчиво тянет Лиам.
- Я тебя ебану сейчас по тыкве, умник, - честно признаюсь я и сваливаю на кухню за пивом.
Пиво горчит на языке, точно я мочи кошачьей хлебнул.
Нет, на самом деле, горчат слова, которые я хочу произнести.
- Ты сказал, про меня этот мужик спрашивал…
- Какой такой мужик? – включает дурачка Лиам.
- Господи, да ты довыёбываешься сейчас и пойдёшь к Светлане сраный проект делать! – взрываюсь я. – Йенов мужик, ну. Калеб этот. Что ему надо было?
- Калеб спросил, кто ты такой.
- И?
- А Йен ответил, что ты – друг Липа. Я поэтому удивился. Я же помню, что ты с Йеном встречался, а с Липом никогда не дружил.
В раскрытом анатомическом атласе на столе перед Лиамом гниёт человеческий череп в разрезе – интересно, как в эту серую жижу и нити мышц умудряется затесаться так много говна, которым люди потом вместо мозгов живут и думают?
Откуда в тебе столько дерьма Йен Галлагер?
Лиам молча перерисовывает в тетрадку человеческие лёгкие, но получается у него что-то, больше всего похожее на ссохшуюся брокколи. А я покачиваю в руке бутылку с пивом, туда-сюда.
Хочется разбить её об свою тупую башку, но легче мне от этого – я знаю – не станет.
Солнце ухает за крыши, с работы приходит Мэнди, а Лиам всё ещё сидит над своими книжками у нас дома.
Подходит время ужина, и Мэнди вопросительно мигает мне глазом. Я в ответ только пожимаю плечами. Лиам, заметив нашу пантомиму, вякает:
- Я бы покушал макарон с сыром и какао.
- У тебя несварения от таких сочетаний не будет? – удивляется Мэнди.
- Вы бы видели, какого цвета становится моё дерьмо от «Здоровых ужинов мистера Роджерса», - жалуется вдруг Лиам, скорчив выразительную рожицу. - Макароны с какао после этого становятся настоящим благословением божьим!
- Но я не знаю, можно ли тебе остаться с нами на ужин, - всё ещё сомневается Мэнди. - Может быть, мне стоит позвонить Фионе?
- Да незачем, - машет рукой Лиам. - Просто поставь уже на плиту кастрюльку с водой, медлительная женщина! - прикрикивает эта личинка самца, и тут же получает от Мэнди по лбу поварёшкой.
Мы не привыкли кормить гостей, поэтому готовить по-человечески никто из нас не умеет. Мэнди переваривает макароны, перегревает соус, поэтому наша ущербная паста больше похожа на снежки из жёлтой глины, чем на нормальную еду. Но Лиама, по все видимости, всё устраивает.
- Сейчас бы ещё кино посмотреть, - мечтательно тянет он.
- Какое кино тебе включить? - спрашивает Мэнди.
- Я вчера вечером начал смотреть по телеку «Тепло наших тел», но не успел досмотреть, потому что Фиона отправила меня спать.
- О чём оно?
- Это очень крутое кино, про зомби! Но зомби в нём не тупые, они, конечно, жрут мозги и внутренности живых людей, но они сами - не до конца мёртвые, у них тоже сердце бьётся, когда они испытывают сильные чувства. Любовь, например, - Лиам произносит слово «любовь» небрежно, попутно наматывая на вилку самый увесистый комок из своей тарелки.
А у нас с Мэнди лапша поперёк горла встаёт.
Мы переглядываемся и кашляем в унисон, а потом, выплюнув лапшу на стол, смеёмся, точно конченые, как смеялся, наверное, тот плюгавый мужик в розовом пиджаке, разделывая свою жену яйцерезкой.
А потом идём скачивать Лиаму кино про зомби с живым сердцем.
Кино про нас с Мэнди.
Название: Бельгийские каникулы Персиваля Грейвса
Автор: Яша Скрипкин
Фэндом: Фантастические твари
Персонажи: Персиваль Грейвс, Геллерт Гриндевальд
Рейтинг: PG-13
Жанры: Драма
читать дальшеВ учебном пособии для студентов первого курса школы авроров было написано, что, попав в плен, необходимо держаться за рассудок всеми возможными силами: грызть свои руки, прокручивать счастливые воспоминания в голове, только аккуратно, чтобы не оторвать у шарманки ручку и не замуровать себя навсегда в летнем саду восемьдесят девятого, в цветении роз и загаженном памперсе.
А ещё в той книжке было написано карандашом на полях и через строчки, что профессор Пиклз спит в обнимку с плюшевым жирафом, что «МАЙЛЗ + РОРИ = ГОЛУБОЕ СЧАСТЬЕ», и поднимались вопросы экзистенциального порядка вроде: «А ЧТО БУДЕТ, ЕСЛИ ПОЛОЖИТЬ В ОБОРОТНОЕ ЗЕЛЬЕ ЛОБКОВЫЙ ВОЛОС??? ОТВЕТ НА СЛЕДУЮЩЕЙ СТРАНИЦЕ - - - >».
Следующей страницы не было. Только неровная жёлтая рвань у самого корешка.
Персиваль проверял.
Может быть, на той вырванной странице, только на ней одной, было написано, что делать, если тебя закрыли в ебучем подвале древней ратуши в центре ебучего Брюгге?
Это не было хорошей идеей с самого начала - отдохнуть в Брюгге.
Отдохнуть можно в Дублине, на Гаити, или на том свете, а в Брюгге можно только перетаскивать своё тело от музея к музею и медленно, мучительно не умирать под шорох облезлых лебединых крыл.
Но не то чтобы Персиваля кто-нибудь спрашивал. Просто кто-то нассал в чашу его терпения, переполнив её далеко за края.
Стажёр, которому на первом же полевом задании оторвало ногу простенькой ловушкой, ущербной, полумагической, из проволоки и соплей книзла, но от ноги осталась одна требуха на верхушке соснового молодняка. Полевые задания выдумывались не забавы ради, и ничем они не отличались от реального вызова, иногда вчерашние выпускники лишались ушей или умирали, конечно, из-за собственной глупости. Дело всегда должно было быть в их глупости.
Должно было быть, но не было.
В доме Персиваля донимали гуляющие по пустоте сквозняки. После ухода жены даже шторок не осталось, вот ветер и бродил по комнатам, шкафам и снам Грейвса. Наматывая одеяло на голову и шею, Персиваль думал: «Вот же шлюха, хоть бы полотенчико с оленями оставила, чтобы можно было заткнуть грёбаное окно!». Это ведь его полотенчико было, она вышила пятнистых оленят, а его заставила лепить из крестиков кособокие орехи, и пусть они всё на свете профукали, но это ведь у них было, почему она всё-всё забрала, словно Персиваль тупое полено, которому достаточно одних стен вокруг, лишь бы дождём не мочило?
А последней каплей стала, конечно, Тина. Если так подумать, то что-то перестало ладиться в жизни Персиваля именно с того дня, когда его с ней познакомили. Персиваль видел её насквозь: простоволосое дитя, умница-отличница, старательно отглаженные стрелочки на одежде и покорно опущенные веки. Именно такие, тихие и покорные, тащили на задание в одном кармане с волшебной палочкой своё упрямство, спасали невиновных убийц от суда и тащили улики из ящиков начальства, а потом, когда их ловили (а ловили их всегда) - ненавидели тебя всеми силами своей честной, твердолобой души. И были в этом чертовски правы.
Отчего уж они поругались - этого Персиваль толком не помнил. Кто-то в очередной раз украл артефакт, его нашёл отряд Тины, но прошёл час, другой, вызов был, а отряда с преступником - нет. Наконец, засвистели вихри аппараций, из небытия выступили фигуры в плащах: одна, три, пять. Тина, точно хтоническое славянское божество, закрывала глаза непроницаемыми веками, и ни магией, ни мыслями невозможно было пробраться к ней в голову.
Преступника с ними не было.
Грейвсу было неважно - почему. Он устал задавать вопросы и не получать на них ответы, он хотел злиться и, видит Мерлин, он злился так, как не делал этого ещё никогда.
В кабинете Пиквери трескались стёкла и черепки, когда она выписывала Грейвсу принудительный отпуск.
- Уезжай из Нью-Йорка, и чтобы я духу твоего на материке не видела до тех пор, пока ты не успокоишься. Сибирь, Англия, мне не важно, Грейвс, но приведи себя в порядок!
- Англия это слишком большой соблазн, Серафина, - невесело улыбнулся Персиваль. - Лучше замуровать меня в каком-нибудь туристическом отстойнике вроде Брюгге.
- Брюгге так Брюгге, - вздохнула Пиквери, ставя на приказе печать. - Я в последнее время не узнаю в тебе того человека, которому поручила в руки отдел магического правопорядка. Возвращайся обратно прежним, Персиваль.
В Брюгге оказалось ещё хуже, чем Персиваль мог надеяться. В Брюгге толклись толпы туристов, но стены, крыши, мостовые были охвачены пылью времён и мхом так крепко, словно за ними некому было ухаживать. Словно красивый, могучий снаружи город был уже мёртв изнутри. Никому не нужен.
Проклятое место съедало все чувства и ощущения, оставляя после себя только слепое желание куда-нибудь бесконечно идти.
Идти и бездарно попадаться в ловушки.
- Двадцать метров, мистер Грейвс. Вы смогли вырваться и сбежать, но преодолели только двадцать метров своей несвободы.
Гриндевальд смотрел на него с сочувствием, но не с таким, какое бывает у маленьких добросердечных детей при виде бездомной своры щенков, а с таким, какое бывает у людей, увидевших изуродованное искусственной смертью животное - жаль-то оно конечно жаль, да все мысли о том, куда бы эту пакость убрать.
- Только зря потратили силы, - покачал он, наконец, головой. - С чем же я завтра явлюсь в Министерство, по-вашему? Тут бы на аппарацию хватило.
Персиваль дёрнулся, но не сдвинулся с места, только оставил после разорванной в мясо руки отрывистую полосу на пыльном полу.
- А я разве вам не сказал? - притворно удивился Гриндевальд. - Ваш отпуск закончился, мистер Грейвс. Каналы и мосты Брюгге останутся в ваших снах, но работа не может больше ждать. Столько всего нужно переделать в Нью-Йорке, как бы не потерять от волнения голову! Вы возвращаетесь завтра, мистер Грейвс, - сладко-сладко улыбнулся Гриндевальд. - И я надеюсь, что вам хватит для этого сил.
Часы на ратуши отбивали через каждые шестьдесят минут: бам-бади-бам. Скрипели ступени под тяжёлыми бутсами, осыпался с потолка чёрный пепел. Откуда он брался, было неясно, он будто сотворялся из воздуха и криков, неслышных за шёпотом часовых механизмов.
Персиваль видел многое, хоть и не имел всех знаний мира, но о магии он всё же знал, пожалуй, поболее, чем любой другой аврор. Но того, что делал с ним Гриндевальд, он объяснить всё равно не мог.
Гриндевальд не пользовался оборотным зельем, потому что оно требовало постоянного подкрепления, легко обнаруживалось сигнальными чарами и могло бы оставить Персиваля лысым за какой-нибудь месяц. Запечатление, воровство личины - это всё не работало, ибо Грейвса прятали слишком далеко от Нью-Йорка, да и не могла никакая личина дать Гриндевальду то главное, что одно только и могло спасти его план - сущность самого Персиваля. Его воспоминания, повадки, мелкие привычки.
И он что-то придумал. Магия, которой оплёл его Гриндевальд, была Персивалю незнакома. От неё веяло мраком времён, в которые люди и звери были едины, и магией был объят весь свет, она пропитывала телесные оболочки и сшивала их полыми нитями так крепко, что невозможно было разорвать, различить.
Палочка Персиваля признавала в Гриндевальде хозяина, потому что ею управляла его рука, его магия. Серафина обняла Гриндевальда, когда тот впервые переступил порог её кабинета, потому что она обнимала Грейвса, его мягко трепала за ладонь и ему говорила: «Как же хорошо, что ты наконец-то вернулся, Персиваль!». Даже Тина не заподозрила ничего, хоть и смотрела неверяще в глаза Грейвсу, когда тот сдёргивал с её плеч аврорские нашивки. Увольнение Тины, история с семейкой Бэрбоунов - всё это принадлежало рукам Грейвса, но он валялся в пыли и собственной крови под ратушей в клятом Брюгге, это Гриндевальд носил его шарфы и призывал послушные вещи его палочкой.
Персиваль размышлял временами: если бы его жена была рядом, догадалась бы она? Смогла бы увидеть подмену?
«Идиот, - насмешливо шептал в ответ Гриндевальд, - никто и никогда не смог бы догадаться, потому что никому здесь нет дела до тебя настоящего. Удивительно, мистер Грейвс, как хорошо могут шарфы и парфюм замаскировать повседневные неурядицы невротика и пьяницы».
Это тоже невозможно было объяснить.
Персиваль слышал мысли Гриндевальда, и тот в свою очередь слышал каждое его слово, изводил его разговорами и ощущениями. Персиваль больше не знал, что он такое, и кто ощущал снисходительное отвращение, прикасаясь к избитым рукам Криденса. Персиваль никогда бы не стал ненавидеть это несчастное дитя, но он ощущал, как его руки в утешительном объятии касаются лица Бэрбоуна, а тьма сердца в это время недвижно замирала в ожидании: хватит ныть, тупая дрянь, пойди и принеси мне обскура. Не волнуйся, мой мальчик Криденс, когда я соберу в свои руки столько магической мощи, сколько смогу удержать, я очищу мир от нелепых ошибок, подобных тебе.
Это не мог быть Персиваль, но он точно знал, что это его душа рассыпалась на части, когда Криденс доверчиво склонял перед ним голову. У Гриндевальда никакой души не было.
Наверное, это и было тем слабым звеном в цепи, которую смог разорвать Ньют Саламандер. Только он, без памяти любивший зверей и всегда ожидавший от людей одно лишь зло, - только он мог увидеть Гриндевальда.
«Мне бы хотелось остаться вместе с тобой навсегда, Персиваль, - ласково говорил ему Гриндевальд, - из нас получается славная команда - я выручаю этот глупый мир, а ты страдаешь за безвинных жертв. Это так утомительно, мой друг Перси, - устало вздыхал Гриндевальд, - переживать за ненужную шваль. Я ведь ради их блага стараюсь».
А потом Персиваль убил мальчика.
Магия Гриндевальда вышла из-под контроля и опутала саваном весь мир, потому руки авроров, целившихся в обскура, - это были руки Персиваля. Персиваль чувствовал страх, отвращение и - совсем чуть-чуть, едва различимо, - ужас и солёный привкус на языке от того, что один из авроров проглотил собственную слезу.
Это же грёбаный ребёнок, Персиваль.
Нельзя убить ребёнка и жить дальше.
Мир взорвался в тот момент, когда часы на ратуши отбили десятый час: бам-бади-бам.
Магия Гриндевальда рассыпалась прахом по свету, пропал страх и скатился к желудку солёный привкус слезы с языка.
Персиваль возил мясом рук по полу и выл, заглушая шёпот часовых механизмов. У Персиваля было такое чувство, будто весь мир сейчас замер, чтобы услышать его голос.
Замерла на мгновение беспокойная чёрная пыль под потолком, чтобы тут же обрушиться на Грейвса, наконец-то возвратиться обратно в измученное тело. Его мысли, чувства и знания, всё то, что вытолкнул Гриндевальд, то, что и было сутью Персиваля, который бы никогда не стал убивать дитя.
Часовая стрелка сдвинулась с глухим щелчком дальше, с площади донёсся радостный девичий смех.
Персиваль Грейвс вновь хотел жить.
А, и ещё кое-что.
Пусть вырванная из учебника страница сгинула в безвременье, но теперь Персиваль знал ответ на вопрос. Знаете, почему в оборотное зелье нельзя класть лобковые волосы? Потому что человек, выпивший такое оборотное зелье, неминуемо превращается в хуйло.
От такого зелья Гриндевальду не было бы никакого толку - ведь он бы ни на одну бровинку не изменился.
Автор: Яша Скрипкин
Фэндом: Фантастические твари
Персонажи: Персиваль Грейвс, Геллерт Гриндевальд
Рейтинг: PG-13
Жанры: Драма
читать дальшеВ учебном пособии для студентов первого курса школы авроров было написано, что, попав в плен, необходимо держаться за рассудок всеми возможными силами: грызть свои руки, прокручивать счастливые воспоминания в голове, только аккуратно, чтобы не оторвать у шарманки ручку и не замуровать себя навсегда в летнем саду восемьдесят девятого, в цветении роз и загаженном памперсе.
А ещё в той книжке было написано карандашом на полях и через строчки, что профессор Пиклз спит в обнимку с плюшевым жирафом, что «МАЙЛЗ + РОРИ = ГОЛУБОЕ СЧАСТЬЕ», и поднимались вопросы экзистенциального порядка вроде: «А ЧТО БУДЕТ, ЕСЛИ ПОЛОЖИТЬ В ОБОРОТНОЕ ЗЕЛЬЕ ЛОБКОВЫЙ ВОЛОС??? ОТВЕТ НА СЛЕДУЮЩЕЙ СТРАНИЦЕ - - - >».
Следующей страницы не было. Только неровная жёлтая рвань у самого корешка.
Персиваль проверял.
Может быть, на той вырванной странице, только на ней одной, было написано, что делать, если тебя закрыли в ебучем подвале древней ратуши в центре ебучего Брюгге?
Это не было хорошей идеей с самого начала - отдохнуть в Брюгге.
Отдохнуть можно в Дублине, на Гаити, или на том свете, а в Брюгге можно только перетаскивать своё тело от музея к музею и медленно, мучительно не умирать под шорох облезлых лебединых крыл.
Но не то чтобы Персиваля кто-нибудь спрашивал. Просто кто-то нассал в чашу его терпения, переполнив её далеко за края.
Стажёр, которому на первом же полевом задании оторвало ногу простенькой ловушкой, ущербной, полумагической, из проволоки и соплей книзла, но от ноги осталась одна требуха на верхушке соснового молодняка. Полевые задания выдумывались не забавы ради, и ничем они не отличались от реального вызова, иногда вчерашние выпускники лишались ушей или умирали, конечно, из-за собственной глупости. Дело всегда должно было быть в их глупости.
Должно было быть, но не было.
В доме Персиваля донимали гуляющие по пустоте сквозняки. После ухода жены даже шторок не осталось, вот ветер и бродил по комнатам, шкафам и снам Грейвса. Наматывая одеяло на голову и шею, Персиваль думал: «Вот же шлюха, хоть бы полотенчико с оленями оставила, чтобы можно было заткнуть грёбаное окно!». Это ведь его полотенчико было, она вышила пятнистых оленят, а его заставила лепить из крестиков кособокие орехи, и пусть они всё на свете профукали, но это ведь у них было, почему она всё-всё забрала, словно Персиваль тупое полено, которому достаточно одних стен вокруг, лишь бы дождём не мочило?
А последней каплей стала, конечно, Тина. Если так подумать, то что-то перестало ладиться в жизни Персиваля именно с того дня, когда его с ней познакомили. Персиваль видел её насквозь: простоволосое дитя, умница-отличница, старательно отглаженные стрелочки на одежде и покорно опущенные веки. Именно такие, тихие и покорные, тащили на задание в одном кармане с волшебной палочкой своё упрямство, спасали невиновных убийц от суда и тащили улики из ящиков начальства, а потом, когда их ловили (а ловили их всегда) - ненавидели тебя всеми силами своей честной, твердолобой души. И были в этом чертовски правы.
Отчего уж они поругались - этого Персиваль толком не помнил. Кто-то в очередной раз украл артефакт, его нашёл отряд Тины, но прошёл час, другой, вызов был, а отряда с преступником - нет. Наконец, засвистели вихри аппараций, из небытия выступили фигуры в плащах: одна, три, пять. Тина, точно хтоническое славянское божество, закрывала глаза непроницаемыми веками, и ни магией, ни мыслями невозможно было пробраться к ней в голову.
Преступника с ними не было.
Грейвсу было неважно - почему. Он устал задавать вопросы и не получать на них ответы, он хотел злиться и, видит Мерлин, он злился так, как не делал этого ещё никогда.
В кабинете Пиквери трескались стёкла и черепки, когда она выписывала Грейвсу принудительный отпуск.
- Уезжай из Нью-Йорка, и чтобы я духу твоего на материке не видела до тех пор, пока ты не успокоишься. Сибирь, Англия, мне не важно, Грейвс, но приведи себя в порядок!
- Англия это слишком большой соблазн, Серафина, - невесело улыбнулся Персиваль. - Лучше замуровать меня в каком-нибудь туристическом отстойнике вроде Брюгге.
- Брюгге так Брюгге, - вздохнула Пиквери, ставя на приказе печать. - Я в последнее время не узнаю в тебе того человека, которому поручила в руки отдел магического правопорядка. Возвращайся обратно прежним, Персиваль.
В Брюгге оказалось ещё хуже, чем Персиваль мог надеяться. В Брюгге толклись толпы туристов, но стены, крыши, мостовые были охвачены пылью времён и мхом так крепко, словно за ними некому было ухаживать. Словно красивый, могучий снаружи город был уже мёртв изнутри. Никому не нужен.
Проклятое место съедало все чувства и ощущения, оставляя после себя только слепое желание куда-нибудь бесконечно идти.
Идти и бездарно попадаться в ловушки.
- Двадцать метров, мистер Грейвс. Вы смогли вырваться и сбежать, но преодолели только двадцать метров своей несвободы.
Гриндевальд смотрел на него с сочувствием, но не с таким, какое бывает у маленьких добросердечных детей при виде бездомной своры щенков, а с таким, какое бывает у людей, увидевших изуродованное искусственной смертью животное - жаль-то оно конечно жаль, да все мысли о том, куда бы эту пакость убрать.
- Только зря потратили силы, - покачал он, наконец, головой. - С чем же я завтра явлюсь в Министерство, по-вашему? Тут бы на аппарацию хватило.
Персиваль дёрнулся, но не сдвинулся с места, только оставил после разорванной в мясо руки отрывистую полосу на пыльном полу.
- А я разве вам не сказал? - притворно удивился Гриндевальд. - Ваш отпуск закончился, мистер Грейвс. Каналы и мосты Брюгге останутся в ваших снах, но работа не может больше ждать. Столько всего нужно переделать в Нью-Йорке, как бы не потерять от волнения голову! Вы возвращаетесь завтра, мистер Грейвс, - сладко-сладко улыбнулся Гриндевальд. - И я надеюсь, что вам хватит для этого сил.
Часы на ратуши отбивали через каждые шестьдесят минут: бам-бади-бам. Скрипели ступени под тяжёлыми бутсами, осыпался с потолка чёрный пепел. Откуда он брался, было неясно, он будто сотворялся из воздуха и криков, неслышных за шёпотом часовых механизмов.
Персиваль видел многое, хоть и не имел всех знаний мира, но о магии он всё же знал, пожалуй, поболее, чем любой другой аврор. Но того, что делал с ним Гриндевальд, он объяснить всё равно не мог.
Гриндевальд не пользовался оборотным зельем, потому что оно требовало постоянного подкрепления, легко обнаруживалось сигнальными чарами и могло бы оставить Персиваля лысым за какой-нибудь месяц. Запечатление, воровство личины - это всё не работало, ибо Грейвса прятали слишком далеко от Нью-Йорка, да и не могла никакая личина дать Гриндевальду то главное, что одно только и могло спасти его план - сущность самого Персиваля. Его воспоминания, повадки, мелкие привычки.
И он что-то придумал. Магия, которой оплёл его Гриндевальд, была Персивалю незнакома. От неё веяло мраком времён, в которые люди и звери были едины, и магией был объят весь свет, она пропитывала телесные оболочки и сшивала их полыми нитями так крепко, что невозможно было разорвать, различить.
Палочка Персиваля признавала в Гриндевальде хозяина, потому что ею управляла его рука, его магия. Серафина обняла Гриндевальда, когда тот впервые переступил порог её кабинета, потому что она обнимала Грейвса, его мягко трепала за ладонь и ему говорила: «Как же хорошо, что ты наконец-то вернулся, Персиваль!». Даже Тина не заподозрила ничего, хоть и смотрела неверяще в глаза Грейвсу, когда тот сдёргивал с её плеч аврорские нашивки. Увольнение Тины, история с семейкой Бэрбоунов - всё это принадлежало рукам Грейвса, но он валялся в пыли и собственной крови под ратушей в клятом Брюгге, это Гриндевальд носил его шарфы и призывал послушные вещи его палочкой.
Персиваль размышлял временами: если бы его жена была рядом, догадалась бы она? Смогла бы увидеть подмену?
«Идиот, - насмешливо шептал в ответ Гриндевальд, - никто и никогда не смог бы догадаться, потому что никому здесь нет дела до тебя настоящего. Удивительно, мистер Грейвс, как хорошо могут шарфы и парфюм замаскировать повседневные неурядицы невротика и пьяницы».
Это тоже невозможно было объяснить.
Персиваль слышал мысли Гриндевальда, и тот в свою очередь слышал каждое его слово, изводил его разговорами и ощущениями. Персиваль больше не знал, что он такое, и кто ощущал снисходительное отвращение, прикасаясь к избитым рукам Криденса. Персиваль никогда бы не стал ненавидеть это несчастное дитя, но он ощущал, как его руки в утешительном объятии касаются лица Бэрбоуна, а тьма сердца в это время недвижно замирала в ожидании: хватит ныть, тупая дрянь, пойди и принеси мне обскура. Не волнуйся, мой мальчик Криденс, когда я соберу в свои руки столько магической мощи, сколько смогу удержать, я очищу мир от нелепых ошибок, подобных тебе.
Это не мог быть Персиваль, но он точно знал, что это его душа рассыпалась на части, когда Криденс доверчиво склонял перед ним голову. У Гриндевальда никакой души не было.
Наверное, это и было тем слабым звеном в цепи, которую смог разорвать Ньют Саламандер. Только он, без памяти любивший зверей и всегда ожидавший от людей одно лишь зло, - только он мог увидеть Гриндевальда.
«Мне бы хотелось остаться вместе с тобой навсегда, Персиваль, - ласково говорил ему Гриндевальд, - из нас получается славная команда - я выручаю этот глупый мир, а ты страдаешь за безвинных жертв. Это так утомительно, мой друг Перси, - устало вздыхал Гриндевальд, - переживать за ненужную шваль. Я ведь ради их блага стараюсь».
А потом Персиваль убил мальчика.
Магия Гриндевальда вышла из-под контроля и опутала саваном весь мир, потому руки авроров, целившихся в обскура, - это были руки Персиваля. Персиваль чувствовал страх, отвращение и - совсем чуть-чуть, едва различимо, - ужас и солёный привкус на языке от того, что один из авроров проглотил собственную слезу.
Это же грёбаный ребёнок, Персиваль.
Нельзя убить ребёнка и жить дальше.
Мир взорвался в тот момент, когда часы на ратуши отбили десятый час: бам-бади-бам.
Магия Гриндевальда рассыпалась прахом по свету, пропал страх и скатился к желудку солёный привкус слезы с языка.
Персиваль возил мясом рук по полу и выл, заглушая шёпот часовых механизмов. У Персиваля было такое чувство, будто весь мир сейчас замер, чтобы услышать его голос.
Замерла на мгновение беспокойная чёрная пыль под потолком, чтобы тут же обрушиться на Грейвса, наконец-то возвратиться обратно в измученное тело. Его мысли, чувства и знания, всё то, что вытолкнул Гриндевальд, то, что и было сутью Персиваля, который бы никогда не стал убивать дитя.
Часовая стрелка сдвинулась с глухим щелчком дальше, с площади донёсся радостный девичий смех.
Персиваль Грейвс вновь хотел жить.
А, и ещё кое-что.
Пусть вырванная из учебника страница сгинула в безвременье, но теперь Персиваль знал ответ на вопрос. Знаете, почему в оборотное зелье нельзя класть лобковые волосы? Потому что человек, выпивший такое оборотное зелье, неминуемо превращается в хуйло.
От такого зелья Гриндевальду не было бы никакого толку - ведь он бы ни на одну бровинку не изменился.
суббота, 30 апреля 2016
Название: Весна в Саутсайде
Автор: Яша Скрипкин
Фэндом: Shameless
Персонаж: Микки Милкович
Рейтинг: PG-13
Жанр: Драма
читать дальшеМикки ненавидит раннюю весну.
Холодно утром, жарко днём. Мятые физиономии в ледовых рассветных лужах, ноги по колено в полуденной воде на тротуарах. Во всякой одежде не получается найти себе место, да и в мире все роли вдруг оказываются в чужих руках, и полые люди-манекены шатаются по осенним улицам, грязные и неприкаянные, кутаясь в слишком тёплые куртки или замерзая в собственной коже.
У самого Микки есть куртка восьмилетней давности, а в ней пустая упаковка из-под сигарет, паспорт и справка об освобождении. Ещё у Микки есть бессонница, длящаяся уже третий год.
Но что на самом деле важно знать о Микки Милковиче - ему тридцать лет, и у него ничегошеньки нет.
То ли время слишком раннее, то ли Саутсайд весь вымер, но по пути к дому Микки никого не встречает. Под ногами хрустят газеты, хлюпают подтаявшие лужи, и кажется, что дороге не будет конца, что сейчас под ногами разверзнется пасть земли, захватит клыками Микки за шлевки джинсов и затащит его в своё прожорливое нутро.
Дом Милковичей с первого взгляда похож на замок, окружённый чудными зверями. Черепичные шпили крыши, на лужайке хвостатые стражи скалят ржавые пасти на блудного сына. Не рады.
Дыры в окнах, провалившиеся ступени. Достаточно всего лишь моргнуть, и звери обращаются грудами хлама, а замок - гнилым сараем.
Дом, милый дом.
Все дороги в конечном итоге всегда ведут в родительский дом.
В разбомблённый годами и ненавистью сарай под черепичной крышей, в котором Микки не видел ничего, кроме боли и кулаков отца у самого своего носа за мгновение до удара. Но он был частью этого дома, и - коли уж вышло так, что все остальные части своей личности Микки благополучно просрал, - ноги сами притащили его к родному порогу.
*
В тюрьме к заключённым, отбывавшим большой срок, на последний год отсидки прикрепляли психотерапевта. Так за восемь месяцев до выхода на свободу Микки и оказался в кабинете миссис Томпсон.
Миссис Томпсон была огромной, словно гора, но бесформенной, как цепь горных хребтов, собственный позвоночник как будто разучился держать её тушу прямо, оттого она расплывалась и закольцовывалась вокруг крохотного стула. Миссис Томпсон дышала шумно и с присвистом, у неё легко разгорались шафрановым цветом щёки и давление раскачивалось, как на качелях, от 100 до 170.
Миссис Томпсон задавала вопросы с листочка:
- Возраст?
- Шестьдесят восемь.
- Наследственные психические заболевания имеются?
- Биполярное расстройство, - брякнул Микки первое, что пришло в голову.
Единственное, что осталось целым в его голове к седьмому году заключения.
Миссис Томпсон вперила в него мутный взгляд маленький серых глазок, похожих на шляпки от гвоздей, вбитых в розовое тесто.
- Это серьёзное заявление, молодой человек, - пробулькало её жирное горло.
- Я дожил до шестидесяти восьми лет, тупая лярва, так что я заслужил себе право иметь те расстройства, какие мне захочется, - важно ответил Микки.
Всё, о чём он мог думать на еженедельных посещениях психотерапевта - это о своих синяках.
На теле Микки не было живого места, куда ни тронь, всюду - одна сплошная незаживающая гематома.
Когда он сидел перед бабой-горой на жёстком стуле с просиженной насквозь подушечкой под задницей, синяки чесались и ныли, кровоточила необработанная ранка на бедре, редкие капли крови скатывались по ногам к белым носкам.
Микки били за то, кем он был.
Пидором, голубком, дыркой, членососом.
И ещё его били за то, что в тюрьме он быть собою отказывался.
- У вас есть проблемы в общении с другими заключёнными? - спросила у него миссис Томпсон за шесть месяцев до конца срока.
- Никаких проблем, - улыбнулся Микки. - Мы с мужиками отлично ладим.
На следующий день он разбил в драке голову татуированному мужику, а ему в ответ разбили на мелкие черепки всё тело.
На последнюю встречу миссис Томпсон пришла без своих бумажек с готовыми вопросами. Она была непривычно бледной, монументальная грудь её тяжело вздымалась, и бейджик на каждом вдохе зацеплялся острым краем за фиолетовую вязь свитера.
Микки подумалось вдруг, что глаза у неё не похожи на мутную лужу, как ему раньше казалось, они зелёные. И оттенок у них приятный. У Мэнди в детстве была зелёная кофта с Минни Маус, дорогая и ласковая на ощупь, как и любая одежда из добротной ткани, ей эту кофту купила мама. Вот такого же цвета, как та кофта, и были глаза у миссис Томпсон.
Может быть, они всегда такими были, да Микки не помнил того, что было с ним раньше. Разбитая голова звенела не прекращая, а он не был на приёме у психотерапевта уже два месяца - никак не мог выбраться из лазарета.
- Вас ждёт кто-нибудь за стенами тюрьмы, Микки? - спросила у него миссис Томпсон. Она сидела на своём стуле в кои-то веки прямо, вытянув толстое тело, Микки мог бы услышать, как скрипит от непривычного напряжения позвоночник, если бы не звон в его голове.
Микки пожал плечами, потому что даже говорить было больно.
Потому что сказать ему было нечего.
Мэнди пропала, Светлана была последний раз лет пять назад, а потом стала частью безумной шведской семьи, не было ей больше дела до непутёвого бывшего мужа, а Йен... а Йена просто больше не было.
Никого у Микки не осталось.
- Это плохо, - расстроилась миссис Томпсон. - Вам нужен стимул для того, чтобы держаться на свободе как можно дольше. Вы не должны вернуться сюда, Микки, - настойчиво говорила она - Это место не для вас.
- А какое место - для меня? - спросил Микки и тут же об этом пожалел, потому что заныла распоротая заточкой щека.
Застонали все кости и внутри что-то тоже зашлось в жалостном хрипе.
Миссис Томпсон сжала пустыми руками воздух, как будто хотела скомкать бумагу со стандартными вопросами и выбросить её в мусорную корзину.
И беспомощно пожала плечами в ответ.
*
Был у него в камере сосед-джанки по имени Крот. Ну, на самом деле его, конечно, по-другому звали, как-нибудь по-человечески, наверное, но никто его настоящего имени не знал. Так и звали все - Кротом. У кого всегда можно было достать пакетик марихуаны? У Крота. Кто мог отсосать за пятнадцать баксов? Крошка-Крот.
Крот был незлым парнем, с миром ему делить было нечего - он потихоньку сгорал от здоровенной раковой опухоли в башке и встретить рассвет свободы не собирался. Оттого и к Микки относился хорошо, даже попытался однажды ртом к его хрену пристроиться, за просто так, просто потому что он был хорошим парнем, но Микки его прогнал.
Микки хорошим не был, Микки был заёбанным мужиком, что тонул в собственном дерьме.
- Ты такой придурок, Милкович, - говорил ему Крот временами, щуря ласковые и насквозь больные глаза. - У тебя не выпадывают кишки через задницу, не распирает здоровенной елдовиной черепную коробку, и однажды ты сможешь выйти на волю - чего тебе ещё надо-то? Почему ты тухнешь заживо?
- Иди нахер, Крот, - огрызался Милкович.
- А если ты паришься, что тебя никто не ждёт там, - проницательно тянул своё Крот, - так это ведь неважно. Пока человек живой, у него в руках есть спицы, а вокруг - миллионы нитей. Берёшь и ебашишь своё полотно, какое хочешь - хоть голубое. А старое барахло, Микки, надо выбрасывать. Иначе свежие нити отсыреют и протухнут.
Так делали все заключённые.
Всё, что было до тюрьмы - выбрасывали. А те, кто упрямо держался за расползающуюся труху прошлого, как правило, трогались и превращались в конченных уродов.
Либо, как Крошка-Крот, однажды просовывали башку в петлю.
Философ сраный.
Люби жизнь, Микки, стремись к свету и забудь всё, что было.
От чужой лжи чесались и слезились глаза, как будто кто-то сыпанул в рожу песка.
Микки потом выспросил у медсестры в лазарете, которую вызывали на освидетельствование трупа, настоящее имя Крота: оказалось, что его звали Тедди.
Тедди Льюис.
Язык мягко тыкался в кромку зубов, буквы пузырились в мешочках щёк: Т е д д и.
Одна из миллионов нитей, которую Микки никогда уже не вплести в своё голубое, как небо над головой, полотно.
*
После того, как Йен пришёл к нему в последний раз, Микки долгое время думал, что первым делом, выйдя на волю, пойдёт и уроет нового мужика Йена.
Пообещал он его ждать, как же. Микки из него обещание тисками вытянул, он ведь не тупой, всё по ту сторону стекла видел и понимал.
Не будет никто его ждать.
Первое, что сделал Микки - это разгрёб на кухне хлам и поставил кастрюлю с водой на электрическую плитку, чтобы заварить клейстер. В окнах дома Милковичей было так много дыр, что ветер внутри беспрепятственно вихрился маленьким ураганом и шатал стены. Микки притащил с чердака кипы жёлтых, изъеденных мышами газет, чтобы залепить дыры хотя бы этим.
Как-то ведь ему надо было тут жить.
Почему-то Микки и в голову не приходило заявиться к Светлане. Светлана не была его другом, да и женой больше не была тоже. Она так хорошо улыбалась, когда пришла к Микки за разводом, он думал, что она своим ртом умеет только сосать члены или плеваться ядом, а она вот. Счастлива была, кажется. Чуть из штанов не выпрыгнула от радости, когда Микки поставил свою подпись на свидетельстве о разводе.
Микки бы её наверное и не узнал сейчас, если бы встретил на улице.
Разве можно узнать счастливца, если сам всю жизнь видел лишь смрадную тьму?
У Светланы не было никаких долгов перед Микки.
Клейстер расползался по стеклу, похожий на подростковую кончу, такая мутная и вязкая дрянь. Микки налепил один газетный лист, сверху второй, третий, и так далее до тех пор, пока на месте дырки не образовалась толстая бумажная корка. Ветер долбился с другой стороны в задницу мисс Огайо 1997 года, но внутрь больше не попадал.
Когда Микки залепил все крупные дыры в окнах, комната погрузилась в густой и комковатый, как остатки клейстера в кастрюле, мрак. Дыр было так много, и Микки так упорно стремился огородиться от ветра, от мира снаружи, что совсем не оставил места свету.
Но в наступившей тьме Микки впервые за весь день почувствовал себя на своём месте.
*
Через неделю зеркало в ванной говорит Микки:
- Если ты не поешь и не помоешься, то сдохнешь, Человек-Борода.
Микки склоняется к зеркалу ближе, и по нему пробегает рябь, будто зеркало корчится в брезгливой гримасе.
- Нет, мужик, я серьёзно, не дыши на меня, ты воняешь, я тебя ебану осколками, если ты не умоешь рожу!
Микки раскрывает рот и хохочет, а потом резко замолкает, защёлкивает челюсти и морщится: у него из пасти и правда воняет, как из помойки.
В доме нет света, воды, еды, ничего нет, да и дом уже вряд ли можно назвать домом - проеденная термитами коробка.
Из денег у Микки только пара сотен баксов в кармане куртки. Последнюю неделю он питался рассыпавшейся от старости и сухости лапшой, которую нашёл в шкафчике на кухне, и он чувствует, ещё немножко - и желудок пошлёт его нахуй, вывернется наизнанку, чтобы самостоятельно найти снаружи нормальную жратву, коли его хозяин с этим не справляется.
Микки ополаскивает лицо водой из непонятного ржавого жбана, который торчит посреди лужайки перед домом, как жирная бородавка на щеке, булькает ею во рту и сплёвывает. Теперь от него не воняет дерьмом, но зато от лица так и тянет болотной тиной. Микки Милкович и парфюмерные изыски.
Вспоминается вдруг, как давным-давно он каждое утро тёрся в ванной по полтора часа: сначала елозил зубной нитью между зубами, потом полировал их пастой, мыл и обмазывал вязкой пакостью волосы, и всё это только потому, что ему хотелось нравиться Йену.
Сейчас Микки никому не хочется нравиться, ему будто бы снова пятнадцать лет и глубоко насрать, что от него воняет, и что одежда просвечивает дырами. Микки думает только о том, как на сто баксов по-максимуму набить брюхо едой.
Если бы Микки на самом деле было пятнадцать, то он бы пошёл и спиздил еду в магазине, угрожая бабе за кассой сложенными в форму пистолета пальцами, но сейчас этого делать не стоит, да и не хочется. Микки не готов возвратиться в тюрьму, миссис Томпсон была права: ему там делать нечего. Лучше киснуть в смрадной тьме разваливающегося дома, чем делать то же самое там, но на глазах у сотен незнакомых людей.
Во рту перекатывается привкус тины, хочется выблевать его на белый пол магазина, поэтому Микки всё же бросает в корзину тюбик зубной пасты за полтора бакса. С этими деньгами он мог бы наскрести на вторую пачку сигарет, но зубы почистить всё-таки надо.
Иначе зеркало и вправду треснет, когда увидит его рожу в следующий раз.
Микки неуверенно щупает в руках кудрявую головку брокколи (если совсем не жрать овощей, то ему, пожалуй, совсем скоро нечего станет чистить зубной пастой), когда на его плечо вдруг ложится чья-то тяжёлая ладонь.
- Привет, Микки, - улыбается ему Лип Галлагер.
Ну, как улыбается.
Липу вроде бы не должно быть ещё и тридцати, а у него вдоль губ уже прорезали себе путь длинные морщины, и под глазами сизые тени, как будто он специально навёл их девчачьим карандашом для век. Улыбка у него выходит кривая, с ниспадающим вниз уголком губ. Он словно и рад видеть Микки, и в то же время очень-очень хочет прямо сейчас же сдохнуть.
- Совсем всё плохо, мужик? - понимающе спрашивает Микки. - Но отдел бухла в другом конце магазина, ты чего здесь-то забыл?
- Тебя забыл, - ещё шире, но теперь уже вполне по-человечески, улыбается Лип. - Увидел знакомую макушку, дай, думаю, подойду поздороваться. Давно ты вышел?
- Неделю назад.
- Выглядишь паршиво.
- Вот уж кто бы говорил, придурок.
Лип беззлобно ухмыляется, а Микки неожиданно для себя говорит:
- Пошли куда-нибудь, а, Лип? Посидим, пожрём, поговорим, я сейчас ебанусь, если не съем что-нибудь, что не будет выглядеть как лапша.
И если не поговорю хотя бы с одной живой душой, я ебанусь тоже.
До чего же странная ерунда.
Лип Галлагер глядит на Микки, и лицо у него ну точь в точь как лицо Микки этим утром: седая пыль на щетине, глаза неровно сияют, как изжёванный тучами диск луны, зависший во враждебном ему небе.
Лип как будто тоже больше не может один, он кивает и выходит из магазина прочь, не оборачиваясь назад, - знает, что Микки пойдёт за ним.
Но ведь Галлагеры всегда были друг у друга - что изменилось?
Одно можно сказать точно - что-то изменилось здесь, в Саутсайде.
Пустые улицы, лужи, а в них и над ними небо, всё время укутанное в серые тучи. Как будто все люди и краски вымерли, а за стенами бьются одинокие жизни, разговаривают с мёртвыми зеркалами, жуют ссохшуюся лапшу беззубыми ртами.
Микки чувствует себя в новом Саутсайде на своём месте, словно он - гаечка, идеально лёгшая в резьбу.
Но вот беда - почему-то это место ему совсем не нравится.
Ему не нравится вялая рожа Липа Галлагера, не нравится, что он так доверчиво ведёт его, чужого, за собой, с таким видом, будто во всём свете у него больше нет никого, кроме Милковича.
Когда Микки спрашивает:
- Как дела в вашей сумасшедшей семейке?
Лип пожимает плечами и говорит:
- Понятия не имею, не видал их уже недели две.
А потом, как ни в чём не бывало:
- Ты будешь светлое или тёмное пиво? Сразу говорю, тёмное в этом баре на вкус как конская моча.
Это Микки не нравится тоже.
- А ты кое-что знаешь о конской моче, да, Галлагер? - злобливо спрашивает он.
- Всякое бывало, - хмыкает Лип, а сам ведёт стеклянными гляделками туда-сюда, куда ни повернётся квадратная задница официантки.
Микки раскрывает рот, чтобы вякнуть что-то ещё, когда Галлагер вдруг вперивает тёмный, больной взгляд в его лицо и говорит негромко:
- Заткнись, Милкович. Заткнись и выпей со мной это хуёвое пиво!
А потом подходит официантка и Лип замолкает, и выражение на лице у него потерянное, как у щеночка, оставшегося без мамки.
Если Микки и знает что-то о хреновом выборе, то молчание - это точно он, самый хреновый выбор из всех возможных.
Молчание - это болото, из которого в одиночку не выбраться.
Они выбирают тёмное пиво.
Оно и правда похоже по вкусу на мочу, перекатывается между языком и зубами, словно вонючее нефтяное море, в котором безмолвно тонут чайки.
В их молчании, одном на двоих, можно откопать диалог. Он тяжёлый, холодный и воняет трупными разложениями.
У Липа Галлагера всё в порядке. Ему нет ещё тридцати, а у него в кармане вместе с мусором чалится третья справка из реабилитационного центра для алкоголиков. Лип Галлагер не видел свою семью и собственную рожу в зеркале гораздо дольше, чем две недели.
По правде сказать, из зеркала на Липа в последнее время глядит Фрэнк Галлагер, и из глаз родных на него смотрит та же самая рожа, ведь глаза, как известно - зеркало души.
Лип не может видеть своё лицо.
Липу Галлагеру не нужно раскрывать рта, чтобы Микки его услышал. У Микки никогда и ни с кем не было такого единства души, настолько космического, но от этого единства воняет гнилью.
Они могли слышать друг друга только сейчас, когда их души рассыпались в труху.
Галлагеры - расцвеченное полотно: чёрные, белые, рыжие нити.
Милковичи - драный, трепещущий на ветру пиратский флаг: нити в нём чёрные, чёрные, чёрные, но они всё равно были вместе.
Нити истёрлись и сгнили.
Цельного полотна больше нет.
- Выпьем за встречу, Милкович, - тянет к нему свою бутылку Лип Галлагер. Он не отрывает стеклянного взгляда от зада официантки. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, в чьей вагине закончит этот вечер Лип.
Пока человек живой, у него в руках есть спицы, а вокруг - миллионы нитей.
- За прощание, - хрипит Микки. - Мы выпьем с тобой за прощание.
Лип пожимает плечами и тянется к Микки ближе. Всё, что Лип делает в последнее время - это прощается с кем-то.
Люди бегут из его жизни, как крысы с затонувшего корабля.
Жалко, что от самого себя сбежать невозможно.
*
Задница мисс Огайо 1997 начинает полыхать самой первой.
Отблески пламени лижут лица ржавых тварей на лужайке, они крутят хвостами и беспомощно скулят дырявыми пастями: они ничего не могут поделать с ним, с Микки. Дом скрипит и тянет к нему руки, трясёт порыжевшей головой и просит: «Спаси!».
А Микки уже далеко.
Под его ногами расходятся лужи, за спиной катятся листья-паломники.
Впереди - только серая небесная хмарь. В этой хмари Микки вдруг слышит чей-то крик - это ранняя весна захлёбывается соплями-тучами.
Скоро небо очистится и выглянет солнце. Оно высветит бликами серебряные нити в пыли дорог, чтобы Микки мог их увидеть, взять в свои искалеченные, дрожащие руки и попытаться.
Лишь попытаться.
Сплести из них новое полотно.
Автор: Яша Скрипкин
Фэндом: Shameless
Персонаж: Микки Милкович
Рейтинг: PG-13
Жанр: Драма
читать дальшеМикки ненавидит раннюю весну.
Холодно утром, жарко днём. Мятые физиономии в ледовых рассветных лужах, ноги по колено в полуденной воде на тротуарах. Во всякой одежде не получается найти себе место, да и в мире все роли вдруг оказываются в чужих руках, и полые люди-манекены шатаются по осенним улицам, грязные и неприкаянные, кутаясь в слишком тёплые куртки или замерзая в собственной коже.
У самого Микки есть куртка восьмилетней давности, а в ней пустая упаковка из-под сигарет, паспорт и справка об освобождении. Ещё у Микки есть бессонница, длящаяся уже третий год.
Но что на самом деле важно знать о Микки Милковиче - ему тридцать лет, и у него ничегошеньки нет.
То ли время слишком раннее, то ли Саутсайд весь вымер, но по пути к дому Микки никого не встречает. Под ногами хрустят газеты, хлюпают подтаявшие лужи, и кажется, что дороге не будет конца, что сейчас под ногами разверзнется пасть земли, захватит клыками Микки за шлевки джинсов и затащит его в своё прожорливое нутро.
Дом Милковичей с первого взгляда похож на замок, окружённый чудными зверями. Черепичные шпили крыши, на лужайке хвостатые стражи скалят ржавые пасти на блудного сына. Не рады.
Дыры в окнах, провалившиеся ступени. Достаточно всего лишь моргнуть, и звери обращаются грудами хлама, а замок - гнилым сараем.
Дом, милый дом.
Все дороги в конечном итоге всегда ведут в родительский дом.
В разбомблённый годами и ненавистью сарай под черепичной крышей, в котором Микки не видел ничего, кроме боли и кулаков отца у самого своего носа за мгновение до удара. Но он был частью этого дома, и - коли уж вышло так, что все остальные части своей личности Микки благополучно просрал, - ноги сами притащили его к родному порогу.
*
В тюрьме к заключённым, отбывавшим большой срок, на последний год отсидки прикрепляли психотерапевта. Так за восемь месяцев до выхода на свободу Микки и оказался в кабинете миссис Томпсон.
Миссис Томпсон была огромной, словно гора, но бесформенной, как цепь горных хребтов, собственный позвоночник как будто разучился держать её тушу прямо, оттого она расплывалась и закольцовывалась вокруг крохотного стула. Миссис Томпсон дышала шумно и с присвистом, у неё легко разгорались шафрановым цветом щёки и давление раскачивалось, как на качелях, от 100 до 170.
Миссис Томпсон задавала вопросы с листочка:
- Возраст?
- Шестьдесят восемь.
- Наследственные психические заболевания имеются?
- Биполярное расстройство, - брякнул Микки первое, что пришло в голову.
Единственное, что осталось целым в его голове к седьмому году заключения.
Миссис Томпсон вперила в него мутный взгляд маленький серых глазок, похожих на шляпки от гвоздей, вбитых в розовое тесто.
- Это серьёзное заявление, молодой человек, - пробулькало её жирное горло.
- Я дожил до шестидесяти восьми лет, тупая лярва, так что я заслужил себе право иметь те расстройства, какие мне захочется, - важно ответил Микки.
Всё, о чём он мог думать на еженедельных посещениях психотерапевта - это о своих синяках.
На теле Микки не было живого места, куда ни тронь, всюду - одна сплошная незаживающая гематома.
Когда он сидел перед бабой-горой на жёстком стуле с просиженной насквозь подушечкой под задницей, синяки чесались и ныли, кровоточила необработанная ранка на бедре, редкие капли крови скатывались по ногам к белым носкам.
Микки били за то, кем он был.
Пидором, голубком, дыркой, членососом.
И ещё его били за то, что в тюрьме он быть собою отказывался.
- У вас есть проблемы в общении с другими заключёнными? - спросила у него миссис Томпсон за шесть месяцев до конца срока.
- Никаких проблем, - улыбнулся Микки. - Мы с мужиками отлично ладим.
На следующий день он разбил в драке голову татуированному мужику, а ему в ответ разбили на мелкие черепки всё тело.
На последнюю встречу миссис Томпсон пришла без своих бумажек с готовыми вопросами. Она была непривычно бледной, монументальная грудь её тяжело вздымалась, и бейджик на каждом вдохе зацеплялся острым краем за фиолетовую вязь свитера.
Микки подумалось вдруг, что глаза у неё не похожи на мутную лужу, как ему раньше казалось, они зелёные. И оттенок у них приятный. У Мэнди в детстве была зелёная кофта с Минни Маус, дорогая и ласковая на ощупь, как и любая одежда из добротной ткани, ей эту кофту купила мама. Вот такого же цвета, как та кофта, и были глаза у миссис Томпсон.
Может быть, они всегда такими были, да Микки не помнил того, что было с ним раньше. Разбитая голова звенела не прекращая, а он не был на приёме у психотерапевта уже два месяца - никак не мог выбраться из лазарета.
- Вас ждёт кто-нибудь за стенами тюрьмы, Микки? - спросила у него миссис Томпсон. Она сидела на своём стуле в кои-то веки прямо, вытянув толстое тело, Микки мог бы услышать, как скрипит от непривычного напряжения позвоночник, если бы не звон в его голове.
Микки пожал плечами, потому что даже говорить было больно.
Потому что сказать ему было нечего.
Мэнди пропала, Светлана была последний раз лет пять назад, а потом стала частью безумной шведской семьи, не было ей больше дела до непутёвого бывшего мужа, а Йен... а Йена просто больше не было.
Никого у Микки не осталось.
- Это плохо, - расстроилась миссис Томпсон. - Вам нужен стимул для того, чтобы держаться на свободе как можно дольше. Вы не должны вернуться сюда, Микки, - настойчиво говорила она - Это место не для вас.
- А какое место - для меня? - спросил Микки и тут же об этом пожалел, потому что заныла распоротая заточкой щека.
Застонали все кости и внутри что-то тоже зашлось в жалостном хрипе.
Миссис Томпсон сжала пустыми руками воздух, как будто хотела скомкать бумагу со стандартными вопросами и выбросить её в мусорную корзину.
И беспомощно пожала плечами в ответ.
*
Был у него в камере сосед-джанки по имени Крот. Ну, на самом деле его, конечно, по-другому звали, как-нибудь по-человечески, наверное, но никто его настоящего имени не знал. Так и звали все - Кротом. У кого всегда можно было достать пакетик марихуаны? У Крота. Кто мог отсосать за пятнадцать баксов? Крошка-Крот.
Крот был незлым парнем, с миром ему делить было нечего - он потихоньку сгорал от здоровенной раковой опухоли в башке и встретить рассвет свободы не собирался. Оттого и к Микки относился хорошо, даже попытался однажды ртом к его хрену пристроиться, за просто так, просто потому что он был хорошим парнем, но Микки его прогнал.
Микки хорошим не был, Микки был заёбанным мужиком, что тонул в собственном дерьме.
- Ты такой придурок, Милкович, - говорил ему Крот временами, щуря ласковые и насквозь больные глаза. - У тебя не выпадывают кишки через задницу, не распирает здоровенной елдовиной черепную коробку, и однажды ты сможешь выйти на волю - чего тебе ещё надо-то? Почему ты тухнешь заживо?
- Иди нахер, Крот, - огрызался Милкович.
- А если ты паришься, что тебя никто не ждёт там, - проницательно тянул своё Крот, - так это ведь неважно. Пока человек живой, у него в руках есть спицы, а вокруг - миллионы нитей. Берёшь и ебашишь своё полотно, какое хочешь - хоть голубое. А старое барахло, Микки, надо выбрасывать. Иначе свежие нити отсыреют и протухнут.
Так делали все заключённые.
Всё, что было до тюрьмы - выбрасывали. А те, кто упрямо держался за расползающуюся труху прошлого, как правило, трогались и превращались в конченных уродов.
Либо, как Крошка-Крот, однажды просовывали башку в петлю.
Философ сраный.
Люби жизнь, Микки, стремись к свету и забудь всё, что было.
От чужой лжи чесались и слезились глаза, как будто кто-то сыпанул в рожу песка.
Микки потом выспросил у медсестры в лазарете, которую вызывали на освидетельствование трупа, настоящее имя Крота: оказалось, что его звали Тедди.
Тедди Льюис.
Язык мягко тыкался в кромку зубов, буквы пузырились в мешочках щёк: Т е д д и.
Одна из миллионов нитей, которую Микки никогда уже не вплести в своё голубое, как небо над головой, полотно.
*
После того, как Йен пришёл к нему в последний раз, Микки долгое время думал, что первым делом, выйдя на волю, пойдёт и уроет нового мужика Йена.
Пообещал он его ждать, как же. Микки из него обещание тисками вытянул, он ведь не тупой, всё по ту сторону стекла видел и понимал.
Не будет никто его ждать.
Первое, что сделал Микки - это разгрёб на кухне хлам и поставил кастрюлю с водой на электрическую плитку, чтобы заварить клейстер. В окнах дома Милковичей было так много дыр, что ветер внутри беспрепятственно вихрился маленьким ураганом и шатал стены. Микки притащил с чердака кипы жёлтых, изъеденных мышами газет, чтобы залепить дыры хотя бы этим.
Как-то ведь ему надо было тут жить.
Почему-то Микки и в голову не приходило заявиться к Светлане. Светлана не была его другом, да и женой больше не была тоже. Она так хорошо улыбалась, когда пришла к Микки за разводом, он думал, что она своим ртом умеет только сосать члены или плеваться ядом, а она вот. Счастлива была, кажется. Чуть из штанов не выпрыгнула от радости, когда Микки поставил свою подпись на свидетельстве о разводе.
Микки бы её наверное и не узнал сейчас, если бы встретил на улице.
Разве можно узнать счастливца, если сам всю жизнь видел лишь смрадную тьму?
У Светланы не было никаких долгов перед Микки.
Клейстер расползался по стеклу, похожий на подростковую кончу, такая мутная и вязкая дрянь. Микки налепил один газетный лист, сверху второй, третий, и так далее до тех пор, пока на месте дырки не образовалась толстая бумажная корка. Ветер долбился с другой стороны в задницу мисс Огайо 1997 года, но внутрь больше не попадал.
Когда Микки залепил все крупные дыры в окнах, комната погрузилась в густой и комковатый, как остатки клейстера в кастрюле, мрак. Дыр было так много, и Микки так упорно стремился огородиться от ветра, от мира снаружи, что совсем не оставил места свету.
Но в наступившей тьме Микки впервые за весь день почувствовал себя на своём месте.
*
Через неделю зеркало в ванной говорит Микки:
- Если ты не поешь и не помоешься, то сдохнешь, Человек-Борода.
Микки склоняется к зеркалу ближе, и по нему пробегает рябь, будто зеркало корчится в брезгливой гримасе.
- Нет, мужик, я серьёзно, не дыши на меня, ты воняешь, я тебя ебану осколками, если ты не умоешь рожу!
Микки раскрывает рот и хохочет, а потом резко замолкает, защёлкивает челюсти и морщится: у него из пасти и правда воняет, как из помойки.
В доме нет света, воды, еды, ничего нет, да и дом уже вряд ли можно назвать домом - проеденная термитами коробка.
Из денег у Микки только пара сотен баксов в кармане куртки. Последнюю неделю он питался рассыпавшейся от старости и сухости лапшой, которую нашёл в шкафчике на кухне, и он чувствует, ещё немножко - и желудок пошлёт его нахуй, вывернется наизнанку, чтобы самостоятельно найти снаружи нормальную жратву, коли его хозяин с этим не справляется.
Микки ополаскивает лицо водой из непонятного ржавого жбана, который торчит посреди лужайки перед домом, как жирная бородавка на щеке, булькает ею во рту и сплёвывает. Теперь от него не воняет дерьмом, но зато от лица так и тянет болотной тиной. Микки Милкович и парфюмерные изыски.
Вспоминается вдруг, как давным-давно он каждое утро тёрся в ванной по полтора часа: сначала елозил зубной нитью между зубами, потом полировал их пастой, мыл и обмазывал вязкой пакостью волосы, и всё это только потому, что ему хотелось нравиться Йену.
Сейчас Микки никому не хочется нравиться, ему будто бы снова пятнадцать лет и глубоко насрать, что от него воняет, и что одежда просвечивает дырами. Микки думает только о том, как на сто баксов по-максимуму набить брюхо едой.
Если бы Микки на самом деле было пятнадцать, то он бы пошёл и спиздил еду в магазине, угрожая бабе за кассой сложенными в форму пистолета пальцами, но сейчас этого делать не стоит, да и не хочется. Микки не готов возвратиться в тюрьму, миссис Томпсон была права: ему там делать нечего. Лучше киснуть в смрадной тьме разваливающегося дома, чем делать то же самое там, но на глазах у сотен незнакомых людей.
Во рту перекатывается привкус тины, хочется выблевать его на белый пол магазина, поэтому Микки всё же бросает в корзину тюбик зубной пасты за полтора бакса. С этими деньгами он мог бы наскрести на вторую пачку сигарет, но зубы почистить всё-таки надо.
Иначе зеркало и вправду треснет, когда увидит его рожу в следующий раз.
Микки неуверенно щупает в руках кудрявую головку брокколи (если совсем не жрать овощей, то ему, пожалуй, совсем скоро нечего станет чистить зубной пастой), когда на его плечо вдруг ложится чья-то тяжёлая ладонь.
- Привет, Микки, - улыбается ему Лип Галлагер.
Ну, как улыбается.
Липу вроде бы не должно быть ещё и тридцати, а у него вдоль губ уже прорезали себе путь длинные морщины, и под глазами сизые тени, как будто он специально навёл их девчачьим карандашом для век. Улыбка у него выходит кривая, с ниспадающим вниз уголком губ. Он словно и рад видеть Микки, и в то же время очень-очень хочет прямо сейчас же сдохнуть.
- Совсем всё плохо, мужик? - понимающе спрашивает Микки. - Но отдел бухла в другом конце магазина, ты чего здесь-то забыл?
- Тебя забыл, - ещё шире, но теперь уже вполне по-человечески, улыбается Лип. - Увидел знакомую макушку, дай, думаю, подойду поздороваться. Давно ты вышел?
- Неделю назад.
- Выглядишь паршиво.
- Вот уж кто бы говорил, придурок.
Лип беззлобно ухмыляется, а Микки неожиданно для себя говорит:
- Пошли куда-нибудь, а, Лип? Посидим, пожрём, поговорим, я сейчас ебанусь, если не съем что-нибудь, что не будет выглядеть как лапша.
И если не поговорю хотя бы с одной живой душой, я ебанусь тоже.
До чего же странная ерунда.
Лип Галлагер глядит на Микки, и лицо у него ну точь в точь как лицо Микки этим утром: седая пыль на щетине, глаза неровно сияют, как изжёванный тучами диск луны, зависший во враждебном ему небе.
Лип как будто тоже больше не может один, он кивает и выходит из магазина прочь, не оборачиваясь назад, - знает, что Микки пойдёт за ним.
Но ведь Галлагеры всегда были друг у друга - что изменилось?
Одно можно сказать точно - что-то изменилось здесь, в Саутсайде.
Пустые улицы, лужи, а в них и над ними небо, всё время укутанное в серые тучи. Как будто все люди и краски вымерли, а за стенами бьются одинокие жизни, разговаривают с мёртвыми зеркалами, жуют ссохшуюся лапшу беззубыми ртами.
Микки чувствует себя в новом Саутсайде на своём месте, словно он - гаечка, идеально лёгшая в резьбу.
Но вот беда - почему-то это место ему совсем не нравится.
Ему не нравится вялая рожа Липа Галлагера, не нравится, что он так доверчиво ведёт его, чужого, за собой, с таким видом, будто во всём свете у него больше нет никого, кроме Милковича.
Когда Микки спрашивает:
- Как дела в вашей сумасшедшей семейке?
Лип пожимает плечами и говорит:
- Понятия не имею, не видал их уже недели две.
А потом, как ни в чём не бывало:
- Ты будешь светлое или тёмное пиво? Сразу говорю, тёмное в этом баре на вкус как конская моча.
Это Микки не нравится тоже.
- А ты кое-что знаешь о конской моче, да, Галлагер? - злобливо спрашивает он.
- Всякое бывало, - хмыкает Лип, а сам ведёт стеклянными гляделками туда-сюда, куда ни повернётся квадратная задница официантки.
Микки раскрывает рот, чтобы вякнуть что-то ещё, когда Галлагер вдруг вперивает тёмный, больной взгляд в его лицо и говорит негромко:
- Заткнись, Милкович. Заткнись и выпей со мной это хуёвое пиво!
А потом подходит официантка и Лип замолкает, и выражение на лице у него потерянное, как у щеночка, оставшегося без мамки.
Если Микки и знает что-то о хреновом выборе, то молчание - это точно он, самый хреновый выбор из всех возможных.
Молчание - это болото, из которого в одиночку не выбраться.
Они выбирают тёмное пиво.
Оно и правда похоже по вкусу на мочу, перекатывается между языком и зубами, словно вонючее нефтяное море, в котором безмолвно тонут чайки.
В их молчании, одном на двоих, можно откопать диалог. Он тяжёлый, холодный и воняет трупными разложениями.
У Липа Галлагера всё в порядке. Ему нет ещё тридцати, а у него в кармане вместе с мусором чалится третья справка из реабилитационного центра для алкоголиков. Лип Галлагер не видел свою семью и собственную рожу в зеркале гораздо дольше, чем две недели.
По правде сказать, из зеркала на Липа в последнее время глядит Фрэнк Галлагер, и из глаз родных на него смотрит та же самая рожа, ведь глаза, как известно - зеркало души.
Лип не может видеть своё лицо.
Липу Галлагеру не нужно раскрывать рта, чтобы Микки его услышал. У Микки никогда и ни с кем не было такого единства души, настолько космического, но от этого единства воняет гнилью.
Они могли слышать друг друга только сейчас, когда их души рассыпались в труху.
Галлагеры - расцвеченное полотно: чёрные, белые, рыжие нити.
Милковичи - драный, трепещущий на ветру пиратский флаг: нити в нём чёрные, чёрные, чёрные, но они всё равно были вместе.
Нити истёрлись и сгнили.
Цельного полотна больше нет.
- Выпьем за встречу, Милкович, - тянет к нему свою бутылку Лип Галлагер. Он не отрывает стеклянного взгляда от зада официантки. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, в чьей вагине закончит этот вечер Лип.
Пока человек живой, у него в руках есть спицы, а вокруг - миллионы нитей.
- За прощание, - хрипит Микки. - Мы выпьем с тобой за прощание.
Лип пожимает плечами и тянется к Микки ближе. Всё, что Лип делает в последнее время - это прощается с кем-то.
Люди бегут из его жизни, как крысы с затонувшего корабля.
Жалко, что от самого себя сбежать невозможно.
*
Задница мисс Огайо 1997 начинает полыхать самой первой.
Отблески пламени лижут лица ржавых тварей на лужайке, они крутят хвостами и беспомощно скулят дырявыми пастями: они ничего не могут поделать с ним, с Микки. Дом скрипит и тянет к нему руки, трясёт порыжевшей головой и просит: «Спаси!».
А Микки уже далеко.
Под его ногами расходятся лужи, за спиной катятся листья-паломники.
Впереди - только серая небесная хмарь. В этой хмари Микки вдруг слышит чей-то крик - это ранняя весна захлёбывается соплями-тучами.
Скоро небо очистится и выглянет солнце. Оно высветит бликами серебряные нити в пыли дорог, чтобы Микки мог их увидеть, взять в свои искалеченные, дрожащие руки и попытаться.
Лишь попытаться.
Сплести из них новое полотно.
Название: Имя твоё — птица в руке
Автор: Яша Скрипкин
Фэндом: One Piece
Пейринг: Шанкс/Багги
Рейтинг: PG-13
Жанры: Романтика, Юмор, AU, UST
читать дальшеБагги кубарем катится по каменной лестнице, когда у него неожиданно начинает чесаться задница.
Злое солнце раскалило ступени добела, они острыми гранями горячо и больно впиваются Багги в бока, а сверху ещё летит пудовыми камнями ругань обкраденного лавочника. Сложно придумать приличный план побега в подобной ситуации, но Багги прекрасно с этим справлялся до тех пор, пока у него не начало зудеть под ягодицами.
Поэтому Багги, долетев до последней ступени, вскакивает и бежит, не разбирая дороги.
Поэтому он оказывается заперт в каменном мешке, впереди - стена, а позади - сыновья-бугаи лавочника.
Поэтому в себя он приходит только ночью, когда солнце закатывается за витые гребешки крыш. Багги дёргает рукой - пытается - и сквозь собственный громкий крик слышит, как тихо щёлкают и хрустят его кости. Багги дёргается ещё раз на пробу, а потом шумно выдыхает и шлёпается обратно в мокрые объятья песка. Холодный песок забивается в раны, смешивается с кровью, это должно быть больно, но от того, как холодные песчинки льнут к синякам и гематомам, становится чуточку легче. Ярче всего почему-то чувствуется жжение на коже под предательскими булками. Багги лежать спокойно не может, хочется дотянуться руками и расчесать до крови, чтобы стало так хорошо и больно, до красных пятен на внутренней стороне штанов и звёздочек под смеженными веками.
Но Багги лежит на мокром песке, точно брёвнышко, вытянув руки и ноги в стороны, изредка дёргается и поскуливает, а в лицо ему настойчиво тычется круглая луна.
В океане на другом конце континента в этот момент волны баюкают израненное пушками тело Оро Джексона. На его залитой лунным светом палубе корчится в агонии рыжий, словно раненное в глаз солнце, Шанкс. Тело дугой выгибается, волосы растекаются по чёрной от смолы палубе, в спутанные пряди набивается пыльный мусор и колышется в них, точно деревянный буёк на волнах красного моря.
Около Шанкса взволнованно топчутся пираты из команды Роджера, машут руками и зовут на помощь, сами не зная, кого, - то ли Рейли, то ли Деву Марию.
Из тьмы вышагивает красная тень, и пираты невольно вздрагивают, прежде чем понять, - это всего лишь капитан Роджер.
Это, благослови его Морской Король, капитан Роджер.
Роджер опускается на колени рядом с юнгой, обхватывает мокрую от пота рыжую голову и, ласково её баюкая, негромко рокочет:
- Ну, чего встали, уматывайте спать, уматывайте. Всё с парнем в порядке, сейчас успокоится. Имён, что ли, никогда не получали?
- А чего его ломает-то так, капитан? - неуверенно бурчит одноглазый пиратишка из толпы. - У меня когда имя появлялось, так, почесалось немножко, да и всё.
- Почесалось у него, поглядите. Баба тебе смирная досталась, наверное, или немая, - небрежно усмехается Роджер, и пиратишка тут же стыдливо всасывается обратно в толпу.
Шанкс вдруг резко вскрикивает, вскидывается на руках у Роджера, но через мгновение затихает и опускается обратно на пол.
Он тяжело дышит и хнычет в полубреду:
- Роджер, чего так больно? Мама говорила, имя получить - это счастье, это солнечный зайчик в ладошке. А мне будто Морской Король брюхо когтями разодрал!
- Не нуди, мелкий, - Роджер мягко треплет Шанкса по голове, стирает мозолистым пальцем слёзы в уголках глаз. - Имя всегда несёт на себе отпечаток личности владельца. У кого-то слегла почешется, пощекочется, тому спокойная пара досталась, миролюбивая. Значит, и любовь её будет такая же - мирная и чуть трепещущая, такую любить - словно бабочку на лету ловить.
- А у меня чуть кишки наружу не вылезли, - мрачно бурчит Шанкс, прерывая речь Роджера.
- Так и делай самостоятельные выводы, юнга, - хмыкает Роджер и выпускает рыжую голову из своих ладоней.
Он шумно встаёт и направляется обратно к своей каюте, но его останавливает взволнованное бормотание за спиной:
- Она, наверное, такая красивая будет, как море в бурю, красивые девки все злые и яростные! - убежденно лепечет Шанкс, раскинув руки и ноги по грязной палубе. - Придётся попотеть, чтобы её расположение получить. С другой стороны, она ведь офигеет от счастья, когда меня увидит, зачем ей сопротивляться? Чёрт, так всё сложно. Поскорее бы уже её найти! Роджер! - вскрикивает беспокойный Рыжий. - Роджер, а мы скоро к берегу причалим? Я чувствую, она рядышком где-то.
- Спи и не бузи, каракатица, - добродушно командует Роджер. - Никуда твоя девка не денется.
Шанкс радостно кивает, волосы мечутся туда-сюда, как уши у лохматого щенка. Он счастливо улыбается небу, а в ответ на него безмолвно глядит лукавая и всевидящая луна.
Когда Багги просыпается, то первым делом видит над головой не небо, а соломенный потолок. Под обездвиженным телом чувствует не холодное море песка, а мягкую простыню, Багги осторожно щупает её пальцами, каждую ниточку и бугорки швов.
- Пришёл в себя наконец-то, - дребезжит откуда-то сбоку незнакомый Багги голос.
Багги дёргается в его направлении, но сдвинуться получается совсем на чуть-чуть, зато болью прошивает всё тело от пяток до макушки, Багги вскрикивает и замирает.
В руку неприятно вцепляются смуглые пальцы-крючья, чужие подушечки пальцев, твёрдые и мозолистые, точно каменные, щупают синяки, тянут за бинты.
- Ты какого чёрта шебуршишься, тля поганая! - злобливо ворчит голос, чьего владельца Багги всё ещё не может увидеть. Шею повернуть совсем не получается, в ней что-то мерзко скрипит и стонет. - Столько бинтов на тебя извёл, сейчас кровью запачкаются, я тебе новые где возьму?
- Ты вообще кто такой? - хрипит Багги. Ему бы ещё чуть-чуточку сил, он бы смог ощерить зубы, чтобы хоть как-нибудь себя защитить. - Прекрати меня щупать, урод! Больно ведь!
Над его лицом вдруг склоняется чужое - круглое и сморщенное, похожее на перезревшую сливу, с маленькими чёрными глазками, которые глядят на него одновременно с раздражением и любопытством.
- Мало того, что тля, так ещё и зубы скалит, - удивлённо говорит сморщенная голова. - Меня Карлосом зовут, я рыбак. Шёл сегодня на утреннюю рыбалку, да тебя нашёл. Без рыбы вернулся, а тебе жизнь спас, слышишь, утырок неблагодарный?
Карлос щёлкает Багги по круглому носу и довольно улыбается. От улыбки его лицо странным образом смягчается и добреет, у Багги при взгляде на него пропадает всякое желание вредничать.
- Спасибо что ли, - неуверенно бормочет он.
- Тебя кто так отделал-то, милок? - любознательно интересуется Карлос. - И за какие грехи?
Багги куксится, щёки раздувает, а потом выдыхает и всё-таки честно отвечает:
- Пытался колбасу у лавочника стырить. Жрать хотелось очень, а она висела на солнышке, пахла так вкусно. Но меня его сыновья поймали и... ну, и вот.
- Дурачьё ты, дурачьё, - качает головой Карлос. - У лавочников опасно красть, они злые все и здоровенные, точно орангутаны. Не на жизнь дерутся, тебе повезло ещё, что кости целые остались.
- А почему так больно тогда?
- Так ведь на тебе места живого нет, один сплошной синяк. Я на тебя целый таз мази своей извёл, блестишь теперь и светишься, словно цветочная фея. - Карлос паскудно усмехается, но тут же становится серьёзным. - Ты таких фокусов больше не выкидывай, мелкий. Кто знает, повезёт ли тебе в следующий раз.
- А жрать я чего тогда буду? Я бездомный, сирота, меня кормить некому. Ты меня, что ли, едой обеспечишь, а, дядька? - Багги пытливо и тяжело смотрит, а Карлос в ответ молчит. Разворачивается к Багги спиной и принимается в ступе толочь зелёную муть. Багги невесело усмехается, губы жжёт горечью. Он опускает голову обратно на подушку и принимает это молчание за ответ.
- А может быть, и я, - говорит вдруг Карлос.
- Чего - ты? - непонятливо переспрашивает Багги.
- Да кормить тебя, тля пустоголовая! - Карлос раздражённо стучит пестом в ступе, но упрямо не оборачивается. - Оставайся у меня. Всё равно один живу, а я уже старый, мне помощник нужен.
- Ты мне предлагаешь рыбу удить, мужик?! - возмущается Багги.
- Чего тебе не нравится? - удивляется Карлос и всё-таки поворачивается к Багги искренне озадаченным лицом. - Хорошее же дело, а главное - честное.
- Бесприбыльное! Вонючее! Никаких перспектив! - задыхающимся от злости голосом перечисляет Багги.
- Перспе... что? - глупо хлопает Карлос глазами, лишёнными ресниц. - Ты чего несёшь? Может, у тебя температура поднялась? - он тянется рукой ко лбу Багги, но тот раздражённо хмурится и щёлкает зубами, точно пиранья.
- Предлагаешь мне всю жизнь торчать в лачуге и чалить на себе мешки с рыбой? Много ты на этом деле зарабатываешь, а? Тридцать, может, пятьдесят белли в месяц? - лицо Багги неуловимо меняется: мягкие мальчишечьи щёки втягиваются внутрь, на их месте проступают жёсткие скулы, глаза становятся меньше и злее, они, кажется, могут прожечь в растерянном лице рыбака дыру. - Я много денег хочу, старик, так много, чтобы купаться в них можно было, понимаешь? Чтобы я мог лавочника вместе с его сыновьями со всеми потрохами купить и спустить на дно морское! Ни от кого не хочу зависеть, а хочу, чтобы от меня все зависели, мне поклонялись и меня боялись, меня!
Багги вдруг крупно вздрагивает, из груди его вырывается хрипение и бульканье, а по белым бинтам на теле расползаются кровавые пятна. Карлос роняет ступу на пол и принимается разматывать размокшие бинты, прижимает к ранам первую попавшуюся тряпку. Руки у него работают спокойно и споро, как будто на автопилоте, а внутри всё дрожит - за глупого, жадного, обиженного жизнью мальчишку, которого ему, немощному и нищему старику, не хватит никаких сил спасти.
Багги полуобморочно хнычет и наблюдает из-под опущенных век за руками рыбака.
- Эй, старик, - зовёт он. - Ты не переживай. Я ж великий Багги-сама. Я уже и план придумал, - доверительно шепчет он.
Карлос устало прислоняется спиной к дряхлой стене своей лачуги и спрашивает, не чувствуя никакого интереса к ответу:
- Какой такой план?
Багги растягивает воспалённые губы в улыбке и говорит:
- Я хочу вступить в пиратскую команду. Где пираты, там и деньги, сечёшь? Разбогатею, у меня листовка появится. Свою команду соберу и буду моря бороздить на большом-большом корабле. Самом большом в мире!
- Даже больше, чем Моби Дик Белоуса? - недоверчиво хмыкает Карлос.
- Больше, чем сам Белоус, - глупо хихикает Багги и проваливается в температурный сон.
Старик прикрывает грудь мальчишки одеялом, проводит морщинистой рукой по разметавшимся по подушке голубым волосам. Про себя он исступленно проклинает новые времена, в которые быть честным рыбаком зазорно, времена, рождающие мальчишек со злой и пенящейся кровью, с пелёнок мечтающих стать пиратами.
А спящий Багги недовольно жмурится.
Даже сквозь сон он чувствует, как неприятно зудит кожа на заднице.
Утром Шанкса вызывает к себе в каюту Роджер.
- Задирай и показывай, - командует капитан.
Шанкс зубасто улыбается и смело задирает рубашку кверху, обнажая впалый живот.
- Мда, - многозначительно комментирует увиденное Роджер. На самом деле, он впервые в жизни не знает, что ему стоит сказать.
У Шанкса через всё брюхо тянется синяя буквенная вязь, складывающаяся в странное имя: «Багминстер». Так только собаку, пожалуй, назвать можно, но кому в голову пришло так обидеть своего ребёнка? Странное имя, странное написание - первая буква имени «Б» совсем маленькая, ютится над коричневой родинкой на боку, но каждая следующая буква больше другой, последняя «Р» самая длинная, тянется от ребра до резинки штанов. В целом имя на животе Шанкса выглядит так, словно бы кто-то попытался нарисовать крик.
Теперь хотя бы становится понятно, отчего мальчишке было так больно.
Но есть в имени ещё кое-что, гораздо более паршивое, чем его вид и начертание.
- Оно такое странное! - выдыхает Шанкс. Руки у него чуть подрагивают и глаза радостно светятся. - Наверное, она родом с какого-нибудь глухого острова. Может быть, даже разговаривать на нашем языке не умеет!
- Шанкс, - зовёт Роджер.
- Но это не страшно, я её научу!
- Юнга, твою мать!
Шанкс глупо хлопает глазами, но замолкает и впивается любопытным взглядом в капитана.
- Это мужское имя, Рыжий. Странное, даже дурацкое, но мужское, - Роджер тяжко вздыхает и сжимает ладонью тощее плечо Шанкса. - И владелец его, по всей видимости, редкостная дрянь. Но ты не переживай. Мир ведь большой, может быть, и не встретишь его никогда. Найдёшь себе нормальную, хорошую девушку.
Шанкс молчит и странно улыбается одним уголком рта.
Шанкс бережно снимает со своего плеча руку капитана и опускает голову вниз. Чёлка завешивает глаза, и Роджеру не видно, какие бесы в них пляшут теперь.
- Ерунду вы несёте, капитан, - спокойно говорит Шанкс. - Мужское, подумаешь. Да даже если действительно за ним мужик скрывается. Наплевать. Я этого имени с самого детства ждал, боялся, что останусь совсем один.
- Не у всех появляются имена, Шанкс, - осторожно прерывает его Роджер. - Многие проживают без них всю жизнь, а некоторые и вовсе не знают о том, что такое в мире существует. Люди без имён просто находят своё счастье сами, не пользуясь никакими ориентирами.
- Может быть, и находят, - согласно кивает Шанкс. - Да только я теперь точно знаю, что у меня есть на этом свете человек - только мой человек, понимаете, капитан?
Глупый рыжий мальчишка смотрит на него требовательно и отчаянно. Будто кричит: «Поверь мне, в меня поверь, ну же, ну!». Роджер качает головой, ему смеяться хочется до икоты - он пожалел Шанкса, а жалеть надо парня с дурацким именем - живёт себе где-то и не знает, какое счастье ему на голову вот-вот свалится.
- Я его обязательно найду, - убеждённо бормочет Шанкс. - Никуда от меня не денется, вот увидите, капитан.
«Бедный, бедный Багминстер. Не дай бог тебе оказаться у нас на пути», - весело думает про себя Роджер.
Через месяц Оро Джексон причаливает к острову, над которым неподвижно висит в белом небе злое солнце, и люди бродят сомнамбулами вверх-вниз по раскалённым ступеням лестниц.
О приближении великого пирата на острове узнают за несколько часов до того, как его нога ступает на шаткое дерево причала. Ветер доносит взволнованный шёпот до ушей Багги, он бросает недоплетённую сеть на землю и бежит в сторону пристани, не чувствуя под собой ног. Вслед ему растерянно глядит старик Карлос - он своим древним сердцем смутно предчувствует перемены, как если бы его сердце было чайкой, кричащей в предвестие бури.
Никто из команды Роджера не хочет, чтобы он принимал Багги.
Распоследний бандит из толпы чувствует, что мелкий зубастый пацан принесёт проблем больше, чем женщина на корабле. Толпа гудит и растягивает в недовольном оскале пасть. У Багги глаза бедовые и злые, он проедает ими дыру в красном мундире Роджера, а тот глядит на него и думает: «Если бухнется на колени и начнёт умолять, я его вышвырну за борт».
А Багги сжимает кулаки и думает: «Если он не скажет хотя бы одно чёртово слово, я упаду перед ним на колени. Мне всё равно нечего терять».
На колени в итоге падает Шанкс. Он всего лишь высунул любопытный нос из-за плеча Рейли, чтобы увидеть новичка, но, стоило ему разглядеть чужую синюю голову, как живот скрутило страшной режущей болью.
Поднимается гомон и сутолока, одни бросаются поднимать Шанкса, другие мешают первым, а третьи норовят зачем-то начистить рожу вторым. Багги потерянно озирается и глупо разевает рот, с него слетает вся суровая воинственность, и он сразу превращается в обычного испуганного мальчишку, который при всём желании не сможет натворить никакой беды. Багги даже начинает волноваться и вытягивать шею, чтобы увидеть, что там с этим рыжим парнем не так, в порядке ли он? Багги не замечает, как на него пристально глядит Роджер. Зато это замечает Рейли.
- Ты чего удумал? - наклонившись к самому уху капитана, спрашивает старпом.
- С чего ты взял, что я что-то задумал? - миролюбиво интересуется Роджер.
- Слишком пристально мальчишку разглядываешь. Ты ведь не думаешь его в команду взять? Да от него гнилью разит, как от помойки!
- Крикливый и шелудивый, этого не отнять, - согласно кивает Роджер, отчего-то довольно блестя глазами. - Мальчишка! Синеволосый! - зычно зовёт он.
Багги вздрагивает и испуганно оборачивается на зов.
- Тебя как зовут? - ласково спрашивает Роджер.
- Багги, - неуверенно буркает мальчишка.
- Не понял, - озадаченно хмурится Роджер. - Это прозвище какое-то? Полное имя твоё как звучит?
- Багги я! - он недовольно щурится и на два шага приближается к Роджеру. Может быть, старик слышит плохо?
- Кто тебя так назвал? Мать? Или отец?
- Мне откуда знать, - Багги кривит губы в нехорошей ухмылке. У него, сироты нищей, никакой стыдливости за душой нет. Ему бы, быть может, даже приятно было, кабы он вовсе безымянным был - это ведь всё равно, что особенным. - Я родителей своих не знаю, меня девка уличная вырастила, она меня так и звала.
Впечатление от его сиротской бравады портит всего лишь одна деталь - с тех пор, как на палубе нарисовался Шанкс, Багги всё время запускает куда-то за спину руку и отчаянно себя чешет.
- У тебя вши что ли, малец? - хмурит брови Рейли. - Ты учти, даже если тебя капитан в команду возьмёт, я тебя с вшами не пропущу.
- Задница чешется, - бесхитростно жалуется Багги. - Нет у меня вшей никаких, да вот, зараза какая-то привязалась.
Суровый Рейли удивлённо приподнимает брови, когда молчавший до того Роджер вдруг утыкается лицом ему в плечо и принимается безудержно хохотать. Позднее, когда Роджер в своей каюте объяснит ему причину своего веселья, Рейли будет хохотать точно также, а сейчас он лишь хмурится и командует:
- Ну, хватит стоять, пожитки свои собирай и забирайся на борт. Будешь юнгой, понял? Полы драить и беспрекословно выполнять приказы, а там поглядим, что из тебя получится.
- Понял! Сэр! Да! Пожитки щас принесу, мне на минутку! - Багги бестолково машет руками и радостно скалится, будто улыбаться по-человечески не умеет, а потом скатывается синим вихрем с корабля на пристань.
В ту же секунду, как его ноги касаются досок причала, перестаёт корчиться от боли Шанкс.
Шанкс ещё бестолковый, хоть и неглупый, щенок, он не чувствует никакой связи и думает тоскливо, что не стоило объедаться на завтрак финиками.
О чём думает Багги, сказать сложно, ведь в его голове царит буря, пока он собирает одежду в узел и на прощание треплет по плечу омертвевшего от тоски Карлоса.
Одно лишь сказать можно точно - с такими идиотами нашей истории никогда не будет конца.
Багги никому в команде не нравится.
Он злой и жадный, открыто пренебрегает чужими святынями, ни во что не ставит дружбу. Уважает он только тех, кого боится, а боится он тех, кто сильнее его. Багги совсем мелкий ещё, и даже отожравшиеся тараканы в трюме с лёгкостью бы его уделали, но почему-то боится Багги только Роджера и Рейли, даже в глаза им никогда не смотрит. Может быть, он звериным нутром своим чувствует их внутреннюю силу, с которой не сравниться силе физической. Багги сам - не человек, а животное, синий волчонок, загнанный голодом и врагами в угол.
Команду Багги раздражает и настораживает, а Шанкса он завораживает.
Багги тщеславен, алчен и труслив, но во всей своей мерзости он парадоксальным образом честен - Багги не прикрывается и не самообманывается, он знает о том, кто он такой на самом деле. Любит и принимает своё гнилое нутро. Багги оказывается одним из немногих людей, которых Шанксу удаётся видеть насквозь, а это почему-то в его глазах многого стоит.
И Шанксу очень, очень хочется стать Багги другом. Чтобы он, отрицающий всякие человеческие связи, к Шанксу ими крепко привязался.
Поэтому Шанкс нарезает вокруг Багги круги, точно акула, почуявшая добычу. Дёргает его, тянет к себе, в то время как Багги упрямо отталкивается прочь.
Багги, когда дерётся, всегда норовит врезать Шанксу по животу, неважно, кулаками или ножами. После их драк Рыжему приходится долго отлёживаться, поглаживая руками ноющее брюхо.
А ещё, Багги всё время орёт, что Шанкс - заноза в заднице. И показательно чешется, будто бы в доказательство - вот, дескать, какая ты заноза, Шанкс, прямо там, прямо в моей заднице.
Много ли времени проходит до тех пор, пока Шанкс выдумывает в своей голове первую пошлую шутку-ответ?
Но Багги не притворяется, вот в чём вся ерунда.
Он извёлся весь от ненавистной заразы, смешно ведь - ладно бы какой-нибудь серьёзный недуг, чтобы им гордиться можно было, а то чесотка какая-то, да в таком месте. Что страннее всего, зуд обостряется только тогда, когда на глаза попадается чужая рыжая макушка, оттого Багги злится и ругается.
У Багги никогда не было друзей, поэтому он не понимает, зачем Шанкс вокруг него крутится. Рыжий его нервирует и бесит, хочется голыми руками ему морду начистить, но кулаки в драке всегда почему-то к брюху тянутся.
Ещё чесотка эта проклятая.
Однажды, уже после того, как Багги по вине Шанкса проглатывает дьявольский фрукт, Оро Джексон входит в порт городка на воде. Город напоминает Water 7: те же каменные улочки, под которыми нет ни клочка земли, но масштабы, конечно, совсем не те. И морепоезда своего нет.
Шанкс и Багги ввязываются в глупую драку, из которой у них мало шансов выйти победителями, потому что их всего двое, а противников - в разы больше, и они, конечно, проигрывают. В то время как Шанкс пытается сбросить с себя двух гориллопободных близнецов, Багги на одно жалкое мгновение теряет бдительность, а в следующую секунду летит в воду вниз головой. Проходит минута, ещё одна, солнца под водой становится вовсе не видно, а Шанкса всё нет и нет. Багги, что спокойно опускался эти две минуты на дно, начинает волноваться. Он привык к Рыжему, как привыкают к собственной правой руке или голове, до такой степени, что без неё уже и жить не получается. Рыжий так долго был рядом, так часто спасал Багги жизнь, и он, Багги, спасал его тоже, что сейчас красноносому до слёз становится обидно - неужели этот придурок его не спасёт?!
В то мгновение, когда перед глазами распахивает объятия тьма, Багги успевает заметить красный всполох, но, возможно, это всего лишь проплыла мимо лица любопытная золотая рыбка.
- Медлительный козёл, - бормочет Багги в мокрое плечо Шанкса. - Думал, что сдохну там. Ты офигел так долго меня спасать, а?
Шанкс молчит, он дрожит и сжимает руками синие волосы Багги, вцепляется в его плечи и водит ладонями по спине. Живот сводит судорогой - так страшно ему не было даже в пасти у Морского Короля.
Шанкс думает о том, о чём думал уже давно.
Об имени у себя на животе.
О своей вине перед человеком, которого он никогда не станет искать. Потому что нашёл уже и вот, чуть было не потерял. Теперь бы руки сжать так крепко, чтобы до хруста, чтобы не выпустить больше никогда.
Шанксу хотелось бы силой воли изменить имя у себя на животе, чтобы стало проще и пропало чувство вины.
- Эй, - Багги дёргает Шанкса за руку и пытается отодвинуть его от себя, но ничего не выходит. - Придурок, где шляпа твоя? - Шанкс на него никак не реагирует. - Сам же потом плакаться будешь, ну же, Шанкс. Шааанкс! - орёт Багги в ухо Рыжему, а тот даже не морщится. Только стискивает ещё сильнее.
- Ну и иди в жопу тогда, - ворчит Багги.
- Твоя шляпа валяется на три ступени выше, если тебя это интересует.
- Все кости мне сдавил, мудила.
- Заткнись, - просит Шанкс.
Но Багги не может заткнуться - Багги чуть было не помер, он, кажется, никогда теперь не сможет наговориться вдоволь.
- А хочешь, - говорит он, - историю тебе расскажу? Никому её не рассказывал раньше. Мне вообще кажется иногда, что этого не было на самом деле. Приснилась мне, или типа того.
Багги возится и устраивается в руках Шанкса удобнее, тычется носом ему в ключицу, там тепло и пахнет морской водой.
- В общем, я никогда не видел своих родителей. Не знаю даже, как они выглядят. Но Майя - уличная девка, которая меня вырастила, - говорила, что у моей матери были синие волосы, как у меня. Я долгое время думал, что это Майя меня родила, но она призналась однажды, что моя мать попросила её обо мне позаботиться, а потом исчезла. Отца моего Майя вообще не видела и не знает, кто он такой.
Багги вдруг издаёт странный, задыхающийся звук и замолкает.
- Чего замолчал? - интересуется Шанкс, лениво водя кончиками пальцев по баггиной пояснице.
- Сам догадайся, кретин, - шипит Багги и дёргается в руках Шанкса, но получается так, что он лишь крепче к нему прижимается.
- Не отвлекайся, Багги, хочу дослушать твою историю, - подталкивает его Шанкс и ласково ведёт носом вдоль линии подбородка.
- Ну ты и заноза в заднице, - мрачно рокочет Багги, зажмурившись. - Я почему-то вспомнил сейчас о том, что Роджер всё время у меня спрашивает, точно ли меня зовут Багги. Не знаю, отчего я вдруг это вспомнил. Этот старик меня заколебал, я даже в своём существовании иногда сомневаться начал. Но дело в том, что Майя однажды сказала, что я... ох, Шанкс, хватит! - вскрикивает вдруг Багги.
- Я тебя внимательно слушаю, продолжай, - шепчет Шанкс и снова сжимает ладонь на холодном боку Багги под рубашкой.
- Какой же ты ублюдок, - жалуется Багги безмолвной луне на небе.
А затем продолжает:
- Майя однажды сказала, что моё имя - Багги - на самом деле не совсем моё. Что моя мать назвала ей другое имя, похожее, но другое. Майе оно показалось стрёмным, она сказала, будто бы оно звучало как собачья кличка. Я, помню, возмутился, что она не имела права лишать меня имени, данного матерью. А потом Майя мне его назвала, и я её даже поблагодарил за то, что она меня так не стала называть.
- Так что же за имя? - спрашивает Шанкс, а сам забирается рукой к Багги в штаны, мешая тому не то что говорить - думать.
- Ты будешь смеяться, - выдыхает Багги, крепко вцепившись руками в плечи Шанкса. - Но моя мама назвала меня... ох, назвала меня Багминстером.
Рука Шанкса замирает, крепко прижатая к твёрдому члену Багги. Замирают будто бы сами небо и круглая луна, наблюдающие за ними.
Багги начинает волноваться и нервно дёргается прочь - он не понимает, что за ерунда случилась с Рыжим, почему он остановился? От его движения Шанкс словно оживает и сжимает ладонь вокруг члена Багги, ведёт рукой медленно вверх и вниз.
- Ты прав, - глухо говорит Шанкс, прижимаясь лицом к груди Багги и продолжая двигать рукой в его штанах. - Это действительно смешно.
- Что? - переспрашивает Багги, потерявший способность связно мыслить. - Моё имя смешное?
- Не имя, нет. Я - слепой дурак, это смешно.
Багги не слышит слов Шанкса, он скулит и закусывает губу до крови.
Задница его, как ни странно, впервые в присутствии Шанкса не чешется, наверное, от того, что вторая рука Рыжего поглаживает мягкую кожу сзади.
А может быть, Багги наконец-то излечился от дурацкого недуга.
Только лукавая и всевидящая луна может знать верный ответ.
Автор: Яша Скрипкин
Фэндом: One Piece
Пейринг: Шанкс/Багги
Рейтинг: PG-13
Жанры: Романтика, Юмор, AU, UST
читать дальшеБагги кубарем катится по каменной лестнице, когда у него неожиданно начинает чесаться задница.
Злое солнце раскалило ступени добела, они острыми гранями горячо и больно впиваются Багги в бока, а сверху ещё летит пудовыми камнями ругань обкраденного лавочника. Сложно придумать приличный план побега в подобной ситуации, но Багги прекрасно с этим справлялся до тех пор, пока у него не начало зудеть под ягодицами.
Поэтому Багги, долетев до последней ступени, вскакивает и бежит, не разбирая дороги.
Поэтому он оказывается заперт в каменном мешке, впереди - стена, а позади - сыновья-бугаи лавочника.
Поэтому в себя он приходит только ночью, когда солнце закатывается за витые гребешки крыш. Багги дёргает рукой - пытается - и сквозь собственный громкий крик слышит, как тихо щёлкают и хрустят его кости. Багги дёргается ещё раз на пробу, а потом шумно выдыхает и шлёпается обратно в мокрые объятья песка. Холодный песок забивается в раны, смешивается с кровью, это должно быть больно, но от того, как холодные песчинки льнут к синякам и гематомам, становится чуточку легче. Ярче всего почему-то чувствуется жжение на коже под предательскими булками. Багги лежать спокойно не может, хочется дотянуться руками и расчесать до крови, чтобы стало так хорошо и больно, до красных пятен на внутренней стороне штанов и звёздочек под смеженными веками.
Но Багги лежит на мокром песке, точно брёвнышко, вытянув руки и ноги в стороны, изредка дёргается и поскуливает, а в лицо ему настойчиво тычется круглая луна.
В океане на другом конце континента в этот момент волны баюкают израненное пушками тело Оро Джексона. На его залитой лунным светом палубе корчится в агонии рыжий, словно раненное в глаз солнце, Шанкс. Тело дугой выгибается, волосы растекаются по чёрной от смолы палубе, в спутанные пряди набивается пыльный мусор и колышется в них, точно деревянный буёк на волнах красного моря.
Около Шанкса взволнованно топчутся пираты из команды Роджера, машут руками и зовут на помощь, сами не зная, кого, - то ли Рейли, то ли Деву Марию.
Из тьмы вышагивает красная тень, и пираты невольно вздрагивают, прежде чем понять, - это всего лишь капитан Роджер.
Это, благослови его Морской Король, капитан Роджер.
Роджер опускается на колени рядом с юнгой, обхватывает мокрую от пота рыжую голову и, ласково её баюкая, негромко рокочет:
- Ну, чего встали, уматывайте спать, уматывайте. Всё с парнем в порядке, сейчас успокоится. Имён, что ли, никогда не получали?
- А чего его ломает-то так, капитан? - неуверенно бурчит одноглазый пиратишка из толпы. - У меня когда имя появлялось, так, почесалось немножко, да и всё.
- Почесалось у него, поглядите. Баба тебе смирная досталась, наверное, или немая, - небрежно усмехается Роджер, и пиратишка тут же стыдливо всасывается обратно в толпу.
Шанкс вдруг резко вскрикивает, вскидывается на руках у Роджера, но через мгновение затихает и опускается обратно на пол.
Он тяжело дышит и хнычет в полубреду:
- Роджер, чего так больно? Мама говорила, имя получить - это счастье, это солнечный зайчик в ладошке. А мне будто Морской Король брюхо когтями разодрал!
- Не нуди, мелкий, - Роджер мягко треплет Шанкса по голове, стирает мозолистым пальцем слёзы в уголках глаз. - Имя всегда несёт на себе отпечаток личности владельца. У кого-то слегла почешется, пощекочется, тому спокойная пара досталась, миролюбивая. Значит, и любовь её будет такая же - мирная и чуть трепещущая, такую любить - словно бабочку на лету ловить.
- А у меня чуть кишки наружу не вылезли, - мрачно бурчит Шанкс, прерывая речь Роджера.
- Так и делай самостоятельные выводы, юнга, - хмыкает Роджер и выпускает рыжую голову из своих ладоней.
Он шумно встаёт и направляется обратно к своей каюте, но его останавливает взволнованное бормотание за спиной:
- Она, наверное, такая красивая будет, как море в бурю, красивые девки все злые и яростные! - убежденно лепечет Шанкс, раскинув руки и ноги по грязной палубе. - Придётся попотеть, чтобы её расположение получить. С другой стороны, она ведь офигеет от счастья, когда меня увидит, зачем ей сопротивляться? Чёрт, так всё сложно. Поскорее бы уже её найти! Роджер! - вскрикивает беспокойный Рыжий. - Роджер, а мы скоро к берегу причалим? Я чувствую, она рядышком где-то.
- Спи и не бузи, каракатица, - добродушно командует Роджер. - Никуда твоя девка не денется.
Шанкс радостно кивает, волосы мечутся туда-сюда, как уши у лохматого щенка. Он счастливо улыбается небу, а в ответ на него безмолвно глядит лукавая и всевидящая луна.
Когда Багги просыпается, то первым делом видит над головой не небо, а соломенный потолок. Под обездвиженным телом чувствует не холодное море песка, а мягкую простыню, Багги осторожно щупает её пальцами, каждую ниточку и бугорки швов.
- Пришёл в себя наконец-то, - дребезжит откуда-то сбоку незнакомый Багги голос.
Багги дёргается в его направлении, но сдвинуться получается совсем на чуть-чуть, зато болью прошивает всё тело от пяток до макушки, Багги вскрикивает и замирает.
В руку неприятно вцепляются смуглые пальцы-крючья, чужие подушечки пальцев, твёрдые и мозолистые, точно каменные, щупают синяки, тянут за бинты.
- Ты какого чёрта шебуршишься, тля поганая! - злобливо ворчит голос, чьего владельца Багги всё ещё не может увидеть. Шею повернуть совсем не получается, в ней что-то мерзко скрипит и стонет. - Столько бинтов на тебя извёл, сейчас кровью запачкаются, я тебе новые где возьму?
- Ты вообще кто такой? - хрипит Багги. Ему бы ещё чуть-чуточку сил, он бы смог ощерить зубы, чтобы хоть как-нибудь себя защитить. - Прекрати меня щупать, урод! Больно ведь!
Над его лицом вдруг склоняется чужое - круглое и сморщенное, похожее на перезревшую сливу, с маленькими чёрными глазками, которые глядят на него одновременно с раздражением и любопытством.
- Мало того, что тля, так ещё и зубы скалит, - удивлённо говорит сморщенная голова. - Меня Карлосом зовут, я рыбак. Шёл сегодня на утреннюю рыбалку, да тебя нашёл. Без рыбы вернулся, а тебе жизнь спас, слышишь, утырок неблагодарный?
Карлос щёлкает Багги по круглому носу и довольно улыбается. От улыбки его лицо странным образом смягчается и добреет, у Багги при взгляде на него пропадает всякое желание вредничать.
- Спасибо что ли, - неуверенно бормочет он.
- Тебя кто так отделал-то, милок? - любознательно интересуется Карлос. - И за какие грехи?
Багги куксится, щёки раздувает, а потом выдыхает и всё-таки честно отвечает:
- Пытался колбасу у лавочника стырить. Жрать хотелось очень, а она висела на солнышке, пахла так вкусно. Но меня его сыновья поймали и... ну, и вот.
- Дурачьё ты, дурачьё, - качает головой Карлос. - У лавочников опасно красть, они злые все и здоровенные, точно орангутаны. Не на жизнь дерутся, тебе повезло ещё, что кости целые остались.
- А почему так больно тогда?
- Так ведь на тебе места живого нет, один сплошной синяк. Я на тебя целый таз мази своей извёл, блестишь теперь и светишься, словно цветочная фея. - Карлос паскудно усмехается, но тут же становится серьёзным. - Ты таких фокусов больше не выкидывай, мелкий. Кто знает, повезёт ли тебе в следующий раз.
- А жрать я чего тогда буду? Я бездомный, сирота, меня кормить некому. Ты меня, что ли, едой обеспечишь, а, дядька? - Багги пытливо и тяжело смотрит, а Карлос в ответ молчит. Разворачивается к Багги спиной и принимается в ступе толочь зелёную муть. Багги невесело усмехается, губы жжёт горечью. Он опускает голову обратно на подушку и принимает это молчание за ответ.
- А может быть, и я, - говорит вдруг Карлос.
- Чего - ты? - непонятливо переспрашивает Багги.
- Да кормить тебя, тля пустоголовая! - Карлос раздражённо стучит пестом в ступе, но упрямо не оборачивается. - Оставайся у меня. Всё равно один живу, а я уже старый, мне помощник нужен.
- Ты мне предлагаешь рыбу удить, мужик?! - возмущается Багги.
- Чего тебе не нравится? - удивляется Карлос и всё-таки поворачивается к Багги искренне озадаченным лицом. - Хорошее же дело, а главное - честное.
- Бесприбыльное! Вонючее! Никаких перспектив! - задыхающимся от злости голосом перечисляет Багги.
- Перспе... что? - глупо хлопает Карлос глазами, лишёнными ресниц. - Ты чего несёшь? Может, у тебя температура поднялась? - он тянется рукой ко лбу Багги, но тот раздражённо хмурится и щёлкает зубами, точно пиранья.
- Предлагаешь мне всю жизнь торчать в лачуге и чалить на себе мешки с рыбой? Много ты на этом деле зарабатываешь, а? Тридцать, может, пятьдесят белли в месяц? - лицо Багги неуловимо меняется: мягкие мальчишечьи щёки втягиваются внутрь, на их месте проступают жёсткие скулы, глаза становятся меньше и злее, они, кажется, могут прожечь в растерянном лице рыбака дыру. - Я много денег хочу, старик, так много, чтобы купаться в них можно было, понимаешь? Чтобы я мог лавочника вместе с его сыновьями со всеми потрохами купить и спустить на дно морское! Ни от кого не хочу зависеть, а хочу, чтобы от меня все зависели, мне поклонялись и меня боялись, меня!
Багги вдруг крупно вздрагивает, из груди его вырывается хрипение и бульканье, а по белым бинтам на теле расползаются кровавые пятна. Карлос роняет ступу на пол и принимается разматывать размокшие бинты, прижимает к ранам первую попавшуюся тряпку. Руки у него работают спокойно и споро, как будто на автопилоте, а внутри всё дрожит - за глупого, жадного, обиженного жизнью мальчишку, которого ему, немощному и нищему старику, не хватит никаких сил спасти.
Багги полуобморочно хнычет и наблюдает из-под опущенных век за руками рыбака.
- Эй, старик, - зовёт он. - Ты не переживай. Я ж великий Багги-сама. Я уже и план придумал, - доверительно шепчет он.
Карлос устало прислоняется спиной к дряхлой стене своей лачуги и спрашивает, не чувствуя никакого интереса к ответу:
- Какой такой план?
Багги растягивает воспалённые губы в улыбке и говорит:
- Я хочу вступить в пиратскую команду. Где пираты, там и деньги, сечёшь? Разбогатею, у меня листовка появится. Свою команду соберу и буду моря бороздить на большом-большом корабле. Самом большом в мире!
- Даже больше, чем Моби Дик Белоуса? - недоверчиво хмыкает Карлос.
- Больше, чем сам Белоус, - глупо хихикает Багги и проваливается в температурный сон.
Старик прикрывает грудь мальчишки одеялом, проводит морщинистой рукой по разметавшимся по подушке голубым волосам. Про себя он исступленно проклинает новые времена, в которые быть честным рыбаком зазорно, времена, рождающие мальчишек со злой и пенящейся кровью, с пелёнок мечтающих стать пиратами.
А спящий Багги недовольно жмурится.
Даже сквозь сон он чувствует, как неприятно зудит кожа на заднице.
Утром Шанкса вызывает к себе в каюту Роджер.
- Задирай и показывай, - командует капитан.
Шанкс зубасто улыбается и смело задирает рубашку кверху, обнажая впалый живот.
- Мда, - многозначительно комментирует увиденное Роджер. На самом деле, он впервые в жизни не знает, что ему стоит сказать.
У Шанкса через всё брюхо тянется синяя буквенная вязь, складывающаяся в странное имя: «Багминстер». Так только собаку, пожалуй, назвать можно, но кому в голову пришло так обидеть своего ребёнка? Странное имя, странное написание - первая буква имени «Б» совсем маленькая, ютится над коричневой родинкой на боку, но каждая следующая буква больше другой, последняя «Р» самая длинная, тянется от ребра до резинки штанов. В целом имя на животе Шанкса выглядит так, словно бы кто-то попытался нарисовать крик.
Теперь хотя бы становится понятно, отчего мальчишке было так больно.
Но есть в имени ещё кое-что, гораздо более паршивое, чем его вид и начертание.
- Оно такое странное! - выдыхает Шанкс. Руки у него чуть подрагивают и глаза радостно светятся. - Наверное, она родом с какого-нибудь глухого острова. Может быть, даже разговаривать на нашем языке не умеет!
- Шанкс, - зовёт Роджер.
- Но это не страшно, я её научу!
- Юнга, твою мать!
Шанкс глупо хлопает глазами, но замолкает и впивается любопытным взглядом в капитана.
- Это мужское имя, Рыжий. Странное, даже дурацкое, но мужское, - Роджер тяжко вздыхает и сжимает ладонью тощее плечо Шанкса. - И владелец его, по всей видимости, редкостная дрянь. Но ты не переживай. Мир ведь большой, может быть, и не встретишь его никогда. Найдёшь себе нормальную, хорошую девушку.
Шанкс молчит и странно улыбается одним уголком рта.
Шанкс бережно снимает со своего плеча руку капитана и опускает голову вниз. Чёлка завешивает глаза, и Роджеру не видно, какие бесы в них пляшут теперь.
- Ерунду вы несёте, капитан, - спокойно говорит Шанкс. - Мужское, подумаешь. Да даже если действительно за ним мужик скрывается. Наплевать. Я этого имени с самого детства ждал, боялся, что останусь совсем один.
- Не у всех появляются имена, Шанкс, - осторожно прерывает его Роджер. - Многие проживают без них всю жизнь, а некоторые и вовсе не знают о том, что такое в мире существует. Люди без имён просто находят своё счастье сами, не пользуясь никакими ориентирами.
- Может быть, и находят, - согласно кивает Шанкс. - Да только я теперь точно знаю, что у меня есть на этом свете человек - только мой человек, понимаете, капитан?
Глупый рыжий мальчишка смотрит на него требовательно и отчаянно. Будто кричит: «Поверь мне, в меня поверь, ну же, ну!». Роджер качает головой, ему смеяться хочется до икоты - он пожалел Шанкса, а жалеть надо парня с дурацким именем - живёт себе где-то и не знает, какое счастье ему на голову вот-вот свалится.
- Я его обязательно найду, - убеждённо бормочет Шанкс. - Никуда от меня не денется, вот увидите, капитан.
«Бедный, бедный Багминстер. Не дай бог тебе оказаться у нас на пути», - весело думает про себя Роджер.
Через месяц Оро Джексон причаливает к острову, над которым неподвижно висит в белом небе злое солнце, и люди бродят сомнамбулами вверх-вниз по раскалённым ступеням лестниц.
О приближении великого пирата на острове узнают за несколько часов до того, как его нога ступает на шаткое дерево причала. Ветер доносит взволнованный шёпот до ушей Багги, он бросает недоплетённую сеть на землю и бежит в сторону пристани, не чувствуя под собой ног. Вслед ему растерянно глядит старик Карлос - он своим древним сердцем смутно предчувствует перемены, как если бы его сердце было чайкой, кричащей в предвестие бури.
Никто из команды Роджера не хочет, чтобы он принимал Багги.
Распоследний бандит из толпы чувствует, что мелкий зубастый пацан принесёт проблем больше, чем женщина на корабле. Толпа гудит и растягивает в недовольном оскале пасть. У Багги глаза бедовые и злые, он проедает ими дыру в красном мундире Роджера, а тот глядит на него и думает: «Если бухнется на колени и начнёт умолять, я его вышвырну за борт».
А Багги сжимает кулаки и думает: «Если он не скажет хотя бы одно чёртово слово, я упаду перед ним на колени. Мне всё равно нечего терять».
На колени в итоге падает Шанкс. Он всего лишь высунул любопытный нос из-за плеча Рейли, чтобы увидеть новичка, но, стоило ему разглядеть чужую синюю голову, как живот скрутило страшной режущей болью.
Поднимается гомон и сутолока, одни бросаются поднимать Шанкса, другие мешают первым, а третьи норовят зачем-то начистить рожу вторым. Багги потерянно озирается и глупо разевает рот, с него слетает вся суровая воинственность, и он сразу превращается в обычного испуганного мальчишку, который при всём желании не сможет натворить никакой беды. Багги даже начинает волноваться и вытягивать шею, чтобы увидеть, что там с этим рыжим парнем не так, в порядке ли он? Багги не замечает, как на него пристально глядит Роджер. Зато это замечает Рейли.
- Ты чего удумал? - наклонившись к самому уху капитана, спрашивает старпом.
- С чего ты взял, что я что-то задумал? - миролюбиво интересуется Роджер.
- Слишком пристально мальчишку разглядываешь. Ты ведь не думаешь его в команду взять? Да от него гнилью разит, как от помойки!
- Крикливый и шелудивый, этого не отнять, - согласно кивает Роджер, отчего-то довольно блестя глазами. - Мальчишка! Синеволосый! - зычно зовёт он.
Багги вздрагивает и испуганно оборачивается на зов.
- Тебя как зовут? - ласково спрашивает Роджер.
- Багги, - неуверенно буркает мальчишка.
- Не понял, - озадаченно хмурится Роджер. - Это прозвище какое-то? Полное имя твоё как звучит?
- Багги я! - он недовольно щурится и на два шага приближается к Роджеру. Может быть, старик слышит плохо?
- Кто тебя так назвал? Мать? Или отец?
- Мне откуда знать, - Багги кривит губы в нехорошей ухмылке. У него, сироты нищей, никакой стыдливости за душой нет. Ему бы, быть может, даже приятно было, кабы он вовсе безымянным был - это ведь всё равно, что особенным. - Я родителей своих не знаю, меня девка уличная вырастила, она меня так и звала.
Впечатление от его сиротской бравады портит всего лишь одна деталь - с тех пор, как на палубе нарисовался Шанкс, Багги всё время запускает куда-то за спину руку и отчаянно себя чешет.
- У тебя вши что ли, малец? - хмурит брови Рейли. - Ты учти, даже если тебя капитан в команду возьмёт, я тебя с вшами не пропущу.
- Задница чешется, - бесхитростно жалуется Багги. - Нет у меня вшей никаких, да вот, зараза какая-то привязалась.
Суровый Рейли удивлённо приподнимает брови, когда молчавший до того Роджер вдруг утыкается лицом ему в плечо и принимается безудержно хохотать. Позднее, когда Роджер в своей каюте объяснит ему причину своего веселья, Рейли будет хохотать точно также, а сейчас он лишь хмурится и командует:
- Ну, хватит стоять, пожитки свои собирай и забирайся на борт. Будешь юнгой, понял? Полы драить и беспрекословно выполнять приказы, а там поглядим, что из тебя получится.
- Понял! Сэр! Да! Пожитки щас принесу, мне на минутку! - Багги бестолково машет руками и радостно скалится, будто улыбаться по-человечески не умеет, а потом скатывается синим вихрем с корабля на пристань.
В ту же секунду, как его ноги касаются досок причала, перестаёт корчиться от боли Шанкс.
Шанкс ещё бестолковый, хоть и неглупый, щенок, он не чувствует никакой связи и думает тоскливо, что не стоило объедаться на завтрак финиками.
О чём думает Багги, сказать сложно, ведь в его голове царит буря, пока он собирает одежду в узел и на прощание треплет по плечу омертвевшего от тоски Карлоса.
Одно лишь сказать можно точно - с такими идиотами нашей истории никогда не будет конца.
Багги никому в команде не нравится.
Он злой и жадный, открыто пренебрегает чужими святынями, ни во что не ставит дружбу. Уважает он только тех, кого боится, а боится он тех, кто сильнее его. Багги совсем мелкий ещё, и даже отожравшиеся тараканы в трюме с лёгкостью бы его уделали, но почему-то боится Багги только Роджера и Рейли, даже в глаза им никогда не смотрит. Может быть, он звериным нутром своим чувствует их внутреннюю силу, с которой не сравниться силе физической. Багги сам - не человек, а животное, синий волчонок, загнанный голодом и врагами в угол.
Команду Багги раздражает и настораживает, а Шанкса он завораживает.
Багги тщеславен, алчен и труслив, но во всей своей мерзости он парадоксальным образом честен - Багги не прикрывается и не самообманывается, он знает о том, кто он такой на самом деле. Любит и принимает своё гнилое нутро. Багги оказывается одним из немногих людей, которых Шанксу удаётся видеть насквозь, а это почему-то в его глазах многого стоит.
И Шанксу очень, очень хочется стать Багги другом. Чтобы он, отрицающий всякие человеческие связи, к Шанксу ими крепко привязался.
Поэтому Шанкс нарезает вокруг Багги круги, точно акула, почуявшая добычу. Дёргает его, тянет к себе, в то время как Багги упрямо отталкивается прочь.
Багги, когда дерётся, всегда норовит врезать Шанксу по животу, неважно, кулаками или ножами. После их драк Рыжему приходится долго отлёживаться, поглаживая руками ноющее брюхо.
А ещё, Багги всё время орёт, что Шанкс - заноза в заднице. И показательно чешется, будто бы в доказательство - вот, дескать, какая ты заноза, Шанкс, прямо там, прямо в моей заднице.
Много ли времени проходит до тех пор, пока Шанкс выдумывает в своей голове первую пошлую шутку-ответ?
Но Багги не притворяется, вот в чём вся ерунда.
Он извёлся весь от ненавистной заразы, смешно ведь - ладно бы какой-нибудь серьёзный недуг, чтобы им гордиться можно было, а то чесотка какая-то, да в таком месте. Что страннее всего, зуд обостряется только тогда, когда на глаза попадается чужая рыжая макушка, оттого Багги злится и ругается.
У Багги никогда не было друзей, поэтому он не понимает, зачем Шанкс вокруг него крутится. Рыжий его нервирует и бесит, хочется голыми руками ему морду начистить, но кулаки в драке всегда почему-то к брюху тянутся.
Ещё чесотка эта проклятая.
Однажды, уже после того, как Багги по вине Шанкса проглатывает дьявольский фрукт, Оро Джексон входит в порт городка на воде. Город напоминает Water 7: те же каменные улочки, под которыми нет ни клочка земли, но масштабы, конечно, совсем не те. И морепоезда своего нет.
Шанкс и Багги ввязываются в глупую драку, из которой у них мало шансов выйти победителями, потому что их всего двое, а противников - в разы больше, и они, конечно, проигрывают. В то время как Шанкс пытается сбросить с себя двух гориллопободных близнецов, Багги на одно жалкое мгновение теряет бдительность, а в следующую секунду летит в воду вниз головой. Проходит минута, ещё одна, солнца под водой становится вовсе не видно, а Шанкса всё нет и нет. Багги, что спокойно опускался эти две минуты на дно, начинает волноваться. Он привык к Рыжему, как привыкают к собственной правой руке или голове, до такой степени, что без неё уже и жить не получается. Рыжий так долго был рядом, так часто спасал Багги жизнь, и он, Багги, спасал его тоже, что сейчас красноносому до слёз становится обидно - неужели этот придурок его не спасёт?!
В то мгновение, когда перед глазами распахивает объятия тьма, Багги успевает заметить красный всполох, но, возможно, это всего лишь проплыла мимо лица любопытная золотая рыбка.
- Медлительный козёл, - бормочет Багги в мокрое плечо Шанкса. - Думал, что сдохну там. Ты офигел так долго меня спасать, а?
Шанкс молчит, он дрожит и сжимает руками синие волосы Багги, вцепляется в его плечи и водит ладонями по спине. Живот сводит судорогой - так страшно ему не было даже в пасти у Морского Короля.
Шанкс думает о том, о чём думал уже давно.
Об имени у себя на животе.
О своей вине перед человеком, которого он никогда не станет искать. Потому что нашёл уже и вот, чуть было не потерял. Теперь бы руки сжать так крепко, чтобы до хруста, чтобы не выпустить больше никогда.
Шанксу хотелось бы силой воли изменить имя у себя на животе, чтобы стало проще и пропало чувство вины.
- Эй, - Багги дёргает Шанкса за руку и пытается отодвинуть его от себя, но ничего не выходит. - Придурок, где шляпа твоя? - Шанкс на него никак не реагирует. - Сам же потом плакаться будешь, ну же, Шанкс. Шааанкс! - орёт Багги в ухо Рыжему, а тот даже не морщится. Только стискивает ещё сильнее.
- Ну и иди в жопу тогда, - ворчит Багги.
- Твоя шляпа валяется на три ступени выше, если тебя это интересует.
- Все кости мне сдавил, мудила.
- Заткнись, - просит Шанкс.
Но Багги не может заткнуться - Багги чуть было не помер, он, кажется, никогда теперь не сможет наговориться вдоволь.
- А хочешь, - говорит он, - историю тебе расскажу? Никому её не рассказывал раньше. Мне вообще кажется иногда, что этого не было на самом деле. Приснилась мне, или типа того.
Багги возится и устраивается в руках Шанкса удобнее, тычется носом ему в ключицу, там тепло и пахнет морской водой.
- В общем, я никогда не видел своих родителей. Не знаю даже, как они выглядят. Но Майя - уличная девка, которая меня вырастила, - говорила, что у моей матери были синие волосы, как у меня. Я долгое время думал, что это Майя меня родила, но она призналась однажды, что моя мать попросила её обо мне позаботиться, а потом исчезла. Отца моего Майя вообще не видела и не знает, кто он такой.
Багги вдруг издаёт странный, задыхающийся звук и замолкает.
- Чего замолчал? - интересуется Шанкс, лениво водя кончиками пальцев по баггиной пояснице.
- Сам догадайся, кретин, - шипит Багги и дёргается в руках Шанкса, но получается так, что он лишь крепче к нему прижимается.
- Не отвлекайся, Багги, хочу дослушать твою историю, - подталкивает его Шанкс и ласково ведёт носом вдоль линии подбородка.
- Ну ты и заноза в заднице, - мрачно рокочет Багги, зажмурившись. - Я почему-то вспомнил сейчас о том, что Роджер всё время у меня спрашивает, точно ли меня зовут Багги. Не знаю, отчего я вдруг это вспомнил. Этот старик меня заколебал, я даже в своём существовании иногда сомневаться начал. Но дело в том, что Майя однажды сказала, что я... ох, Шанкс, хватит! - вскрикивает вдруг Багги.
- Я тебя внимательно слушаю, продолжай, - шепчет Шанкс и снова сжимает ладонь на холодном боку Багги под рубашкой.
- Какой же ты ублюдок, - жалуется Багги безмолвной луне на небе.
А затем продолжает:
- Майя однажды сказала, что моё имя - Багги - на самом деле не совсем моё. Что моя мать назвала ей другое имя, похожее, но другое. Майе оно показалось стрёмным, она сказала, будто бы оно звучало как собачья кличка. Я, помню, возмутился, что она не имела права лишать меня имени, данного матерью. А потом Майя мне его назвала, и я её даже поблагодарил за то, что она меня так не стала называть.
- Так что же за имя? - спрашивает Шанкс, а сам забирается рукой к Багги в штаны, мешая тому не то что говорить - думать.
- Ты будешь смеяться, - выдыхает Багги, крепко вцепившись руками в плечи Шанкса. - Но моя мама назвала меня... ох, назвала меня Багминстером.
Рука Шанкса замирает, крепко прижатая к твёрдому члену Багги. Замирают будто бы сами небо и круглая луна, наблюдающие за ними.
Багги начинает волноваться и нервно дёргается прочь - он не понимает, что за ерунда случилась с Рыжим, почему он остановился? От его движения Шанкс словно оживает и сжимает ладонь вокруг члена Багги, ведёт рукой медленно вверх и вниз.
- Ты прав, - глухо говорит Шанкс, прижимаясь лицом к груди Багги и продолжая двигать рукой в его штанах. - Это действительно смешно.
- Что? - переспрашивает Багги, потерявший способность связно мыслить. - Моё имя смешное?
- Не имя, нет. Я - слепой дурак, это смешно.
Багги не слышит слов Шанкса, он скулит и закусывает губу до крови.
Задница его, как ни странно, впервые в присутствии Шанкса не чешется, наверное, от того, что вторая рука Рыжего поглаживает мягкую кожу сзади.
А может быть, Багги наконец-то излечился от дурацкого недуга.
Только лукавая и всевидящая луна может знать верный ответ.
Название: Привет, Йен
Автор: Яша Скрипкин
Фэндом: Shameless
Персонаж: Микки-центрик
Рейтинг: PG-13
Жанры: Драма, POV, UST
читать дальшеПривет, Йен.
В тюрьме с развлечениями не очень - можно отрастить бороду, можно подцепить триппер. На воле было веселее - можно было идти к тебе, от тебя, с тобой или под тобой.
Камеры в тюрьме - три шага на четыре. Некуда здесь идти.
Мой сосед по камере - рыжий канадец с острыми зубами, сколотыми чужими кулаками в драках. Любит точить языком направо и налево, как он на какой-то канадской речке отпиздил эхолотом двух дровосеков. Ржавые дуги под ободком унитаза, ржавый смеситель в общем душе, он выплёвывает в лицо рыжую воду с запашком меди. Куда ни глянь, везде рыжее, зайди в любую дверь и скажи: «Привет, Йен!».
Светлана приходит одна или с Евгением, но лучше, когда без него. Мальчишка растёт, точно конопля под солнышком; проходит месяц, а кажется, словно целый год. Скоро карапуз научится говорить - и покажется, что восемь лет позади, а на самом деле протащится всего лишь ещё один сраный месяц.
Светлана спрашивает, передать ли ей кому-нибудь приветы. Как будто есть у меня кто-нибудь, кроме неё и сына-конопляного стебля.
Светлана прижимается набрякшими титьками к стеклу, чтобы лучше услышать моё разнесчастное и увечное: «Йену привет передай».
Знаю, что не передаст.
Однажды я выйду и сделаю это сам.
Через восемь лет у меня отрастёт заебатая борода - чёрная, густая, столы в «Алиби» протирать можно будет, не наклоняясь.
Притащусь в дом Галлагеров, подметая бородой дорожную пыль, скажу: «Привет, Йен». Все Галлагеры выпадут со второго этажа в кухню, взорвут конфетти и замотают меня в диванную накидку, чтобы выкинуть с лестницы нахуй. Люблю эту семейку, словами не передать.
Эй, Рыжий лобок.
Ты ведь меня будешь ждать?
Сказал, что будешь.
Хоть бы в лицо мне смотрел, когда врал, тупая мохнатка.
Мохнаточка.
В тюрьме есть психотерапевт. Дёрганная баба с дыркой от пирсинга в губе. Смотрю на неё и представляю, как лет двадцать назад она трахалась на рок-фестивале с парнем своей подруги, а потом спала в чужой блевоте на полянке под белым от софитов ночным небом. Она по возрасту вполне годится мне в матери - если бы родила меня в 16, сразу после сношалочек на том самом рок-концерте. Ей на вид столько, сколько должно было бы быть моей матери. Они могли бы быть подругами.
Но они, конечно, не были.
Из веселья тут - борода да триппер, я уже говорил раньше. Так вот я и подумал - почему бы не сходить на беседу с психотерапевтом? Расспрошу про биполярное расстройство, интернета тут всё равно нет. Хочется мне понять, что это за дерьмо такое, из-за которого недостаточно было всей той пизды, через которую мы с тобой прошли, протиснулись и проползли, чтобы наконец-то двери церкви-два кольца. Только на этот раз не для меня и Светланы, а для нас с тобой.
Для беседы с психотерапевтом, как оказалось, надо было быть ёбнутым хотя бы немножко. Я сказал, что здороваюсь со смесителем в душе.
Все почему-то подумали, что я пошутил.
Я уселся в твёрдое, скользкое кресло и начал свою речь с того, что «у одного моего друга биполярное расстройство, не могли бы вы...». Психоаналитик растащила дырявую губу в понимающей улыбке и покивала, мол, ну-ну, у друга твоего, понятно. В семье никого с депрессивными расстройствами не было? Да не у друга, у тебя в семье, зачем мне несуществующий друг.
Серьёзно напомнил тупой бабе, что я-то разговариваю со смесителем. Она опять разулыбалась. Я теперь весёлый малый, Йен.
Ебись-разъебись, господи, а ведь был когда-то грозой района. Наркотой из-под куртки торговал, пушками. Армией русских пёзд руководил. Опасный Микки Милкович, ну!
Психотерапевт поглаживает меня по руке и смотрит с сочувствием. Говорит, биполярное расстройство не лечится.
Что это на всю жизнь.
Как будто бы я этого раньше не знал. Что всю жизнь теперь только и буду делать, что открывать безликие двери и
Привет, Йен!
Сегодня Светлана пришла с Евгением, и мелкому вдруг захотелось со мною поговорить. Он большой совсем стал, на коленях у матери не умещается, Светлане пришлось посадить его на стул и присесть рядом на корточки. И болтливый. Минут за десять мы выяснили, что он не любит рисовую кашу, но любит этот красный, как бабьи месячные, русский борщ, недавно потерял любимую полосатую кепку, а потом нашёл её на башке моего брата-тупорезка Игги. Игги кепку отдавать не хотел, даже расплакался. Говорил же ебачу не садиться на мет.
Когда мелкий выдохся, на стул опять села Светлана, и я подивился, как быстро Евгений вырос, всего-то за один паршивый месяц!
Светлана помолчала немного, было слышно потрескивание проводков в телефонной трубке.
А потом сказала, что прошёл уже целый год.
Когда я вернулся в камеру, мой сосед канадец чиркал ручкой по изжёванному бумажному листу и чертыхался на своём кленовом диалекте - звучало так, будто кто-то шлёпается мошонкой о выхлопную трубу минивена. Я ничего не спросил, а канадец ответил, что пишет послание своей любимой.
- Соскучился? - спросил я, хотя мне вовсе и не было интересно.
- Не ездит ко мне уже второй месяц, - невесело ощерил зубы канадец. - Соскучился до пизды. Пишу вот, что если на этой неделе не приедет, сбегу и затолкаю ей черенок от лопаты в блудливую матку.
А бумажку измятую оглаживал дрожащими пальцами-сарделинами, точно самое дорогое сокровище.
Когда Светлана приходит в следующий раз, просовываю ей через стекло маленький бумажный клочок. Такой же жалкий, как и моя небритая рожа.
Клочок зацепляется кривыми краями, неловко шлёпается по ту сторону стекла, но Светлана на него не смотрит. Она смотрит на меня.
Качает крашенной головой.
- Я не понесу ему эту записку.
- Я ещё не сказал, для кого это, - щерю зубы, как тот канадец.
- Морковкин мужика себе нашёл, Микки. Ты здесь второй год уже сидишь, а время, знаешь, на месте не топчется.
В воскресенье мой сосед канадец жмёт мне руку перед отбоем, а ночью сбегает, прихватив из-под моей подушки заточку из вилки. Сам лепил её два грёбаных дня, от охраны ныкал, над зажигалкой прокаливал. Жалко.
Жалко, что я никогда не смогу сбежать и всадить её в твою сучью голову, рыжая потаскуха.
Потаскушечка.
Мой новый сосед по камере - хуйло.
Даже знать не хочу, как его зовут и какой он национальности, и как называется его родной город (потому что он совершенно точно, без карты местности могу сказать, - х у й л о в ч а н и н!).
Два с половиной года так любил свою бороду, растил её, вилкой расчёсывал. Как дитя родное лелеял, блядь.
А потом приходит лысый козёл и говорит:
- Привет, меня зовут Виктор.
- Ну и пиздец, мужик, что за швабра у тебя на лице?
- Кто тебе с такой мохнаткой на подбородке даст?
- Ну, разве что за полтос, - и шевелит зазывно бровями.
Ласково улыбаюсь, бородища губы колет, и всаживаю ему в ляжку свою новенькую заточку.
К Светлане выхожу через две недели, тощий после каникул в изоляторе, с такими мешками под глазами, что в них можно было бы барахло из домов выносить. Гладко-гладко выбритый.
Скалюсь радостно и говорю:
- Светочка, мне продлили срок!
А Светлана в ответ:
- Слава яйцам, ты сбрил со своего лица этого дохлого скунса.
Обижаюсь и шлю её нахуй, а Евгений мне грозит пальцем. Нехороший папка Милкович.
Я по ним в изоляторе дико скучал. Даже сам от себя не ожидал. Хочется прилипнуть к стеклу, чтобы чуть-чуточку ближе, руки чешутся сдёрнуть с головы Евгения его полосатую кепку и оставить её себе.
Эй, Йен.
Три года уже прошло.
Где же ты шляешься, Рыжий?
Притащи сюда свою задницу, чтобы я не себе самому, не дверям и не стенам, как придурок, а тебе смог сказать наконец:
- Привет, Йен.
Три года и пять месяцев.
Ко мне приходит Мэнди.
«Привет, Мэнди, где ты была, твою мать», - хочу сказать я, но молчу.
У Мэнди в уголках глаз тонкие морщинки, глаза усталые и больные, с чуть желтоватыми белками, а ведь она меня младше, ведь это же Мэнди - я выкручивал ей соски, а она верещала, как морская свинка, тырил её резинки для волос и совал нос в розовый личный дневничок. Игги однажды насмотрелся порнухи, спёр у Мэнди шпильки для волос и попытался повторить уретральные игры. На мэндиной подушке от того дня остался красный слепок головки члена этого полудурка. Сколько лет тогда Мэнди было? Тринадцать? Пятнадцать?
Мы молчим, Мэнди смотрит на меня, а я смотрю на свои руки - портаки совсем истёрлись. И мне перевалило уже за двадцатник.
Время наваливается мне на плечи, и это, оказывается, тяжело. Тяжелее, чем было тащить Йена от пидорского клуба к себе домой, то есть, я хочу сказать, - это больше, чем я могу вынести.
Когда я выйду из тюрьмы, Евгений уже пойдёт в школу. Он вырастет, полосатая кепка станет ему мала, переедет в мусорку или на башку к Игги. У Светланы оттянется книзу здоровенная грудь, она найдёт себе чистенькую работу и будет делать ради Евгения вид, что никогда не торговала в зассаном борделе небритой вагиной. Будет ходить на родительские собрания в вязанных платьях и лепить снежинки к школьным рождественским праздникам вместе с другими родителями.
Если я перестану сейчас заглядывать в зеркало, через пять лет не узнаю себя самого.
Мы молчим ещё пять минут.
Я и Мэнди.
Если бы быть сейчас хоть на пару лет раньше, то я бы обвешивал Мэнди хуями, а она бы бросалась на стекло и щёлкала зубами от злости.
Между нами всегда раньше был Терри и злость против целого мира, которая нас не объединяла - растаскивала по разным углам ринга.
А теперь я рад, что она жива. Радость давит на плечи, и этот груз мне держать ещё тяжелей. Что с этим чувством делать - я не знаю.
Мэнди, наверное, тоже рада. И тоже - не знает.
Провожу языком, не умеющим говорить, по сухим губам, и выдыхаю (тяжело в первый раз, будто бы никогда раньше не дышал):
- Привет, Мэнди.
Мэнди улыбается неумелыми губами.
- Привет, Микки.
Когда я возвращаюсь в камеру, то застаю там своего старого соседа канадца. Рыжие волосы сбриты, только колючий ёжик на голове. Бледные губы и лучи морщин вдоль щёк. Уходил - был двадцатипятилетним. А вернулся стариком.
Мне даже не нужно спрашивать, но я всё равно спрашиваю, потому что сам он не заговорит (молчание внутри - сраная раковая опухоль, которая убьёт, если её не вскрыть):
- Как там девка твоя?
Канадец растягивает губы в улыбке, клыки царапают нежную кожу.
- Влюбилась моя девка. Не показала даже пиздюка своего, а я бы поздоровался. Ох, как бы я с ним поздоровался!
Канадец вертит в руке мою заточку, а потом лицо его искажается судорогой, и вилка летит в угол камеры.
- Целую её тебе вернул, думал, от крови буду отмывать, не отмоется, как у невесты Синей бороды.
Канадец трясёт головой, словно большая, обиженная собака, на которую вылили ушат ледяной воды.
- Знал, что она мне это дерьмо скажет. Что не дождалась. Думал, раскрою ей череп, скальп сниму и вокруг члена оберну. А в итоге знаешь что, Милкович? А в итоге стоял, как еблан, со своей любовью, и некуда её девать - хоть в жопу к себе засовывай. А ей она была не нужна.
По щекам с синевато-рыжей щетиной текут слёзы, разглаживают морщинки. Передо мной сидит потерянный, нелюбимый ребёнок, который просит меня о помощи.
Но я ведь точно такой же. Стою, как еблан, с любовью внутри, размером с небоскрёб. Могу сжать её в руках и положить на золочёное блюдо - да нет такого стола, к которому это блюдо можно было бы вынести.
Даже через окошко Макдональдса никому не всучить.
В общей душевой топчутся голые мужики и обсуждают макароны, которые подавали на ужин. Липкие, жирные, они прилипали к вилке и нёбу. Есть их было, всё равно что сперму жевать.
Ржавый душ выплёвывает мне в лицо желтоватую воду, она пахнет медью.
Привет, Йен.
Завтра заканчивается срок моего заключения.
В проходной неторопливо распихиваю по карманам своё барахло восьмилетней давности, надо мною коршуном нависает Светлана и остервенело чешет кожу под грудью, засунув руку по локоть под вязанный свитер с высокой горловиной.
- Корсет что ли?
- Хотела в тринадцать лет иметь большую грудь. Теперь отвисает, точно коровьи дойки! - Светлана вытаскивает руку из-под свитера и с чувством брякает что-то по-русски.
- По-английски, ёб твою, - бурчу по старой привычке и выхожу, наконец-то, за дверь.
На свободу.
Евгений вертится вокруг юлой, дёргает за руку, тычется светлой головой мне в живот. Конопля проклятая, через два-три года до ключицы моей дотянется.
Мэнди маячит сбоку белой макушкой с остриженными по самые уши волосами и шуршит бумагами с тысячей условий освобождения.
- Тут написано, что ты должен посетить восемь сеансов психотерапии, - ухмыляется Мэнди. - Курс адаптации.
- К чему адаптироваться? - возражаю, скорчив глубокомысленную рожу. - Везде говно одинаковое, только в тюрьме еду готовить не надо.
- О чём ты, Микки! В тюрьме действуют собственные законы человеческого взаимодействия и формирования социальных иерархий! - важничает Мэнди, а мне хочется оттянуть рукав её кофты, чтобы проверить, точно ли она не ширнулась с утра.
- Велика опасность столкнуться со сложностями в восстановлении прежних связей, - всё тем же заумным тоном говорит Мэнди и вперивает мне в лицо внимательный взгляд.
Насквозь эту сучку вижу, притягиваю за рукав к себе и спрашиваю ласково:
- А у тебя со старыми связями как дела? Твои связи уже ведь и колледж закончили, ищи-свищи ветра в поле, а, Мэнди?
Мэнди сжимается, будто бы я ударил её по лицу, мне становится стыдно, и я глажу её рукой по пушистой соломе волос.
На шестом году заключения я проснулся однажды ночью и понял, что совсем забыл Йенов голос. Храпел канадец на нижнем ярусе, я сжимал побелевшими пальцами одеяло и очумело пялился в потолок.
Забыл, что чувствовал, когда мы трахались в первый раз в моей комнате. Боль от помятых рёбер - помню. Как сердце билось от страха и задница горела - тоже. А было ли мне хорошо, почему не остановился после этого, - я не вспомнил.
Однажды, лет десять назад, я накидался пивом и залип в передачу «Земля через тысячу лет». В ней показывали, что станет с Землёй через тысячу лет, если люди все возьмут да вымрут. Небоскрёбы корёжило пальмами, одноэтажные домики Американской мечты вжимались в землю под давлением солнца и сорняка, словно бумажные коробки.
Так внутри меня без Йена вымирало что-то. Скукоживались в уродливые эмбрионы воспоминания.
С кем здоровался все эти годы - я даже и не знаю.
Казалось иногда, словно шлю привет мертвецу, что умер под пулями в каком-нибудь Сракостане. А потом я никак не мог вспомнить, почему это на самом деле является неправдой.
Дай мне ещё пару минут, Мэнди, чтобы я смог признаться вслух, что восстанавливать мне уже нечего.
Рыжее солнце жарит макушку, Евгений подставляет ему красные щёки и довольно хохочет. Задирает голову к небу и кричит:
- Привет, Солнышко!
«Привет, Йен», - думаю я про себя.
Автор: Яша Скрипкин
Фэндом: Shameless
Персонаж: Микки-центрик
Рейтинг: PG-13
Жанры: Драма, POV, UST
читать дальшеПривет, Йен.
В тюрьме с развлечениями не очень - можно отрастить бороду, можно подцепить триппер. На воле было веселее - можно было идти к тебе, от тебя, с тобой или под тобой.
Камеры в тюрьме - три шага на четыре. Некуда здесь идти.
Мой сосед по камере - рыжий канадец с острыми зубами, сколотыми чужими кулаками в драках. Любит точить языком направо и налево, как он на какой-то канадской речке отпиздил эхолотом двух дровосеков. Ржавые дуги под ободком унитаза, ржавый смеситель в общем душе, он выплёвывает в лицо рыжую воду с запашком меди. Куда ни глянь, везде рыжее, зайди в любую дверь и скажи: «Привет, Йен!».
Светлана приходит одна или с Евгением, но лучше, когда без него. Мальчишка растёт, точно конопля под солнышком; проходит месяц, а кажется, словно целый год. Скоро карапуз научится говорить - и покажется, что восемь лет позади, а на самом деле протащится всего лишь ещё один сраный месяц.
Светлана спрашивает, передать ли ей кому-нибудь приветы. Как будто есть у меня кто-нибудь, кроме неё и сына-конопляного стебля.
Светлана прижимается набрякшими титьками к стеклу, чтобы лучше услышать моё разнесчастное и увечное: «Йену привет передай».
Знаю, что не передаст.
Однажды я выйду и сделаю это сам.
Через восемь лет у меня отрастёт заебатая борода - чёрная, густая, столы в «Алиби» протирать можно будет, не наклоняясь.
Притащусь в дом Галлагеров, подметая бородой дорожную пыль, скажу: «Привет, Йен». Все Галлагеры выпадут со второго этажа в кухню, взорвут конфетти и замотают меня в диванную накидку, чтобы выкинуть с лестницы нахуй. Люблю эту семейку, словами не передать.
Эй, Рыжий лобок.
Ты ведь меня будешь ждать?
Сказал, что будешь.
Хоть бы в лицо мне смотрел, когда врал, тупая мохнатка.
Мохнаточка.
В тюрьме есть психотерапевт. Дёрганная баба с дыркой от пирсинга в губе. Смотрю на неё и представляю, как лет двадцать назад она трахалась на рок-фестивале с парнем своей подруги, а потом спала в чужой блевоте на полянке под белым от софитов ночным небом. Она по возрасту вполне годится мне в матери - если бы родила меня в 16, сразу после сношалочек на том самом рок-концерте. Ей на вид столько, сколько должно было бы быть моей матери. Они могли бы быть подругами.
Но они, конечно, не были.
Из веселья тут - борода да триппер, я уже говорил раньше. Так вот я и подумал - почему бы не сходить на беседу с психотерапевтом? Расспрошу про биполярное расстройство, интернета тут всё равно нет. Хочется мне понять, что это за дерьмо такое, из-за которого недостаточно было всей той пизды, через которую мы с тобой прошли, протиснулись и проползли, чтобы наконец-то двери церкви-два кольца. Только на этот раз не для меня и Светланы, а для нас с тобой.
Для беседы с психотерапевтом, как оказалось, надо было быть ёбнутым хотя бы немножко. Я сказал, что здороваюсь со смесителем в душе.
Все почему-то подумали, что я пошутил.
Я уселся в твёрдое, скользкое кресло и начал свою речь с того, что «у одного моего друга биполярное расстройство, не могли бы вы...». Психоаналитик растащила дырявую губу в понимающей улыбке и покивала, мол, ну-ну, у друга твоего, понятно. В семье никого с депрессивными расстройствами не было? Да не у друга, у тебя в семье, зачем мне несуществующий друг.
Серьёзно напомнил тупой бабе, что я-то разговариваю со смесителем. Она опять разулыбалась. Я теперь весёлый малый, Йен.
Ебись-разъебись, господи, а ведь был когда-то грозой района. Наркотой из-под куртки торговал, пушками. Армией русских пёзд руководил. Опасный Микки Милкович, ну!
Психотерапевт поглаживает меня по руке и смотрит с сочувствием. Говорит, биполярное расстройство не лечится.
Что это на всю жизнь.
Как будто бы я этого раньше не знал. Что всю жизнь теперь только и буду делать, что открывать безликие двери и
Привет, Йен!
Сегодня Светлана пришла с Евгением, и мелкому вдруг захотелось со мною поговорить. Он большой совсем стал, на коленях у матери не умещается, Светлане пришлось посадить его на стул и присесть рядом на корточки. И болтливый. Минут за десять мы выяснили, что он не любит рисовую кашу, но любит этот красный, как бабьи месячные, русский борщ, недавно потерял любимую полосатую кепку, а потом нашёл её на башке моего брата-тупорезка Игги. Игги кепку отдавать не хотел, даже расплакался. Говорил же ебачу не садиться на мет.
Когда мелкий выдохся, на стул опять села Светлана, и я подивился, как быстро Евгений вырос, всего-то за один паршивый месяц!
Светлана помолчала немного, было слышно потрескивание проводков в телефонной трубке.
А потом сказала, что прошёл уже целый год.
Когда я вернулся в камеру, мой сосед канадец чиркал ручкой по изжёванному бумажному листу и чертыхался на своём кленовом диалекте - звучало так, будто кто-то шлёпается мошонкой о выхлопную трубу минивена. Я ничего не спросил, а канадец ответил, что пишет послание своей любимой.
- Соскучился? - спросил я, хотя мне вовсе и не было интересно.
- Не ездит ко мне уже второй месяц, - невесело ощерил зубы канадец. - Соскучился до пизды. Пишу вот, что если на этой неделе не приедет, сбегу и затолкаю ей черенок от лопаты в блудливую матку.
А бумажку измятую оглаживал дрожащими пальцами-сарделинами, точно самое дорогое сокровище.
Когда Светлана приходит в следующий раз, просовываю ей через стекло маленький бумажный клочок. Такой же жалкий, как и моя небритая рожа.
Клочок зацепляется кривыми краями, неловко шлёпается по ту сторону стекла, но Светлана на него не смотрит. Она смотрит на меня.
Качает крашенной головой.
- Я не понесу ему эту записку.
- Я ещё не сказал, для кого это, - щерю зубы, как тот канадец.
- Морковкин мужика себе нашёл, Микки. Ты здесь второй год уже сидишь, а время, знаешь, на месте не топчется.
В воскресенье мой сосед канадец жмёт мне руку перед отбоем, а ночью сбегает, прихватив из-под моей подушки заточку из вилки. Сам лепил её два грёбаных дня, от охраны ныкал, над зажигалкой прокаливал. Жалко.
Жалко, что я никогда не смогу сбежать и всадить её в твою сучью голову, рыжая потаскуха.
Потаскушечка.
Мой новый сосед по камере - хуйло.
Даже знать не хочу, как его зовут и какой он национальности, и как называется его родной город (потому что он совершенно точно, без карты местности могу сказать, - х у й л о в ч а н и н!).
Два с половиной года так любил свою бороду, растил её, вилкой расчёсывал. Как дитя родное лелеял, блядь.
А потом приходит лысый козёл и говорит:
- Привет, меня зовут Виктор.
- Ну и пиздец, мужик, что за швабра у тебя на лице?
- Кто тебе с такой мохнаткой на подбородке даст?
- Ну, разве что за полтос, - и шевелит зазывно бровями.
Ласково улыбаюсь, бородища губы колет, и всаживаю ему в ляжку свою новенькую заточку.
К Светлане выхожу через две недели, тощий после каникул в изоляторе, с такими мешками под глазами, что в них можно было бы барахло из домов выносить. Гладко-гладко выбритый.
Скалюсь радостно и говорю:
- Светочка, мне продлили срок!
А Светлана в ответ:
- Слава яйцам, ты сбрил со своего лица этого дохлого скунса.
Обижаюсь и шлю её нахуй, а Евгений мне грозит пальцем. Нехороший папка Милкович.
Я по ним в изоляторе дико скучал. Даже сам от себя не ожидал. Хочется прилипнуть к стеклу, чтобы чуть-чуточку ближе, руки чешутся сдёрнуть с головы Евгения его полосатую кепку и оставить её себе.
Эй, Йен.
Три года уже прошло.
Где же ты шляешься, Рыжий?
Притащи сюда свою задницу, чтобы я не себе самому, не дверям и не стенам, как придурок, а тебе смог сказать наконец:
- Привет, Йен.
Три года и пять месяцев.
Ко мне приходит Мэнди.
«Привет, Мэнди, где ты была, твою мать», - хочу сказать я, но молчу.
У Мэнди в уголках глаз тонкие морщинки, глаза усталые и больные, с чуть желтоватыми белками, а ведь она меня младше, ведь это же Мэнди - я выкручивал ей соски, а она верещала, как морская свинка, тырил её резинки для волос и совал нос в розовый личный дневничок. Игги однажды насмотрелся порнухи, спёр у Мэнди шпильки для волос и попытался повторить уретральные игры. На мэндиной подушке от того дня остался красный слепок головки члена этого полудурка. Сколько лет тогда Мэнди было? Тринадцать? Пятнадцать?
Мы молчим, Мэнди смотрит на меня, а я смотрю на свои руки - портаки совсем истёрлись. И мне перевалило уже за двадцатник.
Время наваливается мне на плечи, и это, оказывается, тяжело. Тяжелее, чем было тащить Йена от пидорского клуба к себе домой, то есть, я хочу сказать, - это больше, чем я могу вынести.
Когда я выйду из тюрьмы, Евгений уже пойдёт в школу. Он вырастет, полосатая кепка станет ему мала, переедет в мусорку или на башку к Игги. У Светланы оттянется книзу здоровенная грудь, она найдёт себе чистенькую работу и будет делать ради Евгения вид, что никогда не торговала в зассаном борделе небритой вагиной. Будет ходить на родительские собрания в вязанных платьях и лепить снежинки к школьным рождественским праздникам вместе с другими родителями.
Если я перестану сейчас заглядывать в зеркало, через пять лет не узнаю себя самого.
Мы молчим ещё пять минут.
Я и Мэнди.
Если бы быть сейчас хоть на пару лет раньше, то я бы обвешивал Мэнди хуями, а она бы бросалась на стекло и щёлкала зубами от злости.
Между нами всегда раньше был Терри и злость против целого мира, которая нас не объединяла - растаскивала по разным углам ринга.
А теперь я рад, что она жива. Радость давит на плечи, и этот груз мне держать ещё тяжелей. Что с этим чувством делать - я не знаю.
Мэнди, наверное, тоже рада. И тоже - не знает.
Провожу языком, не умеющим говорить, по сухим губам, и выдыхаю (тяжело в первый раз, будто бы никогда раньше не дышал):
- Привет, Мэнди.
Мэнди улыбается неумелыми губами.
- Привет, Микки.
Когда я возвращаюсь в камеру, то застаю там своего старого соседа канадца. Рыжие волосы сбриты, только колючий ёжик на голове. Бледные губы и лучи морщин вдоль щёк. Уходил - был двадцатипятилетним. А вернулся стариком.
Мне даже не нужно спрашивать, но я всё равно спрашиваю, потому что сам он не заговорит (молчание внутри - сраная раковая опухоль, которая убьёт, если её не вскрыть):
- Как там девка твоя?
Канадец растягивает губы в улыбке, клыки царапают нежную кожу.
- Влюбилась моя девка. Не показала даже пиздюка своего, а я бы поздоровался. Ох, как бы я с ним поздоровался!
Канадец вертит в руке мою заточку, а потом лицо его искажается судорогой, и вилка летит в угол камеры.
- Целую её тебе вернул, думал, от крови буду отмывать, не отмоется, как у невесты Синей бороды.
Канадец трясёт головой, словно большая, обиженная собака, на которую вылили ушат ледяной воды.
- Знал, что она мне это дерьмо скажет. Что не дождалась. Думал, раскрою ей череп, скальп сниму и вокруг члена оберну. А в итоге знаешь что, Милкович? А в итоге стоял, как еблан, со своей любовью, и некуда её девать - хоть в жопу к себе засовывай. А ей она была не нужна.
По щекам с синевато-рыжей щетиной текут слёзы, разглаживают морщинки. Передо мной сидит потерянный, нелюбимый ребёнок, который просит меня о помощи.
Но я ведь точно такой же. Стою, как еблан, с любовью внутри, размером с небоскрёб. Могу сжать её в руках и положить на золочёное блюдо - да нет такого стола, к которому это блюдо можно было бы вынести.
Даже через окошко Макдональдса никому не всучить.
В общей душевой топчутся голые мужики и обсуждают макароны, которые подавали на ужин. Липкие, жирные, они прилипали к вилке и нёбу. Есть их было, всё равно что сперму жевать.
Ржавый душ выплёвывает мне в лицо желтоватую воду, она пахнет медью.
Привет, Йен.
Завтра заканчивается срок моего заключения.
В проходной неторопливо распихиваю по карманам своё барахло восьмилетней давности, надо мною коршуном нависает Светлана и остервенело чешет кожу под грудью, засунув руку по локоть под вязанный свитер с высокой горловиной.
- Корсет что ли?
- Хотела в тринадцать лет иметь большую грудь. Теперь отвисает, точно коровьи дойки! - Светлана вытаскивает руку из-под свитера и с чувством брякает что-то по-русски.
- По-английски, ёб твою, - бурчу по старой привычке и выхожу, наконец-то, за дверь.
На свободу.
Евгений вертится вокруг юлой, дёргает за руку, тычется светлой головой мне в живот. Конопля проклятая, через два-три года до ключицы моей дотянется.
Мэнди маячит сбоку белой макушкой с остриженными по самые уши волосами и шуршит бумагами с тысячей условий освобождения.
- Тут написано, что ты должен посетить восемь сеансов психотерапии, - ухмыляется Мэнди. - Курс адаптации.
- К чему адаптироваться? - возражаю, скорчив глубокомысленную рожу. - Везде говно одинаковое, только в тюрьме еду готовить не надо.
- О чём ты, Микки! В тюрьме действуют собственные законы человеческого взаимодействия и формирования социальных иерархий! - важничает Мэнди, а мне хочется оттянуть рукав её кофты, чтобы проверить, точно ли она не ширнулась с утра.
- Велика опасность столкнуться со сложностями в восстановлении прежних связей, - всё тем же заумным тоном говорит Мэнди и вперивает мне в лицо внимательный взгляд.
Насквозь эту сучку вижу, притягиваю за рукав к себе и спрашиваю ласково:
- А у тебя со старыми связями как дела? Твои связи уже ведь и колледж закончили, ищи-свищи ветра в поле, а, Мэнди?
Мэнди сжимается, будто бы я ударил её по лицу, мне становится стыдно, и я глажу её рукой по пушистой соломе волос.
На шестом году заключения я проснулся однажды ночью и понял, что совсем забыл Йенов голос. Храпел канадец на нижнем ярусе, я сжимал побелевшими пальцами одеяло и очумело пялился в потолок.
Забыл, что чувствовал, когда мы трахались в первый раз в моей комнате. Боль от помятых рёбер - помню. Как сердце билось от страха и задница горела - тоже. А было ли мне хорошо, почему не остановился после этого, - я не вспомнил.
Однажды, лет десять назад, я накидался пивом и залип в передачу «Земля через тысячу лет». В ней показывали, что станет с Землёй через тысячу лет, если люди все возьмут да вымрут. Небоскрёбы корёжило пальмами, одноэтажные домики Американской мечты вжимались в землю под давлением солнца и сорняка, словно бумажные коробки.
Так внутри меня без Йена вымирало что-то. Скукоживались в уродливые эмбрионы воспоминания.
С кем здоровался все эти годы - я даже и не знаю.
Казалось иногда, словно шлю привет мертвецу, что умер под пулями в каком-нибудь Сракостане. А потом я никак не мог вспомнить, почему это на самом деле является неправдой.
Дай мне ещё пару минут, Мэнди, чтобы я смог признаться вслух, что восстанавливать мне уже нечего.
Рыжее солнце жарит макушку, Евгений подставляет ему красные щёки и довольно хохочет. Задирает голову к небу и кричит:
- Привет, Солнышко!
«Привет, Йен», - думаю я про себя.
понедельник, 04 января 2016
Название: Можно подумать, вы не с Милковичами живёте
Фэндом: Shameless
Автор: Яша Скрипкин
Жанры:Юмор, Повседневность
Пейринг: Йен/Микки, Лип/Мэнди
читать дальшеДвенадцатилетний Йен Галлагер выходит из кабинета директора, низко опустив рыжую макушку. От сжатых кулаков и даже от веснушек на лице - от каждого кусочка маленького Йена Галлагера веет страхом и болезненным напряжением.
Йену ещё немного обидно, потому что макет внутренних органов лягушки они тырили вместе с Ником Вазовски, а влетело только ему одному. Сволочь Вазовски первым заметил, что учительница Гринзберг идёт по коридору, и сбежал, ни слова не сказав Йену. Утешает только то, что Лип пообещал навалять Вазовски по ушам после школы. «Решим это дело как настоящие мужики», - грозно пообещал Лип, похрустел костяшками пальцев и сдунул с прыщавого лба непослушный хохолок чёлки. Фиона бы им, конечно, шеи за такие дела намылила, да не как мужикам, а как мелким детишкам, но до Фионы директор не смог дозвониться, по совершенно непонятной честному как тысячи насильников перед присягой Йену Галлагеру причине.
Было бы очень странно, если бы он всё-таки это смог, ведь вместо номера телефона Фионы в личном деле всех Галлагеров числится номер одной из глухих старух из пансионата, в котором работает Ви.
Йен останавливается около плаката со здоровенной красной надписью «ЧТО ДЕЛАТЬ, ЕСЛИ ВЫ СТОЛКНУЛИСЬ С НАСИЛИЕМ В СЕМЬЕ?» и лупоглазыми людьми с перекошенными рожами, инсценирующими сцены насилия в семье. Ждёт миссис Холливелл, чтобы она отвела его в класс, в котором Йену придётся ближайшие два часа отдирать с парт жвачку и мыть полы дырявой тряпкой. Йен обводит взглядом каждый угол и цветочный горшок в приёмной, залипает на глупые морды людей на плакате, лишь бы только не начать пялиться на Микки Милковича, сидящего на стуле под этим самым плакатом.
Микки Милкович всего на два или три года старше Йена, но он знает, где достать подешевле дурь, куда сбыть украденное золото и тысячи других важных для южной стороны вещей. Все знают Микки. И Микки, который одного роста со своей мелкой сестрой Мэнди, что ходит вместе с Йеном на историю и английский язык, все в школе боятся.
Йен пялится на полосатый цветочный горшок с жалким обрубком вместо растения внутри и чувствует, как ему в щеку упирается тяжёлый взгляд Милковича.
Йен не боится Микки, как будто он не видел малолетних маньяков и уродов раньше, но и связываться с ним ему совсем не хочется, - а хочется навешать Нику Вазовски, прийти домой и поесть пиццы с грибами.
Но краем глаза он всё равно, даже чувствуя пристальное внимание Милковича, с интересом его разглядывает.
Мэнди Милкович похожа на маленькую и злую собачонку - чёрненькая, зубастая, с длинными, всегда распущенными и спутанными волосами, и разноцветными косичками из шерстяных ниток, вплетёнными в них. На платьях у неё всегда есть пятна или дырки, часто она приходит в мальчишечьих кофтах, явно принадлежащих её старшим братьям, но в целом Мэнди всё равно выглядит чистенькой, хотя и не очень опрятной. Да кто вообще в их школе может похвастаться шкафом чистой и целой одежды, не ношенной старшими детьми в семье? Счастье, если вшей никаких нет.
На Микки обесцвеченное драньё вместо одежды, футболка с контурами непонятного принта, волосы торчком стоят, и на лице грязные серые разводы.
Йен переводит взгляд на разнесчастный плакат и думает, что у Микки, может, вши-то как раз и есть.
Он с глубоко заинтересованным лицом разглядывает миниатюру «Что делать, если отец разбил бутылку об вашу голову», когда Милкович вдруг подаёт голос:
- Пиздёжь это всё, - говорит Микки и чешет сероватый от какой-то пыли нос пальцем.
Йен делает вид, что он вовсе даже не вздрогнул и не напугался, и вопросительно приподнимает рыжую бровь.
- Да плакат этот, - Микки тычет наугад пальцем в стену у себя над головой, попадая им на задницу карикатурной матери, обнимающей бутылку с виски. - Обратиться за помощью по телефону доверия, сохранять спокойствие, - противным, писклявым голосом цитирует Милкович обведённые в рамочки фразы с плаката, и Йену почему-то хочется улыбнуться. - Когда в семье херня какая-нибудь случается, никакие службы не помогут. Важнее всего то, как быстро ты сможешь смыться от своего папки и его кулаков.
- Если ты родился в Чикаго, тебя сам Господь не спасёт, - понимающе ухмыляется Йен, и Микки в ответ ему зубасто, но по-доброму скалится.
Микки вдруг перестаёт казаться Йену грязным и злым, как будто его пропыленное рваньё на самом деле не вещественное, будто бы оно испаряется.
Может быть, это происходит оттого, что Йен не умеет плохо относиться к тому, кто ему улыбается. У него так много дерьма в жизни каждый день случается, что хочется крепко обнять пока ещё тощими и насквозь рыжими от веснушек руками каждую улыбку, каждый чужой добрый взгляд. Йену хотелось бы держать эти тёплые крохи в ладонях, чтобы греться ими ночью, спрятавшись под одеялом от криков и страшных звуков с улицы.
Йену хочется задать Милковичу какой-нибудь ерундовый вопрос, типа: «Кто тебе больше нравится из черепашек-ниндзя?». Ему кажется, что Микки обязательно ответит, что ему нравится Микеланджело, потому что он клёвый и любит пиццу. Все мальчишки любят черепаху с оранжевыми полосками! У них с Милковичем ведь даже имена похожи.
Йен открывает рот, чтобы задать этот свой вопрос Микки, когда дверь вдруг открывается, и входит миссис Холливелл. С чумазого лица Микки враз сползает зубастая улыбка, уголки губ сурово опускаются вниз, и он опять начинает выглядеть как человек, который улыбаться совсем не умеет. Миссис Холливелл косится на Микки, крепко и неприязненно сжав тонкие губы. Йен понимает вдруг, что старая учительница пялится на заношенную одежду Микки, что ей на него глядеть противно, и Микки это прекрасно понимает, поэтому смотрит ей в ответ открытым и злым взглядом.
А потом Милкович переводит взгляд на Йена Галлагера и цедит сквозь зубы:
- Чего уставился, Рыжий лобок? Хочешь, чтобы я тебе по роже двинул?
Миссис Холливелл раздувается и краснеет, как большая жаба, которой в пасть запихали трубку от насоса, и выталкивает Йена за дверь.
Следующие десять минут Йен ковыряет пальцем дырку в стене и грустно поглядывает на дребезжащую от криков дверь. Йен слышит, как старуха Холливелл кричит: «никчёмный!», «бесполезный!», «жестокий!», «грязный!». И не слышит, чтобы Милкович хоть что-нибудь ей отвечал.
«Микки не жестокий и не грязный», - упрямо думает Йен Галлагер, - «Он ведь мне улыбался».
Проходит несколько лет, и Микки всё так же зовёт Йена «Рыжим лобком». А ещё «сраным Галлагером», «козлом», «пидором» и... и тому подобное.
Проходит несколько лет, а Микки всё ещё носит ту футболку с неизвестным науке принтом. Не потому, что футболка растянулась, а потому, что Микки так и остался коротышкой, а Йен вот, наоборот, вытянулся вверх, точно пожарная каланча, чем неимоверно раздражает Милковича.
Микки не заканчивает школу и торгует из-под полы оружием, изредка почёсывая обкусанными ногтями грязную шею.
Микки трахается с Йеном Галлагером. Смотрит с ним тупые, но смешные американские боевики, таскается по улицам и сшибает камнями жестяные банки на спор. А тогда, когда Микки удаётся победить Йена Галлагера, он ему улыбается. Широко и зубасто, совсем как тогда, под тем отвратительным плакатом.
Проходит несколько лет, и Лип спрашивает однажды утром у Йена, притоптывая неуверенно около его кровати:
- Как ты с ним спишь, чувак? - Лип морщится и мнёт в руке сигарету, сам того не замечая. - Он же грязный всё время, блохи у него за ушами наверное, да и... срань господня, Йен, это же Микки Милкович!
Лип прикуривает измочаленную сигарету и нервно дёргается, когда Йен длинными пальцами выхватывает её из руки брата.
Йен вдохновенно глядит в потолок и говорит низким, басовитым голосом:
- И всё же, Селестина, какая странная прихоть - жить с медведем!
Лиам радостно хохочет из своей кроватки, заслышав имя любимой мультяшной мышки, а Лип, знающий, чем эта дурацкая фраза закончится, безрадостно хмыкает и закатывает глаза.
- Почему? - спрашивает Йен, глядя на Липа глазами, в которых беснуются черти. - Можно подумать, вы не с Милковичами живёте*.
Фэндом: Shameless
Автор: Яша Скрипкин
Жанры:Юмор, Повседневность
Пейринг: Йен/Микки, Лип/Мэнди
читать дальшеДвенадцатилетний Йен Галлагер выходит из кабинета директора, низко опустив рыжую макушку. От сжатых кулаков и даже от веснушек на лице - от каждого кусочка маленького Йена Галлагера веет страхом и болезненным напряжением.
Йену ещё немного обидно, потому что макет внутренних органов лягушки они тырили вместе с Ником Вазовски, а влетело только ему одному. Сволочь Вазовски первым заметил, что учительница Гринзберг идёт по коридору, и сбежал, ни слова не сказав Йену. Утешает только то, что Лип пообещал навалять Вазовски по ушам после школы. «Решим это дело как настоящие мужики», - грозно пообещал Лип, похрустел костяшками пальцев и сдунул с прыщавого лба непослушный хохолок чёлки. Фиона бы им, конечно, шеи за такие дела намылила, да не как мужикам, а как мелким детишкам, но до Фионы директор не смог дозвониться, по совершенно непонятной честному как тысячи насильников перед присягой Йену Галлагеру причине.
Было бы очень странно, если бы он всё-таки это смог, ведь вместо номера телефона Фионы в личном деле всех Галлагеров числится номер одной из глухих старух из пансионата, в котором работает Ви.
Йен останавливается около плаката со здоровенной красной надписью «ЧТО ДЕЛАТЬ, ЕСЛИ ВЫ СТОЛКНУЛИСЬ С НАСИЛИЕМ В СЕМЬЕ?» и лупоглазыми людьми с перекошенными рожами, инсценирующими сцены насилия в семье. Ждёт миссис Холливелл, чтобы она отвела его в класс, в котором Йену придётся ближайшие два часа отдирать с парт жвачку и мыть полы дырявой тряпкой. Йен обводит взглядом каждый угол и цветочный горшок в приёмной, залипает на глупые морды людей на плакате, лишь бы только не начать пялиться на Микки Милковича, сидящего на стуле под этим самым плакатом.
Микки Милкович всего на два или три года старше Йена, но он знает, где достать подешевле дурь, куда сбыть украденное золото и тысячи других важных для южной стороны вещей. Все знают Микки. И Микки, который одного роста со своей мелкой сестрой Мэнди, что ходит вместе с Йеном на историю и английский язык, все в школе боятся.
Йен пялится на полосатый цветочный горшок с жалким обрубком вместо растения внутри и чувствует, как ему в щеку упирается тяжёлый взгляд Милковича.
Йен не боится Микки, как будто он не видел малолетних маньяков и уродов раньше, но и связываться с ним ему совсем не хочется, - а хочется навешать Нику Вазовски, прийти домой и поесть пиццы с грибами.
Но краем глаза он всё равно, даже чувствуя пристальное внимание Милковича, с интересом его разглядывает.
Мэнди Милкович похожа на маленькую и злую собачонку - чёрненькая, зубастая, с длинными, всегда распущенными и спутанными волосами, и разноцветными косичками из шерстяных ниток, вплетёнными в них. На платьях у неё всегда есть пятна или дырки, часто она приходит в мальчишечьих кофтах, явно принадлежащих её старшим братьям, но в целом Мэнди всё равно выглядит чистенькой, хотя и не очень опрятной. Да кто вообще в их школе может похвастаться шкафом чистой и целой одежды, не ношенной старшими детьми в семье? Счастье, если вшей никаких нет.
На Микки обесцвеченное драньё вместо одежды, футболка с контурами непонятного принта, волосы торчком стоят, и на лице грязные серые разводы.
Йен переводит взгляд на разнесчастный плакат и думает, что у Микки, может, вши-то как раз и есть.
Он с глубоко заинтересованным лицом разглядывает миниатюру «Что делать, если отец разбил бутылку об вашу голову», когда Милкович вдруг подаёт голос:
- Пиздёжь это всё, - говорит Микки и чешет сероватый от какой-то пыли нос пальцем.
Йен делает вид, что он вовсе даже не вздрогнул и не напугался, и вопросительно приподнимает рыжую бровь.
- Да плакат этот, - Микки тычет наугад пальцем в стену у себя над головой, попадая им на задницу карикатурной матери, обнимающей бутылку с виски. - Обратиться за помощью по телефону доверия, сохранять спокойствие, - противным, писклявым голосом цитирует Милкович обведённые в рамочки фразы с плаката, и Йену почему-то хочется улыбнуться. - Когда в семье херня какая-нибудь случается, никакие службы не помогут. Важнее всего то, как быстро ты сможешь смыться от своего папки и его кулаков.
- Если ты родился в Чикаго, тебя сам Господь не спасёт, - понимающе ухмыляется Йен, и Микки в ответ ему зубасто, но по-доброму скалится.
Микки вдруг перестаёт казаться Йену грязным и злым, как будто его пропыленное рваньё на самом деле не вещественное, будто бы оно испаряется.
Может быть, это происходит оттого, что Йен не умеет плохо относиться к тому, кто ему улыбается. У него так много дерьма в жизни каждый день случается, что хочется крепко обнять пока ещё тощими и насквозь рыжими от веснушек руками каждую улыбку, каждый чужой добрый взгляд. Йену хотелось бы держать эти тёплые крохи в ладонях, чтобы греться ими ночью, спрятавшись под одеялом от криков и страшных звуков с улицы.
Йену хочется задать Милковичу какой-нибудь ерундовый вопрос, типа: «Кто тебе больше нравится из черепашек-ниндзя?». Ему кажется, что Микки обязательно ответит, что ему нравится Микеланджело, потому что он клёвый и любит пиццу. Все мальчишки любят черепаху с оранжевыми полосками! У них с Милковичем ведь даже имена похожи.
Йен открывает рот, чтобы задать этот свой вопрос Микки, когда дверь вдруг открывается, и входит миссис Холливелл. С чумазого лица Микки враз сползает зубастая улыбка, уголки губ сурово опускаются вниз, и он опять начинает выглядеть как человек, который улыбаться совсем не умеет. Миссис Холливелл косится на Микки, крепко и неприязненно сжав тонкие губы. Йен понимает вдруг, что старая учительница пялится на заношенную одежду Микки, что ей на него глядеть противно, и Микки это прекрасно понимает, поэтому смотрит ей в ответ открытым и злым взглядом.
А потом Милкович переводит взгляд на Йена Галлагера и цедит сквозь зубы:
- Чего уставился, Рыжий лобок? Хочешь, чтобы я тебе по роже двинул?
Миссис Холливелл раздувается и краснеет, как большая жаба, которой в пасть запихали трубку от насоса, и выталкивает Йена за дверь.
Следующие десять минут Йен ковыряет пальцем дырку в стене и грустно поглядывает на дребезжащую от криков дверь. Йен слышит, как старуха Холливелл кричит: «никчёмный!», «бесполезный!», «жестокий!», «грязный!». И не слышит, чтобы Милкович хоть что-нибудь ей отвечал.
«Микки не жестокий и не грязный», - упрямо думает Йен Галлагер, - «Он ведь мне улыбался».
Проходит несколько лет, и Микки всё так же зовёт Йена «Рыжим лобком». А ещё «сраным Галлагером», «козлом», «пидором» и... и тому подобное.
Проходит несколько лет, а Микки всё ещё носит ту футболку с неизвестным науке принтом. Не потому, что футболка растянулась, а потому, что Микки так и остался коротышкой, а Йен вот, наоборот, вытянулся вверх, точно пожарная каланча, чем неимоверно раздражает Милковича.
Микки не заканчивает школу и торгует из-под полы оружием, изредка почёсывая обкусанными ногтями грязную шею.
Микки трахается с Йеном Галлагером. Смотрит с ним тупые, но смешные американские боевики, таскается по улицам и сшибает камнями жестяные банки на спор. А тогда, когда Микки удаётся победить Йена Галлагера, он ему улыбается. Широко и зубасто, совсем как тогда, под тем отвратительным плакатом.
Проходит несколько лет, и Лип спрашивает однажды утром у Йена, притоптывая неуверенно около его кровати:
- Как ты с ним спишь, чувак? - Лип морщится и мнёт в руке сигарету, сам того не замечая. - Он же грязный всё время, блохи у него за ушами наверное, да и... срань господня, Йен, это же Микки Милкович!
Лип прикуривает измочаленную сигарету и нервно дёргается, когда Йен длинными пальцами выхватывает её из руки брата.
Йен вдохновенно глядит в потолок и говорит низким, басовитым голосом:
- И всё же, Селестина, какая странная прихоть - жить с медведем!
Лиам радостно хохочет из своей кроватки, заслышав имя любимой мультяшной мышки, а Лип, знающий, чем эта дурацкая фраза закончится, безрадостно хмыкает и закатывает глаза.
- Почему? - спрашивает Йен, глядя на Липа глазами, в которых беснуются черти. - Можно подумать, вы не с Милковичами живёте*.
воскресенье, 20 декабря 2015
Название: Созвездие Галлагеров
Автор: Яша Скрипкин
Фэндом: Shameless
Пейринг/Персонажи: Йен/Микки, Лип/Мэнди
Категория: слэш, гет
Жанр: драма, юст
Рейтинг: PG-13
Предупреждения: AU относительно 4 и 5 сезонов (Йен 4 года отслужил в армии, у него нет биполярного расстройства, ну и так, по мелочи всякое)
читать дальшеМужик Мэнди хочет, чтобы она набила себе татуировку с его именем. Мэнди рассказывает об этом Микки, пока он сидит на толчке, а она в это время чистит зубы. Мэнди вытаскивает зубную щётку изо рта и улыбается ему радостно, правда, чуть кривовато. Разбитая губа, наверное, мешает.
Пиздюк, который вдарил ей два дня назад по лицу, хочет, чтобы она набила себе татуху с его сраным именем.
Микки подтягивает штаны и молча выходит, крепко закрыв за собой дверь.
Мэнди выходит из ванной только через десять минут, когда он уже успевает стащить с тарелки Светланы тост и поораться с одной из тех шлюх, что всё время околачиваются у них в доме. Шлюха что-то кричит ему по-русски, Светлана пакостно усмехается, и Микки шлёт их всех на хуй, потому что он не нанимался веселить этот блядоцирк.
Именно в этот момент в комнату врывается Евгений и истошно орёт: «Галлагеры!».
Мэнди замирает на пороге, глупо раскрыв рот, Светлана оскаливается, точно кошка, которой наступили на хвост, а у Микки конвульсивно дёргается рука, как если бы он хотел кого-нибудь ножом пырнуть, но он всего лишь размазывает масло со спиженного тоста по чистой рубашке.
Ёбаные Галлагеры.
Даже когда их нет, они умудряются насрать в чужую жизнь.
Евгений счастливо улыбается и тянет к папе ручки - хочет, чтобы его обняли.
Женечка молодец, Женечка смог произнести своё любимое слово без ошибок, обнимите Женечку.
Микки сжимает переносицу пальцами, мысленно досчитывает до десяти, и всё это в кромешной тишине, потому что Мэнди всё ещё стоит на пороге, теперь она крепко сжимает побелевшие губы, но у неё всё равно дрожат руки, выдавая волнение, и Светлана о чём-то раздражённо шепчется со своей русской сестрой-сосалкой, а Микки, а что Микки, он медленно выдыхает, обхватывает ладонями бока сына и прижимает его к себе. Евгений что-то радостно лопочет, перемежая предложения вроде «мама титьки потеряла, на полу валяются», «я кашу не буду», «у собаки какаха была на бабочку похожа» своим любимым восклицанием: «Галлагеры!».
Когда Микки однажды притащил Евгения в бар (Светлана свалила со своей девкой в кино, а Мэнди трахалась за закрытой дверью с чёрным парнем, так что пришлось стряхнуть пыль со своих отцовских обязанностей), и во время его тёрок с Кевом мальчишка вдруг выпростал руку из пелёнки и громок заверещал: «Галлагеры!», все в баре резко замолчали и уставились на входную дверь. Подумали, наверное, что Фрэнк со своей новой печенью пожаловал.
Кев потом чуть не обоссался от смеха, когда Микки ему признался, что «Галлагеры» - это любимое слово Евгения, это вообще его первое, сука, слово. Не мамка или папка, или «тридцать баксов за отсос», потому что, кто бы, вашу мать, сомневался, в доме Милковичей каждый день только и обсуждали, что бабло и отсосы, но нет. Галлагеров обсуждали чаще, вся сраная семейка нависала над Милковичами, пряталась по шкафам и в нычках. В злом бормотании Светланы, в растёкшейся по щекам Мэнди подводке, в довольной роже Терри - везде, везде были Галлагеры.
Когда счастливый дед услышал первое слово внука, он отпиздил Микки бутылкой из-под пива. Евгений орал и заливался слезами, а Микки валялся на полу, всё лицо в крови и соплях, и Мэнди его тихо гладила по голове. Микки казалось, что из-за вывернутой уходившим отцом двери выглядывает рыжая башка Йена, и он улыбался.
Никакого Йена там, конечно, не было.
Микки приходит в бар, чтобы перетереть с Кевом по поводу снижения арендной платы, и Кев, едва завидев его, восклицает:
- Нет, ну ты представляешь, эти долбаные Галлагеры вчера такое учудили!
При этом он радостно улыбается и обводит рукой развороченный бар. Микки замечает разбитую плазму, горы конфетти и бомжа под горой цветной гофрированной бумаги. Ему наплевать, что там натворили Галлагеры, ему до пизды осточертело, что весь мир вертится вокруг сраных Галлагеров.
А Кев говорит:
- Вчера Йен из армии вернулся, клёво, да? И Лип получил корочку об окончании колледжа. Первый Галлагер, окончивший колледж, это же офигеть, я теперь готов поверить в йети и Барака Обаму! Фиона вчера так напилась от радости, что Фрэнку пришлось её на себе домой тащить, даже Фрэнка перепила, вот умора, господи.
Кев хохочет и смахивает с глаза слезинку, тарахтит что-то ещё про Дэбби, Липа, Фиону, опять про Фиону, про девок своих, Микки его не слушает, Микки смотрит на свои руки, на сжимающиеся и разжимающиеся пальцы. Если сжать пальцы, буквы на фалангах светлеют, а если разжать - наливаются тёмной краской, становятся рельефными и выпуклыми, точно живыми. Пальцы подрагивают от желания врезать, хоть кому-нибудь.
Себе самому разбить лицо, так, чтобы одно только месиво осталось, а Микки Милкович чтобы пошёл нахрен и исчез навсегда.
- А мужик Йена, - вдохновенно вещает тем временем Кев, - лепил детям надувных собачек из гондонов, даже мне слепил пуделя, во, погляди! Космический мужик!
Кев вытаскивает из-под барной стойки самого настоящего надувного пуделя, ребристого и пахнущего клубничной смазкой, но нормального такого, с ушами и хвостом, с елдовиной ещё, наверное, его ведь мужик Йена слепил, космический, мать его, йенов мужик.
Мужик, которого Йен ебёт сейчас. Или который сам ебёт Йена, откуда Микки знать.
Микки сейчас лицо себе разобьёт и исчезнет, ему какое дело.
Кев от неожиданности роняет своего пуделя на пол, когда Микки вдруг берёт и разъёбывает кулак о барную стойку, а потом молча уходит, шваркнув дверью так сильно, что разбитая плазма со своей подставки падает на пол. Осколки разлетаются во все стороны, бомж в куче бумаги просыпается и матерится. Кев теребит пуделя за надувные уши и наблюдает, как насыщенная алая кровь по деревянным трещинкам медленно стекает к центру, в отпечаток от костяшки среднего пальца.
Дома Светлана с Евгением раскрашивают фригидных львят в книжке за полтора бакса, и Микки старается успокоиться, досчитать до десяти, до ста, до тысячи, ему сын его улыбается, надо улыбнуться в ответ, Микки ведь не хуйло какое, он нормальный отец.
Если бы только Светлана не пялилась.
Микки чувствует, что ничего хорошего от её взглядов не будет.
И не ошибается ни на одну ссаную йоту.
- Девочки звонили, жаловались, что семейка Галлагеров вчера разнесла весь бар, клиентов сегодня совсем нет, - говорит Светлана. - Ещё, говорят, Морковкин вернулся, - прибавляет она будничным тоном. И пялится, и сверлит в Микки дырку злым взглядом.
У Микки есть одна готовая, разработанная дырка, он с удовольствием бы её показал, да Светлане не понравится, она хочет в нём свою просверлить, дура бешеная.
- Галлагеры! - радостно вякает Евгений и пририсовывает лупоглазому львёнку пятую лапу синим карандашом.
Микки чувствует себя таким же убогим, увечным ублюдком, ковыляет на пяти лапах, пытается жить не тужить, а ему всё время под лапы булыжники какая-то сука подсовывает, он запинается, падает и нос себе разбивает. Он даже знает, что это за сука. Есть тут одна рыжая, занятая другим мужиком стерва.
- Срать мне на Галлагеров, - огрызается Микки и уходит в свою комнату, дверью шваркает и, оставшись наедине с самим собой, прижимает к губам разбитые костяшки руки.
Вечером над Чикаго сгущаются тучи, и молнии то и дело ебашат в худую крышу дома Милковичей.
Вечером в его комнату вваливается Мэнди.
С мокрыми, растрёпанными волосами и невыносимо радостными щами, Микки руку дать готов на отсечение, что ей в очередной раз удалось завалить Липа Галлагера.
Но Микки знает, за каким хреном Мэнди пришла в его комнату на самом деле.
Он вальяжно взмахивает рукой с зажатой в ней бутылкой пива и любезнейшим тоном просит:
- Да, давай, расскажи мне про то, что Рыжий лобок вернулся, мне ведь охуеть как интересно знать, что он вернулся, да ещё с каким-то мужиком, ведь вся сука вселенная вертится вокруг Галлагеров, других интересных новостей сегодня и нет!
Мэнди молчит и радостной больше не выглядит.
Мэнди смотрит на него, как на щенка, которого у неё на глазах отпинала злая детвора.
Микки чувствует, как пиво разливается по жилам, бурлит, бьётся о тонкие стенки сосудов и оборачивается бешенством. Суровым, тяжёлым бешенством Милковичей. Когда Мэнди счищает с лобового стекла волосы какой-то суки, или когда Терри начищает свой дробовик, - знайте, кто-то достаточно сильно доебал Милковичей. Кто-то на вашей улице, возможно, сдох сегодня в страшных конвульсиях.
- Мне нахрен не интересно, кто и куда вернулся, поняла?! - орёт Микки. - Ни младший Галлагер, ни старший! Нигде покоя нет от них, блядь, даже в собственном доме!
Микки тяжело дышит в мёртвой тишине и смотрит, как у Мэнди подрагивает напряжённый подбородок, как дрожат расширившиеся провалы зрачков. Микки - сын Терри Милковича, он ненавидит себя за это, но именно сыном этого больного ублюдка он сейчас в первую очередь и является. Он может навредить Мэнди. Поэтому Микки сжимает руками звенящую от боли голову и глухо приказывает:
- Уёбывай к своему дружку, Мэнди.
- Пожалуйста, - просит он, - уйди прямо сейчас.
Но Мэнди никуда не уходит.
Мэнди закрывает дверь и садится на кровать к Микки. Мэнди сжимает бедовую голову брата тёплыми ладонями и прижимается к его горячечному лбу своим.
- Дура ты тупая, - бормочет Микки, но с немой благодарностью кладёт красные и грязные от крови руки поверх её бледных запястий.
Небо над Чикаго светлеет, и раскаты грома затихают в тёмно-синей дали.
Проходит неделя, и в одно распрекрасное утро, когда Микки сидит на толчке и соловым взглядом пялится на валяющийся на полу оранжевый лифчик Светланы, в ванную врывается одна из лютых баб-сосалок, которыми Микки, вроде как, руководит, но которые почему-то упорно держат за яйца его, а не свою клиентуру. Из сбивающейся на русский говорок пламенной речи Микки выцепляет информацию о том, что Кев в очередной раз просрал время оплаты счетов за тепло, и поэтому девки в борделе мёрзнут, у клиентов хуи не встают, мрак, отчаянье, кони апокалипсиса чистые наволочки топчут.
В баре выясняется, что у Кева выходной, что он сидит в гостях у Галлагеров с детьми, а заодно нянчится с Лиамом. Об этом ему любезно сообщает Ви, попутно разливая клиентам бухло и переругиваясь со злыми шлюхами, которые облепили всего Милковича и скалят зубы из-за крашенных меховых воротников.
- Сходи к Галлагерам, найди там Кева, я за счета ответственности не несу, - советует ему Ви.
Шагая к выходу, Микки чувствует её внимательный взгляд у себя на затылке.
В животе кишки скручивает от нехорошего предчувствия, но Микки Милкович не ссыкло какое-нибудь. У него есть дело к ебучему Кеву, пусть тот и окопался в доме Галлагеров, Микки решительно придёт туда и вызовет мужика на серьёзный разговор.
Подойдя к дому Галлагеров, Микки решает, что вполне сможет перетереть с Кевом и на порожке, не заходя в дом.
Дверь ему открывает Карл, и Микки немного офигевает от того, как этот пацан вырос, выше Милковича, ублюдок этакий. Карл жмёт ему руку, и рукопожатие у него крепкое, аж кости скрипят, и Микки с уважением думает, что наконец-то в семье Галлагеров появился нормальный мужик, а не обсосок вроде Фрэнка или мудак вроде Липа.
- Мне бы Кева на минутку, надо ему яйца подкрутить, - говорит Микки и ждёт, что сейчас Карл позовёт ублюдочного Кева. Карл ему в ответ понятливо кивает, а потом втаскивает за руку в дом, запирает дверь и простирает руку в сторону лестницы:
- На втором этаже с детьми тусит, сам иди ищи.
Микки поднимается по лестнице, отсчитывая мысленно до десяти, сжимает и разжимает кулаки, чтобы не разбить случайно перила или лицо сраного Карла. Когда он проходит мимо комнаты младшей рыжей девки, дверь вдруг раскрывается, и прямо в лицо Милковичу прилетает мокрая, измочаленная фотка какого-то смуглого пацана. Дверь с громким грохотом захлопывается, а Микки ненадолго залипает на накачанные смуглые руки, но тут же выбрасывает фотку на пол. Хер его знает, отчего она мокрая такая, то ли мелкая дура её слезами залила, то ли неплохо на неё надрочила. Руки у пацана уж больно хороши, Микки бы тоже передёрнул разочек.
Кев сидит на полу в комнате Фионы, на шее у него сидит Лиам, а девочки ползают по розовому покрывалу, раскинутому на кровати.
- Смотри, мои малышки нарисовали совершенно гениальную картину! - Кев улыбается, как обдолбанный, и суёт Микки в руки кусок ватмана, измазанный жёлтыми и зелёными штрихами. Где тут и что гениальное, Микки в хуй не свищет, но у него свой сын есть, и он бы уебал любого, кто посмел сказать херню какую-нибудь про картинки Евгения, так что он выдавливает на лицо кислую улыбку и бурчит что-то вроде: «Отлично, да, клёвые порисульки».
У Кева лицо чуть не трескается от улыбки, и он тянет руки куда-то под кровать, вытаскивает кипу таких же исполосованных листов и радостно выдыхает:
- А вот тут мы рисовали нашу семью! - и пытается всучить Микки ватман с кучей цветных кругов (наверное, младшие Галлагеры) и палочек (старшие?). Микки отодвигает лист обратно к Кеву, но успевает заметить рыжую колбасню на краешке рисунка, и вспоминает, почему опасно долго торчать в доме Галлагеров.
- Слышь, мужик, ты почему опять счета за отопление не оплатил? У меня бабы мёрзнут, а ледяными ладошками много сосёнок не натрёшь, понимаешь, Кев? Не натрёшь - денег не получишь.
- Ой, прости, - Кев виновато хмурится. - Я всю неделю разгребал завалы после гулянки Галлагеров, совсем про счета забыл.
- Так поди и заплати, раз вспомнил, - настойчиво напирает Микки.
Лицо Кева обретает одновременно возмущённое и страдальческое выражение, и Микки понимает, что это всё. Хуй ему, а не оплаченные счета.
- Я с детьми сижу, Микки! - возмущённо вскрикивает Кев. - Не могу я оставить малышек ради твоих шлюх!
- Так, - Микки сжимает пальцами виски, но всё равно чувствует себя до последнего края взбешенным. - Хорошо, ты не можешь оплатить счета, я - могу. Давай квитанции и деньги, я сгоняю.
- А где гарантии, что ты меня не объебёшь? Как ты мне докажешь, что не заберёшь мои деньги и не укатишь в Лас-Вегас? - подозрительно щурится Кев. Лиам тянет одну из бровей Кева в сторону, и он становится похож на подозрительного пьяного пеликана, которому рыбой отбили один глаз.
- Какие мои гарантии?! Да такие, что мне шлюхи всё утро на уши приседают, как им тяжело надрачивать хуи в Антарктике! - взрывается Микки.
- Я могу съездить и оплатить счета, Кев, - говорит Йен Галлагер. - Мне-то ведь ты доверяешь?
Кев мотает вверх-вниз головой, и Йен Галлагер, что стоит за спиной у Микки, довольно хмыкает. Микки чувствует, как его шеи касается тёплый воздух, вырвавшийся изо рта Галлагера, и замирает. Ему нельзя оборачиваться.
Ему нельзя было торчать в доме блядских Галлагеров так долго.
- Заебись, - говорит Микки.
- Теперь мои шлюхи смогут работать в тепле и уюте! - он спиной отходит в коридор, старательно игнорируя рыжее пятно на периферии зрения.
- Я тогда пойду, - и он правда уходит по лестнице вниз, и чем дальше, тем легче дышать, вот ещё один шажочек, и сердце перестанет рвать ему грудную клетку.
- Микки, - говорит Йен, - подвези меня до расчётного центра.
Микки оборачивается и видит, как губы рыжего складываются в спокойную, хорошую такую улыбку.
Микки думает: «Интересно, все рыжие суки так улыбаются, когда забирают чьи-то сердца?».
Микки кивает и выходит на улицу - ждать Галлагера в машине.
Йен Галлагер задевает рыжей макушкой крышу салона, в то время как башка Микки Милковича едва торчит над спинкой сиденья. У Йена Галлагера здоровенные плечи и крепкие руки, увитые толстыми нитями мышц. Микки приходится прижиматься к холодному стеклу плечом, чтобы быть на безопасном расстоянии от Галлагера. Если оно есть вообще - расстояние, отойдя на которое, можно почувствовать себя спасённым от грёбаного Галлагера.
Микки хочется задать ему тысячу вопросов.
Как ты поживаешь, Галлагер?
Слышал, у тебя мужик новый появился, а, Галлагер?
Его тебе трахать больше нравится, чем меня?
Но Микки лучше язык себе откусит, чем задаст хотя бы один из сотни своих вопросов.
Они молчат, но Рыжий лобок никогда не умел долго держать хлебальник в закрытом виде. Даже когда долбил Микки в подсобке, когда за дверью прохаживалась безумная жена трусливого мусульманина, и надо было держать рот на замке, Йен прижимался губами к уху Микки и нёс ебучую околесицу, а Микки его заткнуть не мог, потому что...
Потому что не хотел он его затыкать.
Поэтому Микки даже не вздрагивает, когда Йен спрашивает:
- Как там Светлана поживает?
- У Светланы всё заебись, - развязно отвечает ему Микки. - Сучится иногда, это бывает, но если ей рот членом заткнуть, то она вполне сойдёт за идеальную жену.
- Часто же тебе приходится запихивать в неё член, бедняжка, - Галлагер хмыкает, но Микки не чувствует, чтобы Рыжему лобку было весело.
О, нет.
Зато весело становится Микки.
- Я теперь занимаюсь серьёзным бизнесом, - рассказывает Микки, - Сфера услуг, всё такое.
Под внимательным взглядом Йена он сдувается и сознаётся:
- Ладно, хорошо, сутенёр я, руководитель русских пёзд размером с ведро. На толкан с утра присесть не успеваешь, как уже бегут ранние пташки-сосалки, то у них трубу прорвало, то хуи клиентов замерзают, а я им, кажется, вместо супергероя, какого-нибудь Хранителя пиздощелей.
- В чём же твоя суперспособность, Хранитель? - усмехается Йен.
- Оберегаю беззащитные пёзды от инопланетного вторжения, - серьёзно отвечает Микки, и на мгновение салон тачки погружается в полную тишину, а потом Микки и Йен начинают ржать, точно два обдолбанных ублюдка, Милкович даже случайно заруливает на встречную полосу, но вовремя выравнивает руль, и опять принимается хохотать.
Отец четырёхлетнего сына и прожжённый пулями солдат. Взрослые мужики, хуё-моё.
Микки паркуется рядом с цветочной клумбой расчётного центра, мимо которого по тротуару одиноко тащится слепой мужик с тростью, и это идеальный момент, чтобы подтащить рыжую башку ближе к себе и крепко поцеловать.
Микки тянется через коробку передач к нему, когда Галлагер берётся за ручку дверцы и говорит, не глядя ему в глаза:
- Спасибо, что подвёз, Микки. Передавай привет Светлане, а я от тебя привета Джеку не передам, ты уж меня извини.
И выходит.
«Какой ещё, нахуй, Джек?!», - хочется крикнуть Микки.
Слепой мужик с тростью прошаркивает мимо машины Милковича, и Микки вдруг вспоминает.
Развороченный бар Кева, грозу над Чикаго неделю назад.
Мужик Йена Джек.
Космический мужик Джек с пуделями из надувных гондонов.
Ты хотел узнать про нового трахаля Йена, Микки?
Поздравляем тебя с новыми знаниями, пятилапый недоносок.
Проходит ещё одна неделя, и Мэнди за завтраком заявляет, что Кеньята зовёт её с собой в Индиану. Евгений хлопает в ладоши, Кеньята с довольной рожей заворачивает яичницу, а Светлана говорит, что это очень здорово, что Мэнди не может отказаться.
Микки не говорит ничего. Нет Мэнди никакого дела до того, что думают Милковичи, вот если бы здесь был Лип драный Галлагер, вот тогда бы да, он бы что угодно мог Мэнди велеть сделать, и она бы не поехала в Индиану или, например, прыгнула бы с крыши колл-центра за углом. Всё, что только может попросить у неё Галлагер.
Ведь вся сраная вселенная вертится вокруг этой семейки. Микки ли это не знать.
Но когда Мэнди собирает вещи, Микки всё равно приходит и говорит:
- Пиздец, Мэнди, этот чёрный кусок дерьма тебя по лицу бьёт, а ты сваливаешь вместе с ним в жопу мира, ты серьёзно?! Он распродаст тебя на органы на первом же полустанке, твоими лёгкими будет дышать какая-нибудь шмара, отсасывающая коровам за пять баксов!
Мэнди приглаживает дрожащими руками стопку одежды в чемодане и спрашивает:
- Как ты думаешь, я должна сказать Липу?
Перед ней распинаться, как перед стенкой речи задвигать, думает Микки.
Ох эти ёбаные Галлагеры.
Микки покачивает головой, а потом слышит стук в дверь и идёт открывать.
На пороге - Лип и Йен. У старшего ужасно взволнованная харя, что не может не радовать Микки. Возможно, этому мудаку не насрать на его сестрёнку, и он сможет отговорить её от самоубийственного переезда. Микки даже поможет ему отвадить или грохнуть Кеньяту, если понадобится. Милковичи прекрасно умеют заметать следы после убийства.
Микки молча распахивает дверь, и Галлагеры просачиваются в комнату к Мэнди.
Светлана со своей тёлкой слились вместе с Евгением на какие-то увеселения (отправили Евгения просить у папки денег, вот ведь хитрые суки, знают, чем надавить на яйца Милковичу), так что некому занять Микки, и он имеет полное право запереться у себя в комнате с бухлом.
Микки булькает остатками пива из второй бутылки во рту, когда к нему в комнату вдруг заходит Йен. Микки хочется сплюнуть пиво рыжему в рожу, задать кучу вопросов и ударить себя самого по лицу, но вместо этого он лишь приподнимает вопросительно бровь.
- Они там ругаются, не хотел мешать, - рапортует Йен и закрывает дверь.
С внутренней стороны.
Бровь Микки ползёт ещё выше, выгибаясь на лбу крутой дугой.
- Нам надо поговорить.
Поговорить ему, вы посмотрите.
Микки разводит руками в стороны, страдальчески сдвигает брови к переносице и булькает остатками пива во рту.
Прости, рыжий хрен, не могу с тобой разговаривать. Ты мне тут тоже мешаешь.
Йен понятливо хмыкает и говорит:
- Джек очень хороший. Лучший мужик, который у меня когда-либо был, Микки.
Лучше, чем ты, Милкович.
- Он не боится говорить вслух о наших отношениях. Он даже, - Йен коротко улыбается и ерошит волосы у себя на макушке, - он как в дом зашёл, так и заявил сразу, что он мой парень, и Фиона удивилась, конечно, сказала: «Где ты откопал такого мужика, братишка, что его зовут "парень Йена"?».
Йен смеётся и прикрывает ладонью рот, потому что ему, наверное, кажется, что смеяться, когда за стенкой у старшего брата трагедия жизни разворачивается, как-то не очень.
А Микки кажется, что он сейчас сдохнет.
- Я ему рассказал, - Йен упирается этим своим взглядом из-под бровей в лицо Микки, как смотрел тогда, когда Микки тух за решёткой. Только этот взгляд теперь совсем другое значит. - Ну, про нас с тобой. Поэтому он часто совершает такие дурацкие вещи. Пытается воздать мне заслуженное, или типа того, я не знаю.
Он делает для меня всё это, Микки.
А что для меня сделал ты?
Микки сглатывает тёплое и сладковатое от его собственной слюны пиво.
Рыжий хочет поговорить. Ну что же - они сейчас поговорят.
- Какой у тебя мужик охуенный, Галлагер, мне даже завидно. Только вот, - Микки поднимается с кровати и оказывается перед Галлагером, упирается носом этой долбаной каланче в ключицу, поэтому приходится задирать голову, чтобы смотреть ему в глаза. - я не понимаю, зачем ты мне всё это рассказываешь?
- Я ушёл тогда, неделю назад, и ничего тебе не объяснил, - простодушно отвечает ему Йен. - А я хочу, чтобы ты знал. Не хочу оставлять это... вот так.
- Как я мог забыть! - Микки всплёскивает руками и лепит на лицо удивлённое выражение под стать какому-нибудь дебилу. - Это вечное стремление Галлагеров, чтобы весь мир знал о том, что они думают, или почему они поступают так, а не иначе!
- Микки, я...
- Заткнись нахуй, Галлагер! - орёт в ответ Микки. - Ты думаешь, мне есть дело до тебя и твоего мужика? А Мэнди, как ты думаешь, Мэнди есть дело до Липа Галлагера, который поёбывает её от скуки по вторникам и четвергам, а на остальные дни недели у него другие тёлки расписаны? Никому в этом сраном доме, н и к о м у! - Микки сжимает в руках отвороты блядской зелёной майки Йена и яростно выплёвывает ему в лицо:
- Никому нет дела до вашей семейки, потому что мир не вертится вокруг вас, ты понял меня?
Микки видит своё искажённое лицо в тёмных, расширенных зрачках Йена, и думает о том, что сейчас - удачный момент для того, чтобы поцеловать эту тупую рыжую мохнатку, чтобы хоть что-нибудь ему, Микки, осталось, прежде чем Галлагер вернётся к своему траханному космическому мужику Джеку.
Но Микки ничего не делает, в то время как Йен отцепляет его руки от своей майки, выходит из комнаты и аккуратно прикрывает за собой дверь.
«Что бы в такой ситуации сделал идеальный парень Джек?», - думает Микки.
Бросился вдогонку?
Признался в любви?
Подставил своё очко? Никогда нельзя недооценивать волшебную силу очка.
Одно Микки знает точно - космический мужик Джек не отправился бы на крышу дома Милковичей, чтобы наебениться до поросячьего визга.
А Микки - хуёвый, нечуткий бойфренд Микки, ссыкло-Милкович, - именно этим и решает заняться.
В пять часов утра, когда всходит солнце, на крышу выползает Мэнди.
На ней старый свитер Микки и латанные джинсы. Мэнди в таком виде даже до мусорки не выходит, одевается так только если нужно тащиться куда-то на зассаной электричке, например, в гости к их лютой тётке с её письконосной дочерью.
- Я думал, тебя Галлагер ночью успешно отговорил от этой ебической затеи, - говорит Микки, протягивая Мэнди последнюю, почти пустую бутылку пива.
- Я не могу здесь остаться на правах девушки по дням недели, - отвечает Мэнди и прикладывается к тёплому горлышку.
- Конечно, лучше остаться частицами своего тела во всех шлюхах Индианы, - кивает Микки. - Мне вообще иногда кажется, что этот мужик тебя однажды утром на сковороде зажарит, я не пытаюсь нагнетать атмосферу, Мэнди, ты не подумай, но я как-то зависал на википедии по тегу «диктаторы-людоеды», и знаешь что?
- Что?
- Они все чёрные! Чёрные, как и твой грёбаный мужик!
Мэнди прижимает к груди пустую бутылку и хохочет, и Микки хохочет тоже, а потом откуда-то снизу орёт Кеньята, спрашивает что-то про его шмотьё и чемоданы. Всё их веселье как рукой снимает.
- Я думала, - говорит вдруг Мэнди, - что если Лип попросит меня остаться, то я останусь, не задумываясь. Что мне будет неважно, почему он хочет, чтобы я это сделала, и кто я для него. Мне было достаточно одного его слова, понимаешь, Микки?
- Потому что тебе казалось, что вокруг Галлагеров вертится весь твой ебучий мир, - Микки понимающе хмыкает и заваливается на спину.
- Ты знаешь, Мэнди, - говорит он, - я в душе не ебу, как называются всякие созвездия на небе, но я тебе зуб даю, что над нашим домом торчит созвездие Галлагеров - здоровенная такая елдовина.
Микки широко разводит ладони в стороны, а потом сжимает их вокруг щёк склонившейся над ним Мэнди. Щёки у Мэнди забавно надуваются, и она смеётся, а из глаз у неё катятся слёзы, тушь течёт по лицу.
- Ты такая дура, - выдыхает Микки. - Уедешь сейчас и просрёшь любовь всей своей грёбаной жизни.
- На себя посмотри, придурок, - Мэнди вытирает ладонями Микки тушь и слёзы со своих щёк, поднимается на ноги и, кажется, собирается спуститься вниз.
- И я просру, - согласно кивает Микки. - Или нет. Я ещё не решил. Знаешь что, Мэнди? - Микки тоже подскакивает на ноги и с больной весёлостью глядит на свою сестру. - Если сейчас на кухне я найду в нычке за холодильником хотя бы двадцать баксов, значит, я пойду и наваляю мужику Йена по щам.
- Светлана вчера все нычки обшмонала с утра, ничего не осталось, - говорит Мэнди и смотрит на него грустно, как на того самого изувеченного щеночка.
В шесть утра в доме Галлагеров свет горит во всех комнатах. Их дом - точно светлячок, завязший в тёмном болоте улицы.
Микки диковато улыбается и затягивается скрученной в найденную за холодильником банкноту дурью ещё разочек. Первые десять баксов он раскурил на двоих с Мэнди, а потом оставил её разгребать собственное дерьмо и отправился сражаться со злом.
Микки набирает в лёгкие воздуха и орёт на выдохе:
- Космический Джек, сука ты паршивая, тебя вызывает на дуэль Хранитель пиздощелей!
В ответ ему принимается орать сигнализация чьей-то дырявой тачки, и некоторое время ничего не происходит, а потом из дома Галлагеров выкатывается его любимая рыжая мохнаточка в клетчатом халате. Остальные Галлагеры расплющивают еблеты по ту сторону стекла во всех засвеченных окнах. Микки пытается пьяным глазом пересчитать знакомые лица, чтобы определить, куда затесался враг, но рыжая Дэбби двоится, а ведь Микки помнит, что такая девка в семье всего одна, и поэтому постоянно сбивается.
Йен сгребает его своими лапищами за отвороты куртки и оттаскивает куда-то за мусорные баки, в тенёчек.
- Какого чёрта ты творишь? - спрашивает у Микки разъярённый Йен Галлагер. С чужой задницы его Микки снял, что ли?
Микки эта мысль не нравится, он пытается отцепить от себя руки паршивого Галлагера и вернуться обратно на свет.
- Я дуэль пришёл... на дуэль звать, да отпусти ты мою куртку, Рыжий лобок! - Микки, наконец, вырывается, но тут же врезается плечом в бачок и начинает заваливаться на землю.
Йен кутается в свой халат и глядит на Микки так, будто бы он какой-нибудь необычный таракан, танцующий чечётку.
На земле лежать мокро и пакостно, но Микки не чувствует в себе никаких сил, чтобы встать. Микки чувствует себя раздавленным тараканом, и никого этому таракану уже не надо спасать.
Догадливый Галлагер говорит:
- Если ты пришёл искать Джека, то его тут нет.
- Он здесь не ночует, - добавляет Йен, и лицо у него сурово мрачнеет.
- Джеку... ему непривычно в этом районе. Он на Севере родился, наркоманов и бомжей только на плакатах социальной рекламы видел. А у нас, сам помнишь, Фрэнк и Карл.
Йен ещё что-то говорит, словами давится и пытается улыбаться, в то время как Микки подтягивается на руках, садится задницей на мокрую землю и прислоняется спиной к ржавому баку. Микки с неподдельным интересом спрашивает:
- Слушай, Галлагер, я думал, армия мужика закалять должна, а ты-то почему такой рыжей мохнаткой стал?
Йен недовольно морщится, но молчит и сверлит Милковича взглядом из-под насупленных бровей.
- Джеку непривычно в этом районе, - скорчив тупую рожу, визгливым голосом передразнивает Микки. - Джек хороший и любит меня, но ему не нравится, что мой брат барыжит оружием и держит на подхвате младшеклассников. Серьёзно, чувак, если тебя потянуло на нежных девочек, ты всегда можешь заглянуть в мой бордель, я тебе самую узенькую выберу.
- Он меня любит, - упрямится Йен.
- Тебя? - насмешливо приподнимает бровь Микки. - Нет, Рыжий лобок, он любит твой член, веснушки, губы, я хрен его знает, что он ещё в тебе любит, но не тебя самого.
Микки поднимается с земли, хватает Йена за руку и тащит на свет, к порогу дома Галлагеров.
- Видишь, твоя семейка носы себе плющит об стёкла от любопытства? Видишь, нет? - Микки сжимает ладонями глупую рыжую башку и насильно поворачивает в нужную сторону. - Ты запомни хорошенько, пиздюк, что они - это ты. Карл, который толкает наркоту из-под парты, даже мелкий твой, Лиам, который в кровать по ночам ссытся, все они - ты, и ты - во всех них, понял? Если тебе хуйло какое-то задвигает, что ему неловко за твоего брата-барыгу, то это значит, что нихуя тебя такой мужик не любит.
Микки всё ещё держит лицо Йена в своих ладонях, когда тот поворачивает тыкву в его сторону и спрашивает:
- А ты? Ты, Микки, меня любишь?
И глазами своими зелёными, сволочь, дырку в нём новую прожигает. Опять хочется лицо себе разбить, чтобы полегче стало, чтобы не пекло за грудиной, и чтобы Галлагера сраного не видеть. Микки думает, что сейчас - абсолютно неудачный момент для того, чтобы засосать Йена Галлагера. Вся семейка на них пялится, стыдобища-то какая. И Микки ничего не делает.
Микки говорит:
- А я, Галлагер, никогда хуйлом не был.
И наконец-то притягивает к себе свою глупую рыжую мохнатку.
Расфасованные по окнам дома Галлагеры хлопают им в ладоши.
Автор: Яша Скрипкин
Фэндом: Shameless
Пейринг/Персонажи: Йен/Микки, Лип/Мэнди
Категория: слэш, гет
Жанр: драма, юст
Рейтинг: PG-13
Предупреждения: AU относительно 4 и 5 сезонов (Йен 4 года отслужил в армии, у него нет биполярного расстройства, ну и так, по мелочи всякое)
читать дальшеМужик Мэнди хочет, чтобы она набила себе татуировку с его именем. Мэнди рассказывает об этом Микки, пока он сидит на толчке, а она в это время чистит зубы. Мэнди вытаскивает зубную щётку изо рта и улыбается ему радостно, правда, чуть кривовато. Разбитая губа, наверное, мешает.
Пиздюк, который вдарил ей два дня назад по лицу, хочет, чтобы она набила себе татуху с его сраным именем.
Микки подтягивает штаны и молча выходит, крепко закрыв за собой дверь.
Мэнди выходит из ванной только через десять минут, когда он уже успевает стащить с тарелки Светланы тост и поораться с одной из тех шлюх, что всё время околачиваются у них в доме. Шлюха что-то кричит ему по-русски, Светлана пакостно усмехается, и Микки шлёт их всех на хуй, потому что он не нанимался веселить этот блядоцирк.
Именно в этот момент в комнату врывается Евгений и истошно орёт: «Галлагеры!».
Мэнди замирает на пороге, глупо раскрыв рот, Светлана оскаливается, точно кошка, которой наступили на хвост, а у Микки конвульсивно дёргается рука, как если бы он хотел кого-нибудь ножом пырнуть, но он всего лишь размазывает масло со спиженного тоста по чистой рубашке.
Ёбаные Галлагеры.
Даже когда их нет, они умудряются насрать в чужую жизнь.
Евгений счастливо улыбается и тянет к папе ручки - хочет, чтобы его обняли.
Женечка молодец, Женечка смог произнести своё любимое слово без ошибок, обнимите Женечку.
Микки сжимает переносицу пальцами, мысленно досчитывает до десяти, и всё это в кромешной тишине, потому что Мэнди всё ещё стоит на пороге, теперь она крепко сжимает побелевшие губы, но у неё всё равно дрожат руки, выдавая волнение, и Светлана о чём-то раздражённо шепчется со своей русской сестрой-сосалкой, а Микки, а что Микки, он медленно выдыхает, обхватывает ладонями бока сына и прижимает его к себе. Евгений что-то радостно лопочет, перемежая предложения вроде «мама титьки потеряла, на полу валяются», «я кашу не буду», «у собаки какаха была на бабочку похожа» своим любимым восклицанием: «Галлагеры!».
Когда Микки однажды притащил Евгения в бар (Светлана свалила со своей девкой в кино, а Мэнди трахалась за закрытой дверью с чёрным парнем, так что пришлось стряхнуть пыль со своих отцовских обязанностей), и во время его тёрок с Кевом мальчишка вдруг выпростал руку из пелёнки и громок заверещал: «Галлагеры!», все в баре резко замолчали и уставились на входную дверь. Подумали, наверное, что Фрэнк со своей новой печенью пожаловал.
Кев потом чуть не обоссался от смеха, когда Микки ему признался, что «Галлагеры» - это любимое слово Евгения, это вообще его первое, сука, слово. Не мамка или папка, или «тридцать баксов за отсос», потому что, кто бы, вашу мать, сомневался, в доме Милковичей каждый день только и обсуждали, что бабло и отсосы, но нет. Галлагеров обсуждали чаще, вся сраная семейка нависала над Милковичами, пряталась по шкафам и в нычках. В злом бормотании Светланы, в растёкшейся по щекам Мэнди подводке, в довольной роже Терри - везде, везде были Галлагеры.
Когда счастливый дед услышал первое слово внука, он отпиздил Микки бутылкой из-под пива. Евгений орал и заливался слезами, а Микки валялся на полу, всё лицо в крови и соплях, и Мэнди его тихо гладила по голове. Микки казалось, что из-за вывернутой уходившим отцом двери выглядывает рыжая башка Йена, и он улыбался.
Никакого Йена там, конечно, не было.
Микки приходит в бар, чтобы перетереть с Кевом по поводу снижения арендной платы, и Кев, едва завидев его, восклицает:
- Нет, ну ты представляешь, эти долбаные Галлагеры вчера такое учудили!
При этом он радостно улыбается и обводит рукой развороченный бар. Микки замечает разбитую плазму, горы конфетти и бомжа под горой цветной гофрированной бумаги. Ему наплевать, что там натворили Галлагеры, ему до пизды осточертело, что весь мир вертится вокруг сраных Галлагеров.
А Кев говорит:
- Вчера Йен из армии вернулся, клёво, да? И Лип получил корочку об окончании колледжа. Первый Галлагер, окончивший колледж, это же офигеть, я теперь готов поверить в йети и Барака Обаму! Фиона вчера так напилась от радости, что Фрэнку пришлось её на себе домой тащить, даже Фрэнка перепила, вот умора, господи.
Кев хохочет и смахивает с глаза слезинку, тарахтит что-то ещё про Дэбби, Липа, Фиону, опять про Фиону, про девок своих, Микки его не слушает, Микки смотрит на свои руки, на сжимающиеся и разжимающиеся пальцы. Если сжать пальцы, буквы на фалангах светлеют, а если разжать - наливаются тёмной краской, становятся рельефными и выпуклыми, точно живыми. Пальцы подрагивают от желания врезать, хоть кому-нибудь.
Себе самому разбить лицо, так, чтобы одно только месиво осталось, а Микки Милкович чтобы пошёл нахрен и исчез навсегда.
- А мужик Йена, - вдохновенно вещает тем временем Кев, - лепил детям надувных собачек из гондонов, даже мне слепил пуделя, во, погляди! Космический мужик!
Кев вытаскивает из-под барной стойки самого настоящего надувного пуделя, ребристого и пахнущего клубничной смазкой, но нормального такого, с ушами и хвостом, с елдовиной ещё, наверное, его ведь мужик Йена слепил, космический, мать его, йенов мужик.
Мужик, которого Йен ебёт сейчас. Или который сам ебёт Йена, откуда Микки знать.
Микки сейчас лицо себе разобьёт и исчезнет, ему какое дело.
Кев от неожиданности роняет своего пуделя на пол, когда Микки вдруг берёт и разъёбывает кулак о барную стойку, а потом молча уходит, шваркнув дверью так сильно, что разбитая плазма со своей подставки падает на пол. Осколки разлетаются во все стороны, бомж в куче бумаги просыпается и матерится. Кев теребит пуделя за надувные уши и наблюдает, как насыщенная алая кровь по деревянным трещинкам медленно стекает к центру, в отпечаток от костяшки среднего пальца.
Дома Светлана с Евгением раскрашивают фригидных львят в книжке за полтора бакса, и Микки старается успокоиться, досчитать до десяти, до ста, до тысячи, ему сын его улыбается, надо улыбнуться в ответ, Микки ведь не хуйло какое, он нормальный отец.
Если бы только Светлана не пялилась.
Микки чувствует, что ничего хорошего от её взглядов не будет.
И не ошибается ни на одну ссаную йоту.
- Девочки звонили, жаловались, что семейка Галлагеров вчера разнесла весь бар, клиентов сегодня совсем нет, - говорит Светлана. - Ещё, говорят, Морковкин вернулся, - прибавляет она будничным тоном. И пялится, и сверлит в Микки дырку злым взглядом.
У Микки есть одна готовая, разработанная дырка, он с удовольствием бы её показал, да Светлане не понравится, она хочет в нём свою просверлить, дура бешеная.
- Галлагеры! - радостно вякает Евгений и пририсовывает лупоглазому львёнку пятую лапу синим карандашом.
Микки чувствует себя таким же убогим, увечным ублюдком, ковыляет на пяти лапах, пытается жить не тужить, а ему всё время под лапы булыжники какая-то сука подсовывает, он запинается, падает и нос себе разбивает. Он даже знает, что это за сука. Есть тут одна рыжая, занятая другим мужиком стерва.
- Срать мне на Галлагеров, - огрызается Микки и уходит в свою комнату, дверью шваркает и, оставшись наедине с самим собой, прижимает к губам разбитые костяшки руки.
Вечером над Чикаго сгущаются тучи, и молнии то и дело ебашат в худую крышу дома Милковичей.
Вечером в его комнату вваливается Мэнди.
С мокрыми, растрёпанными волосами и невыносимо радостными щами, Микки руку дать готов на отсечение, что ей в очередной раз удалось завалить Липа Галлагера.
Но Микки знает, за каким хреном Мэнди пришла в его комнату на самом деле.
Он вальяжно взмахивает рукой с зажатой в ней бутылкой пива и любезнейшим тоном просит:
- Да, давай, расскажи мне про то, что Рыжий лобок вернулся, мне ведь охуеть как интересно знать, что он вернулся, да ещё с каким-то мужиком, ведь вся сука вселенная вертится вокруг Галлагеров, других интересных новостей сегодня и нет!
Мэнди молчит и радостной больше не выглядит.
Мэнди смотрит на него, как на щенка, которого у неё на глазах отпинала злая детвора.
Микки чувствует, как пиво разливается по жилам, бурлит, бьётся о тонкие стенки сосудов и оборачивается бешенством. Суровым, тяжёлым бешенством Милковичей. Когда Мэнди счищает с лобового стекла волосы какой-то суки, или когда Терри начищает свой дробовик, - знайте, кто-то достаточно сильно доебал Милковичей. Кто-то на вашей улице, возможно, сдох сегодня в страшных конвульсиях.
- Мне нахрен не интересно, кто и куда вернулся, поняла?! - орёт Микки. - Ни младший Галлагер, ни старший! Нигде покоя нет от них, блядь, даже в собственном доме!
Микки тяжело дышит в мёртвой тишине и смотрит, как у Мэнди подрагивает напряжённый подбородок, как дрожат расширившиеся провалы зрачков. Микки - сын Терри Милковича, он ненавидит себя за это, но именно сыном этого больного ублюдка он сейчас в первую очередь и является. Он может навредить Мэнди. Поэтому Микки сжимает руками звенящую от боли голову и глухо приказывает:
- Уёбывай к своему дружку, Мэнди.
- Пожалуйста, - просит он, - уйди прямо сейчас.
Но Мэнди никуда не уходит.
Мэнди закрывает дверь и садится на кровать к Микки. Мэнди сжимает бедовую голову брата тёплыми ладонями и прижимается к его горячечному лбу своим.
- Дура ты тупая, - бормочет Микки, но с немой благодарностью кладёт красные и грязные от крови руки поверх её бледных запястий.
Небо над Чикаго светлеет, и раскаты грома затихают в тёмно-синей дали.
Проходит неделя, и в одно распрекрасное утро, когда Микки сидит на толчке и соловым взглядом пялится на валяющийся на полу оранжевый лифчик Светланы, в ванную врывается одна из лютых баб-сосалок, которыми Микки, вроде как, руководит, но которые почему-то упорно держат за яйца его, а не свою клиентуру. Из сбивающейся на русский говорок пламенной речи Микки выцепляет информацию о том, что Кев в очередной раз просрал время оплаты счетов за тепло, и поэтому девки в борделе мёрзнут, у клиентов хуи не встают, мрак, отчаянье, кони апокалипсиса чистые наволочки топчут.
В баре выясняется, что у Кева выходной, что он сидит в гостях у Галлагеров с детьми, а заодно нянчится с Лиамом. Об этом ему любезно сообщает Ви, попутно разливая клиентам бухло и переругиваясь со злыми шлюхами, которые облепили всего Милковича и скалят зубы из-за крашенных меховых воротников.
- Сходи к Галлагерам, найди там Кева, я за счета ответственности не несу, - советует ему Ви.
Шагая к выходу, Микки чувствует её внимательный взгляд у себя на затылке.
В животе кишки скручивает от нехорошего предчувствия, но Микки Милкович не ссыкло какое-нибудь. У него есть дело к ебучему Кеву, пусть тот и окопался в доме Галлагеров, Микки решительно придёт туда и вызовет мужика на серьёзный разговор.
Подойдя к дому Галлагеров, Микки решает, что вполне сможет перетереть с Кевом и на порожке, не заходя в дом.
Дверь ему открывает Карл, и Микки немного офигевает от того, как этот пацан вырос, выше Милковича, ублюдок этакий. Карл жмёт ему руку, и рукопожатие у него крепкое, аж кости скрипят, и Микки с уважением думает, что наконец-то в семье Галлагеров появился нормальный мужик, а не обсосок вроде Фрэнка или мудак вроде Липа.
- Мне бы Кева на минутку, надо ему яйца подкрутить, - говорит Микки и ждёт, что сейчас Карл позовёт ублюдочного Кева. Карл ему в ответ понятливо кивает, а потом втаскивает за руку в дом, запирает дверь и простирает руку в сторону лестницы:
- На втором этаже с детьми тусит, сам иди ищи.
Микки поднимается по лестнице, отсчитывая мысленно до десяти, сжимает и разжимает кулаки, чтобы не разбить случайно перила или лицо сраного Карла. Когда он проходит мимо комнаты младшей рыжей девки, дверь вдруг раскрывается, и прямо в лицо Милковичу прилетает мокрая, измочаленная фотка какого-то смуглого пацана. Дверь с громким грохотом захлопывается, а Микки ненадолго залипает на накачанные смуглые руки, но тут же выбрасывает фотку на пол. Хер его знает, отчего она мокрая такая, то ли мелкая дура её слезами залила, то ли неплохо на неё надрочила. Руки у пацана уж больно хороши, Микки бы тоже передёрнул разочек.
Кев сидит на полу в комнате Фионы, на шее у него сидит Лиам, а девочки ползают по розовому покрывалу, раскинутому на кровати.
- Смотри, мои малышки нарисовали совершенно гениальную картину! - Кев улыбается, как обдолбанный, и суёт Микки в руки кусок ватмана, измазанный жёлтыми и зелёными штрихами. Где тут и что гениальное, Микки в хуй не свищет, но у него свой сын есть, и он бы уебал любого, кто посмел сказать херню какую-нибудь про картинки Евгения, так что он выдавливает на лицо кислую улыбку и бурчит что-то вроде: «Отлично, да, клёвые порисульки».
У Кева лицо чуть не трескается от улыбки, и он тянет руки куда-то под кровать, вытаскивает кипу таких же исполосованных листов и радостно выдыхает:
- А вот тут мы рисовали нашу семью! - и пытается всучить Микки ватман с кучей цветных кругов (наверное, младшие Галлагеры) и палочек (старшие?). Микки отодвигает лист обратно к Кеву, но успевает заметить рыжую колбасню на краешке рисунка, и вспоминает, почему опасно долго торчать в доме Галлагеров.
- Слышь, мужик, ты почему опять счета за отопление не оплатил? У меня бабы мёрзнут, а ледяными ладошками много сосёнок не натрёшь, понимаешь, Кев? Не натрёшь - денег не получишь.
- Ой, прости, - Кев виновато хмурится. - Я всю неделю разгребал завалы после гулянки Галлагеров, совсем про счета забыл.
- Так поди и заплати, раз вспомнил, - настойчиво напирает Микки.
Лицо Кева обретает одновременно возмущённое и страдальческое выражение, и Микки понимает, что это всё. Хуй ему, а не оплаченные счета.
- Я с детьми сижу, Микки! - возмущённо вскрикивает Кев. - Не могу я оставить малышек ради твоих шлюх!
- Так, - Микки сжимает пальцами виски, но всё равно чувствует себя до последнего края взбешенным. - Хорошо, ты не можешь оплатить счета, я - могу. Давай квитанции и деньги, я сгоняю.
- А где гарантии, что ты меня не объебёшь? Как ты мне докажешь, что не заберёшь мои деньги и не укатишь в Лас-Вегас? - подозрительно щурится Кев. Лиам тянет одну из бровей Кева в сторону, и он становится похож на подозрительного пьяного пеликана, которому рыбой отбили один глаз.
- Какие мои гарантии?! Да такие, что мне шлюхи всё утро на уши приседают, как им тяжело надрачивать хуи в Антарктике! - взрывается Микки.
- Я могу съездить и оплатить счета, Кев, - говорит Йен Галлагер. - Мне-то ведь ты доверяешь?
Кев мотает вверх-вниз головой, и Йен Галлагер, что стоит за спиной у Микки, довольно хмыкает. Микки чувствует, как его шеи касается тёплый воздух, вырвавшийся изо рта Галлагера, и замирает. Ему нельзя оборачиваться.
Ему нельзя было торчать в доме блядских Галлагеров так долго.
- Заебись, - говорит Микки.
- Теперь мои шлюхи смогут работать в тепле и уюте! - он спиной отходит в коридор, старательно игнорируя рыжее пятно на периферии зрения.
- Я тогда пойду, - и он правда уходит по лестнице вниз, и чем дальше, тем легче дышать, вот ещё один шажочек, и сердце перестанет рвать ему грудную клетку.
- Микки, - говорит Йен, - подвези меня до расчётного центра.
Микки оборачивается и видит, как губы рыжего складываются в спокойную, хорошую такую улыбку.
Микки думает: «Интересно, все рыжие суки так улыбаются, когда забирают чьи-то сердца?».
Микки кивает и выходит на улицу - ждать Галлагера в машине.
Йен Галлагер задевает рыжей макушкой крышу салона, в то время как башка Микки Милковича едва торчит над спинкой сиденья. У Йена Галлагера здоровенные плечи и крепкие руки, увитые толстыми нитями мышц. Микки приходится прижиматься к холодному стеклу плечом, чтобы быть на безопасном расстоянии от Галлагера. Если оно есть вообще - расстояние, отойдя на которое, можно почувствовать себя спасённым от грёбаного Галлагера.
Микки хочется задать ему тысячу вопросов.
Как ты поживаешь, Галлагер?
Слышал, у тебя мужик новый появился, а, Галлагер?
Его тебе трахать больше нравится, чем меня?
Но Микки лучше язык себе откусит, чем задаст хотя бы один из сотни своих вопросов.
Они молчат, но Рыжий лобок никогда не умел долго держать хлебальник в закрытом виде. Даже когда долбил Микки в подсобке, когда за дверью прохаживалась безумная жена трусливого мусульманина, и надо было держать рот на замке, Йен прижимался губами к уху Микки и нёс ебучую околесицу, а Микки его заткнуть не мог, потому что...
Потому что не хотел он его затыкать.
Поэтому Микки даже не вздрагивает, когда Йен спрашивает:
- Как там Светлана поживает?
- У Светланы всё заебись, - развязно отвечает ему Микки. - Сучится иногда, это бывает, но если ей рот членом заткнуть, то она вполне сойдёт за идеальную жену.
- Часто же тебе приходится запихивать в неё член, бедняжка, - Галлагер хмыкает, но Микки не чувствует, чтобы Рыжему лобку было весело.
О, нет.
Зато весело становится Микки.
- Я теперь занимаюсь серьёзным бизнесом, - рассказывает Микки, - Сфера услуг, всё такое.
Под внимательным взглядом Йена он сдувается и сознаётся:
- Ладно, хорошо, сутенёр я, руководитель русских пёзд размером с ведро. На толкан с утра присесть не успеваешь, как уже бегут ранние пташки-сосалки, то у них трубу прорвало, то хуи клиентов замерзают, а я им, кажется, вместо супергероя, какого-нибудь Хранителя пиздощелей.
- В чём же твоя суперспособность, Хранитель? - усмехается Йен.
- Оберегаю беззащитные пёзды от инопланетного вторжения, - серьёзно отвечает Микки, и на мгновение салон тачки погружается в полную тишину, а потом Микки и Йен начинают ржать, точно два обдолбанных ублюдка, Милкович даже случайно заруливает на встречную полосу, но вовремя выравнивает руль, и опять принимается хохотать.
Отец четырёхлетнего сына и прожжённый пулями солдат. Взрослые мужики, хуё-моё.
Микки паркуется рядом с цветочной клумбой расчётного центра, мимо которого по тротуару одиноко тащится слепой мужик с тростью, и это идеальный момент, чтобы подтащить рыжую башку ближе к себе и крепко поцеловать.
Микки тянется через коробку передач к нему, когда Галлагер берётся за ручку дверцы и говорит, не глядя ему в глаза:
- Спасибо, что подвёз, Микки. Передавай привет Светлане, а я от тебя привета Джеку не передам, ты уж меня извини.
И выходит.
«Какой ещё, нахуй, Джек?!», - хочется крикнуть Микки.
Слепой мужик с тростью прошаркивает мимо машины Милковича, и Микки вдруг вспоминает.
Развороченный бар Кева, грозу над Чикаго неделю назад.
Мужик Йена Джек.
Космический мужик Джек с пуделями из надувных гондонов.
Ты хотел узнать про нового трахаля Йена, Микки?
Поздравляем тебя с новыми знаниями, пятилапый недоносок.
Проходит ещё одна неделя, и Мэнди за завтраком заявляет, что Кеньята зовёт её с собой в Индиану. Евгений хлопает в ладоши, Кеньята с довольной рожей заворачивает яичницу, а Светлана говорит, что это очень здорово, что Мэнди не может отказаться.
Микки не говорит ничего. Нет Мэнди никакого дела до того, что думают Милковичи, вот если бы здесь был Лип драный Галлагер, вот тогда бы да, он бы что угодно мог Мэнди велеть сделать, и она бы не поехала в Индиану или, например, прыгнула бы с крыши колл-центра за углом. Всё, что только может попросить у неё Галлагер.
Ведь вся сраная вселенная вертится вокруг этой семейки. Микки ли это не знать.
Но когда Мэнди собирает вещи, Микки всё равно приходит и говорит:
- Пиздец, Мэнди, этот чёрный кусок дерьма тебя по лицу бьёт, а ты сваливаешь вместе с ним в жопу мира, ты серьёзно?! Он распродаст тебя на органы на первом же полустанке, твоими лёгкими будет дышать какая-нибудь шмара, отсасывающая коровам за пять баксов!
Мэнди приглаживает дрожащими руками стопку одежды в чемодане и спрашивает:
- Как ты думаешь, я должна сказать Липу?
Перед ней распинаться, как перед стенкой речи задвигать, думает Микки.
Ох эти ёбаные Галлагеры.
Микки покачивает головой, а потом слышит стук в дверь и идёт открывать.
На пороге - Лип и Йен. У старшего ужасно взволнованная харя, что не может не радовать Микки. Возможно, этому мудаку не насрать на его сестрёнку, и он сможет отговорить её от самоубийственного переезда. Микки даже поможет ему отвадить или грохнуть Кеньяту, если понадобится. Милковичи прекрасно умеют заметать следы после убийства.
Микки молча распахивает дверь, и Галлагеры просачиваются в комнату к Мэнди.
Светлана со своей тёлкой слились вместе с Евгением на какие-то увеселения (отправили Евгения просить у папки денег, вот ведь хитрые суки, знают, чем надавить на яйца Милковичу), так что некому занять Микки, и он имеет полное право запереться у себя в комнате с бухлом.
Микки булькает остатками пива из второй бутылки во рту, когда к нему в комнату вдруг заходит Йен. Микки хочется сплюнуть пиво рыжему в рожу, задать кучу вопросов и ударить себя самого по лицу, но вместо этого он лишь приподнимает вопросительно бровь.
- Они там ругаются, не хотел мешать, - рапортует Йен и закрывает дверь.
С внутренней стороны.
Бровь Микки ползёт ещё выше, выгибаясь на лбу крутой дугой.
- Нам надо поговорить.
Поговорить ему, вы посмотрите.
Микки разводит руками в стороны, страдальчески сдвигает брови к переносице и булькает остатками пива во рту.
Прости, рыжий хрен, не могу с тобой разговаривать. Ты мне тут тоже мешаешь.
Йен понятливо хмыкает и говорит:
- Джек очень хороший. Лучший мужик, который у меня когда-либо был, Микки.
Лучше, чем ты, Милкович.
- Он не боится говорить вслух о наших отношениях. Он даже, - Йен коротко улыбается и ерошит волосы у себя на макушке, - он как в дом зашёл, так и заявил сразу, что он мой парень, и Фиона удивилась, конечно, сказала: «Где ты откопал такого мужика, братишка, что его зовут "парень Йена"?».
Йен смеётся и прикрывает ладонью рот, потому что ему, наверное, кажется, что смеяться, когда за стенкой у старшего брата трагедия жизни разворачивается, как-то не очень.
А Микки кажется, что он сейчас сдохнет.
- Я ему рассказал, - Йен упирается этим своим взглядом из-под бровей в лицо Микки, как смотрел тогда, когда Микки тух за решёткой. Только этот взгляд теперь совсем другое значит. - Ну, про нас с тобой. Поэтому он часто совершает такие дурацкие вещи. Пытается воздать мне заслуженное, или типа того, я не знаю.
Он делает для меня всё это, Микки.
А что для меня сделал ты?
Микки сглатывает тёплое и сладковатое от его собственной слюны пиво.
Рыжий хочет поговорить. Ну что же - они сейчас поговорят.
- Какой у тебя мужик охуенный, Галлагер, мне даже завидно. Только вот, - Микки поднимается с кровати и оказывается перед Галлагером, упирается носом этой долбаной каланче в ключицу, поэтому приходится задирать голову, чтобы смотреть ему в глаза. - я не понимаю, зачем ты мне всё это рассказываешь?
- Я ушёл тогда, неделю назад, и ничего тебе не объяснил, - простодушно отвечает ему Йен. - А я хочу, чтобы ты знал. Не хочу оставлять это... вот так.
- Как я мог забыть! - Микки всплёскивает руками и лепит на лицо удивлённое выражение под стать какому-нибудь дебилу. - Это вечное стремление Галлагеров, чтобы весь мир знал о том, что они думают, или почему они поступают так, а не иначе!
- Микки, я...
- Заткнись нахуй, Галлагер! - орёт в ответ Микки. - Ты думаешь, мне есть дело до тебя и твоего мужика? А Мэнди, как ты думаешь, Мэнди есть дело до Липа Галлагера, который поёбывает её от скуки по вторникам и четвергам, а на остальные дни недели у него другие тёлки расписаны? Никому в этом сраном доме, н и к о м у! - Микки сжимает в руках отвороты блядской зелёной майки Йена и яростно выплёвывает ему в лицо:
- Никому нет дела до вашей семейки, потому что мир не вертится вокруг вас, ты понял меня?
Микки видит своё искажённое лицо в тёмных, расширенных зрачках Йена, и думает о том, что сейчас - удачный момент для того, чтобы поцеловать эту тупую рыжую мохнатку, чтобы хоть что-нибудь ему, Микки, осталось, прежде чем Галлагер вернётся к своему траханному космическому мужику Джеку.
Но Микки ничего не делает, в то время как Йен отцепляет его руки от своей майки, выходит из комнаты и аккуратно прикрывает за собой дверь.
«Что бы в такой ситуации сделал идеальный парень Джек?», - думает Микки.
Бросился вдогонку?
Признался в любви?
Подставил своё очко? Никогда нельзя недооценивать волшебную силу очка.
Одно Микки знает точно - космический мужик Джек не отправился бы на крышу дома Милковичей, чтобы наебениться до поросячьего визга.
А Микки - хуёвый, нечуткий бойфренд Микки, ссыкло-Милкович, - именно этим и решает заняться.
В пять часов утра, когда всходит солнце, на крышу выползает Мэнди.
На ней старый свитер Микки и латанные джинсы. Мэнди в таком виде даже до мусорки не выходит, одевается так только если нужно тащиться куда-то на зассаной электричке, например, в гости к их лютой тётке с её письконосной дочерью.
- Я думал, тебя Галлагер ночью успешно отговорил от этой ебической затеи, - говорит Микки, протягивая Мэнди последнюю, почти пустую бутылку пива.
- Я не могу здесь остаться на правах девушки по дням недели, - отвечает Мэнди и прикладывается к тёплому горлышку.
- Конечно, лучше остаться частицами своего тела во всех шлюхах Индианы, - кивает Микки. - Мне вообще иногда кажется, что этот мужик тебя однажды утром на сковороде зажарит, я не пытаюсь нагнетать атмосферу, Мэнди, ты не подумай, но я как-то зависал на википедии по тегу «диктаторы-людоеды», и знаешь что?
- Что?
- Они все чёрные! Чёрные, как и твой грёбаный мужик!
Мэнди прижимает к груди пустую бутылку и хохочет, и Микки хохочет тоже, а потом откуда-то снизу орёт Кеньята, спрашивает что-то про его шмотьё и чемоданы. Всё их веселье как рукой снимает.
- Я думала, - говорит вдруг Мэнди, - что если Лип попросит меня остаться, то я останусь, не задумываясь. Что мне будет неважно, почему он хочет, чтобы я это сделала, и кто я для него. Мне было достаточно одного его слова, понимаешь, Микки?
- Потому что тебе казалось, что вокруг Галлагеров вертится весь твой ебучий мир, - Микки понимающе хмыкает и заваливается на спину.
- Ты знаешь, Мэнди, - говорит он, - я в душе не ебу, как называются всякие созвездия на небе, но я тебе зуб даю, что над нашим домом торчит созвездие Галлагеров - здоровенная такая елдовина.
Микки широко разводит ладони в стороны, а потом сжимает их вокруг щёк склонившейся над ним Мэнди. Щёки у Мэнди забавно надуваются, и она смеётся, а из глаз у неё катятся слёзы, тушь течёт по лицу.
- Ты такая дура, - выдыхает Микки. - Уедешь сейчас и просрёшь любовь всей своей грёбаной жизни.
- На себя посмотри, придурок, - Мэнди вытирает ладонями Микки тушь и слёзы со своих щёк, поднимается на ноги и, кажется, собирается спуститься вниз.
- И я просру, - согласно кивает Микки. - Или нет. Я ещё не решил. Знаешь что, Мэнди? - Микки тоже подскакивает на ноги и с больной весёлостью глядит на свою сестру. - Если сейчас на кухне я найду в нычке за холодильником хотя бы двадцать баксов, значит, я пойду и наваляю мужику Йена по щам.
- Светлана вчера все нычки обшмонала с утра, ничего не осталось, - говорит Мэнди и смотрит на него грустно, как на того самого изувеченного щеночка.
В шесть утра в доме Галлагеров свет горит во всех комнатах. Их дом - точно светлячок, завязший в тёмном болоте улицы.
Микки диковато улыбается и затягивается скрученной в найденную за холодильником банкноту дурью ещё разочек. Первые десять баксов он раскурил на двоих с Мэнди, а потом оставил её разгребать собственное дерьмо и отправился сражаться со злом.
Микки набирает в лёгкие воздуха и орёт на выдохе:
- Космический Джек, сука ты паршивая, тебя вызывает на дуэль Хранитель пиздощелей!
В ответ ему принимается орать сигнализация чьей-то дырявой тачки, и некоторое время ничего не происходит, а потом из дома Галлагеров выкатывается его любимая рыжая мохнаточка в клетчатом халате. Остальные Галлагеры расплющивают еблеты по ту сторону стекла во всех засвеченных окнах. Микки пытается пьяным глазом пересчитать знакомые лица, чтобы определить, куда затесался враг, но рыжая Дэбби двоится, а ведь Микки помнит, что такая девка в семье всего одна, и поэтому постоянно сбивается.
Йен сгребает его своими лапищами за отвороты куртки и оттаскивает куда-то за мусорные баки, в тенёчек.
- Какого чёрта ты творишь? - спрашивает у Микки разъярённый Йен Галлагер. С чужой задницы его Микки снял, что ли?
Микки эта мысль не нравится, он пытается отцепить от себя руки паршивого Галлагера и вернуться обратно на свет.
- Я дуэль пришёл... на дуэль звать, да отпусти ты мою куртку, Рыжий лобок! - Микки, наконец, вырывается, но тут же врезается плечом в бачок и начинает заваливаться на землю.
Йен кутается в свой халат и глядит на Микки так, будто бы он какой-нибудь необычный таракан, танцующий чечётку.
На земле лежать мокро и пакостно, но Микки не чувствует в себе никаких сил, чтобы встать. Микки чувствует себя раздавленным тараканом, и никого этому таракану уже не надо спасать.
Догадливый Галлагер говорит:
- Если ты пришёл искать Джека, то его тут нет.
- Он здесь не ночует, - добавляет Йен, и лицо у него сурово мрачнеет.
- Джеку... ему непривычно в этом районе. Он на Севере родился, наркоманов и бомжей только на плакатах социальной рекламы видел. А у нас, сам помнишь, Фрэнк и Карл.
Йен ещё что-то говорит, словами давится и пытается улыбаться, в то время как Микки подтягивается на руках, садится задницей на мокрую землю и прислоняется спиной к ржавому баку. Микки с неподдельным интересом спрашивает:
- Слушай, Галлагер, я думал, армия мужика закалять должна, а ты-то почему такой рыжей мохнаткой стал?
Йен недовольно морщится, но молчит и сверлит Милковича взглядом из-под насупленных бровей.
- Джеку непривычно в этом районе, - скорчив тупую рожу, визгливым голосом передразнивает Микки. - Джек хороший и любит меня, но ему не нравится, что мой брат барыжит оружием и держит на подхвате младшеклассников. Серьёзно, чувак, если тебя потянуло на нежных девочек, ты всегда можешь заглянуть в мой бордель, я тебе самую узенькую выберу.
- Он меня любит, - упрямится Йен.
- Тебя? - насмешливо приподнимает бровь Микки. - Нет, Рыжий лобок, он любит твой член, веснушки, губы, я хрен его знает, что он ещё в тебе любит, но не тебя самого.
Микки поднимается с земли, хватает Йена за руку и тащит на свет, к порогу дома Галлагеров.
- Видишь, твоя семейка носы себе плющит об стёкла от любопытства? Видишь, нет? - Микки сжимает ладонями глупую рыжую башку и насильно поворачивает в нужную сторону. - Ты запомни хорошенько, пиздюк, что они - это ты. Карл, который толкает наркоту из-под парты, даже мелкий твой, Лиам, который в кровать по ночам ссытся, все они - ты, и ты - во всех них, понял? Если тебе хуйло какое-то задвигает, что ему неловко за твоего брата-барыгу, то это значит, что нихуя тебя такой мужик не любит.
Микки всё ещё держит лицо Йена в своих ладонях, когда тот поворачивает тыкву в его сторону и спрашивает:
- А ты? Ты, Микки, меня любишь?
И глазами своими зелёными, сволочь, дырку в нём новую прожигает. Опять хочется лицо себе разбить, чтобы полегче стало, чтобы не пекло за грудиной, и чтобы Галлагера сраного не видеть. Микки думает, что сейчас - абсолютно неудачный момент для того, чтобы засосать Йена Галлагера. Вся семейка на них пялится, стыдобища-то какая. И Микки ничего не делает.
Микки говорит:
- А я, Галлагер, никогда хуйлом не был.
И наконец-то притягивает к себе свою глупую рыжую мохнатку.
Расфасованные по окнам дома Галлагеры хлопают им в ладоши.
вторник, 24 ноября 2015
Название: История о человеке по имени Донкихот Хоминг
Автор: Яша Скрипкин
Фэндом: One Piece
Персонаж: Донкихот Хоминг
Рейтинг: PG-13
Жанры: Ангст, Драма
+++Старушка Тереза ласково гладит светлые волосы Хоминга и рассказывает ему сказку о дружбе между волком и зайцем. В окно льётся солнечный свет, и вокруг её головы из лучей ткётся золотой нимб, хочется протянуть ладонь и коснуться его - он, наверное, приятно-тёплый, как и сама Тереза. Хоминг жмурит светлые глаза и тихонько про себя удивляется, что волк и заяц, оказывается, могут жить дружно, а вот Коллоредо ему рассказывал...
Створки дверей беззвучно расходятся в стороны, и маленький Хоминг бежит занимать своё место за столом. Тереза поворачивается в сторону двери и низко кланяется, так, что её седая макушка на мгновение почти касается пола, и исчезает за алой портьерой. Входит учитель Коллоредо.
Коллоредо движется неторопливо, ощупывает глазами-пуговицами стены, столы, хмурит блестящий от жира лоб на залитое солнцем окно и резко взмахивает рукой: закрыть, запретить, прекратить! Усаживается напротив Хоминга и пару минут лишь тяжело дышит в пустой тишине - его тощим ножкам-спичкам тяжело таскать на себе толстое, похожее на изъязвленный шар тело. В комнате темно, и маленькому Хомингу становится холодно, хочется, чтобы пришла Тереза и погладила тёплой ладонью по голове.
- Тенрьюбито, - говорит Коллоредо, - есть существа высшего порядка, находящиеся превыше всех других живых существ на планете, будь то животные или люди.
С одного и того же начинает он свои уроки каждый день, и каждый день его маленькие, утопленные в толстых щеках глазки загораются злым и торжественным светом, будто бы он сам - высшее существо, имеющее право топтать всех, кто находится ниже него. В насыщенной красными цветами тьме, не видя солнечного света, каждый день проводит Хоминг часы наедине с чужими глазами-пуговицами и скрюченными в ожидании хозяина у порога телами рабов Коллоредо.
К старушке Терезе он бежит после своих уроков так быстро, что его маленькие ножки сливаются в единый вихрь, и шторы в коридорах ещё долго колышутся во след своему хозяину. К няне он прижимается всем щуплым тельцем, прячет светлую голову в складках платья и требовательно спрашивает:
- Тереза, Тереза, Коллоредо сказал, что тенрьюбито находятся выше любого существа на планете, это правда?
Хоминг смотрит с упрямой надеждой - ему такая правда не нравится.
Тереза прячет от него глаза и позволяет себе только глухой и напряжённый вздох.
***
Однажды, когда Хомингу было семь лет, он ввязался в игру с маленькими рабами своего отца. Все взрослые куда-то подевались, и малышня вволю могла носиться по круглому залу, прячась за шторами и седлая стулья, точно своих боевых коней. Во время игры в догонялки Хоминг неосторожно наступает на подол собственного плаща и падает на каменный пол, больно, до крови расшибая лоб и ладони. Вдруг из воздуха начинает сыпаться барабанная дробь тяжёлых шагов: учитель Коллоредо, стражники, все шумят и страшно кричат, перепуганная Тереза подхватывает Хоминга на руки и шепчет над кровоточащими ладонями только ей известные слова молитвы.
Стражники бьют хлыстами невиновных мальчишек, они кричат и рыдают, кровь стекает из разбитых голов в их раззявленные рты. Хоминг, застывший от животного ужаса, заполнившего тьмою сердце, остановившимся взглядом смотрит на свои ладони.
Из его ладоней течёт кровь - густая, красная. Точно такая же вытекает из безжизненных тел детей, что скрючились на холодном полу.
Хоминг сжимает пальцы и чувствует, как немеют от боли мягкие подушечки.
Если тенрьюбито выше других существ, то почему в них течёт человеческая кровь?
Коллоредо ему врал.
Врал каждый день, врал, запирая солнце багровыми шторами, врал, глядя ему в глаза своими глазами-пуговицами.
- Я всего лишь человек, - шепчет Хоминг так тихо, что даже Тереза его не слышит.
Человек.
Ничем не лучше безвинно убитых мальчишек.
***
Тенрьюбито не делятся на добрых и злых, красивых и уродливых. Для тенрьюбито не существует человеческих категорий «прекрасного», «уродливого», «трагического». Эти категории выдумали люди, способные любить солнце и ненавидеть тьму. Тенрьюбито - не люди. Тенрьюбито - безликий монолит, который не способен разбить ни один молот. Дочери тенрьюбито никогда не спорят с отцами при заключении брака с другим родом, сыновья не выбирают невест по красоте глаз и или лёгкости шага. Они могут проснуться однажды ночью и не вспомнить цвета волос своей жены. Это не важно. Чиста ли кровь невесты? Происходит ли она из благородного рода? Сколько у неё рабов?
Учитель Коллоредо недоволен невестой Хоминга.
- За ней не числится ни одного раба, - кривит он презрительно жирные губы.
- Чистота крови её отца ставится под сомнение, - твердит он, заглядывая в застывшее лицо Хоминга.
Хоминг бережно держит в руках фотографию своей невесты. Светлые волосы и тёплые карие глаза, мягкие уголки губ, чуть приподнятые, отчего кажется, будто она за что-то его благодарит.
- Какая она красивая, - думает Хоминг, и в груди у него сладко щемит.
На встрече с невестой Коллоредо садится рядом с Хомингом и всем своим толстым, расплывающимся по стулу телом кричит о том, как ему не нравится выбор ученика. Хомингу всё равно. Хомингу неловко, потому что нельзя сказать невесте ни одного тёплого слова при отце и при учителе, нельзя сказать ей, какая она замечательная, и что солнце вокруг её волос формирует мерцающий нимб, а она, наверное, об этом и не знает.
Когда они вдруг остаются одни, Хоминг теряется и молчит, он не знает, что сказать в первую очередь, всё кажется важным и пустяковым одновременно. Его невеста мягко улыбается и вдруг, легко подавшись вперёд, спрашивает:
- Почему вы выбрали меня?
- Потому что мне показалось, что я ни у кого не видел таких замечательных глаз, - выпаливает Хоминг.
Его невеста смеётся, прикрываясь ладонью, чтобы те, кто по ту сторону двери, ничего не услышали, а Хоминг торопливо спрашивает, боясь передумать:
- А почему вы согласились?
- Когда я увидела вашу фотографию, то подумала, что ни у кого ещё не видела таких чудесных усов, - она ласково улыбается и сжимает подрагивающие ладони Хоминга своими - маленькими и нежными.
«У меня получится, - думает Хоминг, глядя в её добрые глаза, - у меня точно получится стать человеком рядом с ней».
***
Стоя на коленях перед собственным сыном, Хоминг не чувствует себя человеком. Он чувствует себя вязкой глиной, беспомощной, его облили раскалённым оловом, и вот он расплывается по земле уродливой гримасой отчаянья.
Он думал, что достаточно его желания, достаточно веры любимой жены и двух маленьких сыновей, что станут обновлённой, чистой кровью.
Он так надеялся, что они проживут другую, лучшую жизнь.
Глупый, глупый Хоминг.
Дофламинго кривит губы и кричит, его лицо – маска ярости, гнева, ненависти. Ненависть льётся рекою из его глаз – родных, не чужих, это он, Хоминг, воспитал Дофламинго, в нём его кровь, кровь тенрьюбито, и его собственная кровь отрицает его самого.
Перед глазами со дна памяти всплывает лицо постаревшего Коллоредо: серое, обрюзгшее, яростное.
- Как ты смеешь отрицать законы собственной крови?! – кричал старый учитель, - Кем ты возомнил себя, чёрт тебя подери?!
Хоминг улыбнулся ему и ответил:
- Кем я себя возомнил? Я всего лишь простой человек. И моё место среди людей.
Нет.
Нет ему места на всей необъятной земле.
Старый учитель так безжалостно ему врал.
Говорил, что тенрьюбито – существа, подобные Богу.
Гниль, грязь, опухоль, паразит, нарост на здоровом человеческом теле – вот что такое на самом деле тенрьюбито. Опухоль, что однажды пожрёт собственную суть.
Хоминг понял это не в тот момент, когда ярость толпы прожигала в его теле дыры, он понимает это сейчас, глядя в глаза своему сыну, который, ненавидя его, ненавидит в то же время себя самоё.
Тенрьюбито ничего не создают, только берут, берут, берут, но однажды они не смогут больше ничего в себя вобрать и лопнут, точно мыльный пузырь.
Маленький Дофламинго ещё не знает, что однажды тоже сгорит – вспыхнет, словно спичка, изнутри, и собственный огонь пожрёт его мясо и кости.
Но Хоминг не успевает ему это сказать – он умирает.
И из тела его на сырую землю вытекает кровь - густая и красная.
Человеческая.
Автор: Яша Скрипкин
Фэндом: One Piece
Персонаж: Донкихот Хоминг
Рейтинг: PG-13
Жанры: Ангст, Драма
+++Старушка Тереза ласково гладит светлые волосы Хоминга и рассказывает ему сказку о дружбе между волком и зайцем. В окно льётся солнечный свет, и вокруг её головы из лучей ткётся золотой нимб, хочется протянуть ладонь и коснуться его - он, наверное, приятно-тёплый, как и сама Тереза. Хоминг жмурит светлые глаза и тихонько про себя удивляется, что волк и заяц, оказывается, могут жить дружно, а вот Коллоредо ему рассказывал...
Створки дверей беззвучно расходятся в стороны, и маленький Хоминг бежит занимать своё место за столом. Тереза поворачивается в сторону двери и низко кланяется, так, что её седая макушка на мгновение почти касается пола, и исчезает за алой портьерой. Входит учитель Коллоредо.
Коллоредо движется неторопливо, ощупывает глазами-пуговицами стены, столы, хмурит блестящий от жира лоб на залитое солнцем окно и резко взмахивает рукой: закрыть, запретить, прекратить! Усаживается напротив Хоминга и пару минут лишь тяжело дышит в пустой тишине - его тощим ножкам-спичкам тяжело таскать на себе толстое, похожее на изъязвленный шар тело. В комнате темно, и маленькому Хомингу становится холодно, хочется, чтобы пришла Тереза и погладила тёплой ладонью по голове.
- Тенрьюбито, - говорит Коллоредо, - есть существа высшего порядка, находящиеся превыше всех других живых существ на планете, будь то животные или люди.
С одного и того же начинает он свои уроки каждый день, и каждый день его маленькие, утопленные в толстых щеках глазки загораются злым и торжественным светом, будто бы он сам - высшее существо, имеющее право топтать всех, кто находится ниже него. В насыщенной красными цветами тьме, не видя солнечного света, каждый день проводит Хоминг часы наедине с чужими глазами-пуговицами и скрюченными в ожидании хозяина у порога телами рабов Коллоредо.
К старушке Терезе он бежит после своих уроков так быстро, что его маленькие ножки сливаются в единый вихрь, и шторы в коридорах ещё долго колышутся во след своему хозяину. К няне он прижимается всем щуплым тельцем, прячет светлую голову в складках платья и требовательно спрашивает:
- Тереза, Тереза, Коллоредо сказал, что тенрьюбито находятся выше любого существа на планете, это правда?
Хоминг смотрит с упрямой надеждой - ему такая правда не нравится.
Тереза прячет от него глаза и позволяет себе только глухой и напряжённый вздох.
***
Однажды, когда Хомингу было семь лет, он ввязался в игру с маленькими рабами своего отца. Все взрослые куда-то подевались, и малышня вволю могла носиться по круглому залу, прячась за шторами и седлая стулья, точно своих боевых коней. Во время игры в догонялки Хоминг неосторожно наступает на подол собственного плаща и падает на каменный пол, больно, до крови расшибая лоб и ладони. Вдруг из воздуха начинает сыпаться барабанная дробь тяжёлых шагов: учитель Коллоредо, стражники, все шумят и страшно кричат, перепуганная Тереза подхватывает Хоминга на руки и шепчет над кровоточащими ладонями только ей известные слова молитвы.
Стражники бьют хлыстами невиновных мальчишек, они кричат и рыдают, кровь стекает из разбитых голов в их раззявленные рты. Хоминг, застывший от животного ужаса, заполнившего тьмою сердце, остановившимся взглядом смотрит на свои ладони.
Из его ладоней течёт кровь - густая, красная. Точно такая же вытекает из безжизненных тел детей, что скрючились на холодном полу.
Хоминг сжимает пальцы и чувствует, как немеют от боли мягкие подушечки.
Если тенрьюбито выше других существ, то почему в них течёт человеческая кровь?
Коллоредо ему врал.
Врал каждый день, врал, запирая солнце багровыми шторами, врал, глядя ему в глаза своими глазами-пуговицами.
- Я всего лишь человек, - шепчет Хоминг так тихо, что даже Тереза его не слышит.
Человек.
Ничем не лучше безвинно убитых мальчишек.
***
Тенрьюбито не делятся на добрых и злых, красивых и уродливых. Для тенрьюбито не существует человеческих категорий «прекрасного», «уродливого», «трагического». Эти категории выдумали люди, способные любить солнце и ненавидеть тьму. Тенрьюбито - не люди. Тенрьюбито - безликий монолит, который не способен разбить ни один молот. Дочери тенрьюбито никогда не спорят с отцами при заключении брака с другим родом, сыновья не выбирают невест по красоте глаз и или лёгкости шага. Они могут проснуться однажды ночью и не вспомнить цвета волос своей жены. Это не важно. Чиста ли кровь невесты? Происходит ли она из благородного рода? Сколько у неё рабов?
Учитель Коллоредо недоволен невестой Хоминга.
- За ней не числится ни одного раба, - кривит он презрительно жирные губы.
- Чистота крови её отца ставится под сомнение, - твердит он, заглядывая в застывшее лицо Хоминга.
Хоминг бережно держит в руках фотографию своей невесты. Светлые волосы и тёплые карие глаза, мягкие уголки губ, чуть приподнятые, отчего кажется, будто она за что-то его благодарит.
- Какая она красивая, - думает Хоминг, и в груди у него сладко щемит.
На встрече с невестой Коллоредо садится рядом с Хомингом и всем своим толстым, расплывающимся по стулу телом кричит о том, как ему не нравится выбор ученика. Хомингу всё равно. Хомингу неловко, потому что нельзя сказать невесте ни одного тёплого слова при отце и при учителе, нельзя сказать ей, какая она замечательная, и что солнце вокруг её волос формирует мерцающий нимб, а она, наверное, об этом и не знает.
Когда они вдруг остаются одни, Хоминг теряется и молчит, он не знает, что сказать в первую очередь, всё кажется важным и пустяковым одновременно. Его невеста мягко улыбается и вдруг, легко подавшись вперёд, спрашивает:
- Почему вы выбрали меня?
- Потому что мне показалось, что я ни у кого не видел таких замечательных глаз, - выпаливает Хоминг.
Его невеста смеётся, прикрываясь ладонью, чтобы те, кто по ту сторону двери, ничего не услышали, а Хоминг торопливо спрашивает, боясь передумать:
- А почему вы согласились?
- Когда я увидела вашу фотографию, то подумала, что ни у кого ещё не видела таких чудесных усов, - она ласково улыбается и сжимает подрагивающие ладони Хоминга своими - маленькими и нежными.
«У меня получится, - думает Хоминг, глядя в её добрые глаза, - у меня точно получится стать человеком рядом с ней».
***
Стоя на коленях перед собственным сыном, Хоминг не чувствует себя человеком. Он чувствует себя вязкой глиной, беспомощной, его облили раскалённым оловом, и вот он расплывается по земле уродливой гримасой отчаянья.
Он думал, что достаточно его желания, достаточно веры любимой жены и двух маленьких сыновей, что станут обновлённой, чистой кровью.
Он так надеялся, что они проживут другую, лучшую жизнь.
Глупый, глупый Хоминг.
Дофламинго кривит губы и кричит, его лицо – маска ярости, гнева, ненависти. Ненависть льётся рекою из его глаз – родных, не чужих, это он, Хоминг, воспитал Дофламинго, в нём его кровь, кровь тенрьюбито, и его собственная кровь отрицает его самого.
Перед глазами со дна памяти всплывает лицо постаревшего Коллоредо: серое, обрюзгшее, яростное.
- Как ты смеешь отрицать законы собственной крови?! – кричал старый учитель, - Кем ты возомнил себя, чёрт тебя подери?!
Хоминг улыбнулся ему и ответил:
- Кем я себя возомнил? Я всего лишь простой человек. И моё место среди людей.
Нет.
Нет ему места на всей необъятной земле.
Старый учитель так безжалостно ему врал.
Говорил, что тенрьюбито – существа, подобные Богу.
Гниль, грязь, опухоль, паразит, нарост на здоровом человеческом теле – вот что такое на самом деле тенрьюбито. Опухоль, что однажды пожрёт собственную суть.
Хоминг понял это не в тот момент, когда ярость толпы прожигала в его теле дыры, он понимает это сейчас, глядя в глаза своему сыну, который, ненавидя его, ненавидит в то же время себя самоё.
Тенрьюбито ничего не создают, только берут, берут, берут, но однажды они не смогут больше ничего в себя вобрать и лопнут, точно мыльный пузырь.
Маленький Дофламинго ещё не знает, что однажды тоже сгорит – вспыхнет, словно спичка, изнутри, и собственный огонь пожрёт его мясо и кости.
Но Хоминг не успевает ему это сказать – он умирает.
И из тела его на сырую землю вытекает кровь - густая и красная.
Человеческая.
пятница, 20 ноября 2015
Название: О дружбе и пятнистых львятах
Автор: Яша Скрипкин
Фэндом: One Piece
Пейринг или персонажи: Усопп, Луффи
Рейтинг: G
Жанры: Джен, POV
+++Я делаю шаг вперёд и говорю:
- Положись на меня, капитан.
Я поднимаю большие пальцы вверх и улыбаюсь. Крепко напрягаю ладони, так сильно, что они немеют, и пальцы мои, к счастью, теряют способность дрожать.
Я слышу, как за моей спиной усмехается в ответ Луффи, как он доверчиво кивает и уносится в гущу событий.
Враг, с которым мы остаёмся совсем одни, довольно скалится - думает, что меня победить будет просто.
При всём желании, не могу с уверенностью утверждать обратное.
В детстве я до жути боялся темноты. Стоило маме выключить свет, как я тут же принимался скулить и мять дрожащими пальцами одеяло, в носу у меня собиралась влага, и я начинал жалостливо им шмыгать, отчего нос мой смешно подрагивал.
Мама меня сначала жалела и забирала спать к себе, или оставляла на ночь свет включенным, но так ведь было нельзя, так не вырастить из мальчишки мужчину.
Поэтому однажды она принесла в мою комнату льва.
Лев - плюшевая игрушка - львом был с большой натяжкой - вроде и жёлтый, но с пятнами, вроде и с гривой, но жалкой и плешивой. Передние лапы у него были длиннее задних, на одной не хватало плюшевого когтя. Глаза только были красивые - из яркого изумрудного стекла. Наверное, мама получила его даром из рук хозяина игрушечной лавки, ведь денег у нас в те времена едва на еду хватало, а лавочнику бесплатно оказалось не жалко только такую игрушку - немощную и жалкую.
Мама посадила льва ко мне на колени и сказала, что теперь он будет оберегать мой сон по ночам.
Этот - нелепый, пятнистый и монструозный. Лев. Эта кошка облезлая! Защищать - меня?!
Я был страшно возмущён.
Я важно потыкал пальцем в зелёную стекляшку глаза и заявил, что в защите подобного чучела я совершенно точно не нуждаюсь. Но и выкидывать льва было жалко, я как представил себе, что он будет в куче мусора под дождём мокнуть один-одинёшенек, чуть не расплакался. Подбородок упрямый выпятил и заявил маме, что это не он меня, а я его защищать буду, и никому-никому в обиду не дам.
Тот лев на многие годы стал моим самым лучшим другом - я его и спать с собой каждый день брал.
И темноты бояться ради него перестал. Что за защитник такой, который чего-то боится?
И когда Луффи я впервые встретил, то почему-то сразу вспомнил про того льва.
Луффи мне тоже показался смешным и жалким - с руками его резиновыми и непутёвыми, с неправдоподобной прожорливостью и заливистым хохотом. Ну как такой мог спасти Каю и деревню от Куро?
Я готовился умереть, но всех-всех спасти, и Луффи тоже, потому что нельзя было, чтобы смех его дурацкий со свету пропал, как нельзя было выбросить на помойку моего плешивого льва.
Но Луффи победил Куро.
И меня позвал к себе на корабль. Другом своим назвал.
А меня ведь никто никогда и никуда с собою не звал, я один всегда был, только я один на всём белом свете, а ещё - тьма у изголовья моей кровати. Шуршала в углах костями и царапала стенку шкафа когтями жёлтыми. Один я с ней справиться никак не мог, но потом у меня появился пятнистый львёнок, смешной и зеленоглазый. Друг.
Ради друга можно разогнать самую непроглядную тьму.
Мой враг падает, с глухим стуком рассыпаются по земле неиспользованные им патроны.
Я падаю тоже, меня ловит в когтистые лапы старуха-тьма, бережно закрывает мои глаза, точно я её маленький непутёвый сын.
Я проваливаюсь во тьму и улыбаюсь.
С Луффи мне ничего не страшно.
Автор: Яша Скрипкин
Фэндом: One Piece
Пейринг или персонажи: Усопп, Луффи
Рейтинг: G
Жанры: Джен, POV
+++Я делаю шаг вперёд и говорю:
- Положись на меня, капитан.
Я поднимаю большие пальцы вверх и улыбаюсь. Крепко напрягаю ладони, так сильно, что они немеют, и пальцы мои, к счастью, теряют способность дрожать.
Я слышу, как за моей спиной усмехается в ответ Луффи, как он доверчиво кивает и уносится в гущу событий.
Враг, с которым мы остаёмся совсем одни, довольно скалится - думает, что меня победить будет просто.
При всём желании, не могу с уверенностью утверждать обратное.
В детстве я до жути боялся темноты. Стоило маме выключить свет, как я тут же принимался скулить и мять дрожащими пальцами одеяло, в носу у меня собиралась влага, и я начинал жалостливо им шмыгать, отчего нос мой смешно подрагивал.
Мама меня сначала жалела и забирала спать к себе, или оставляла на ночь свет включенным, но так ведь было нельзя, так не вырастить из мальчишки мужчину.
Поэтому однажды она принесла в мою комнату льва.
Лев - плюшевая игрушка - львом был с большой натяжкой - вроде и жёлтый, но с пятнами, вроде и с гривой, но жалкой и плешивой. Передние лапы у него были длиннее задних, на одной не хватало плюшевого когтя. Глаза только были красивые - из яркого изумрудного стекла. Наверное, мама получила его даром из рук хозяина игрушечной лавки, ведь денег у нас в те времена едва на еду хватало, а лавочнику бесплатно оказалось не жалко только такую игрушку - немощную и жалкую.
Мама посадила льва ко мне на колени и сказала, что теперь он будет оберегать мой сон по ночам.
Этот - нелепый, пятнистый и монструозный. Лев. Эта кошка облезлая! Защищать - меня?!
Я был страшно возмущён.
Я важно потыкал пальцем в зелёную стекляшку глаза и заявил, что в защите подобного чучела я совершенно точно не нуждаюсь. Но и выкидывать льва было жалко, я как представил себе, что он будет в куче мусора под дождём мокнуть один-одинёшенек, чуть не расплакался. Подбородок упрямый выпятил и заявил маме, что это не он меня, а я его защищать буду, и никому-никому в обиду не дам.
Тот лев на многие годы стал моим самым лучшим другом - я его и спать с собой каждый день брал.
И темноты бояться ради него перестал. Что за защитник такой, который чего-то боится?
И когда Луффи я впервые встретил, то почему-то сразу вспомнил про того льва.
Луффи мне тоже показался смешным и жалким - с руками его резиновыми и непутёвыми, с неправдоподобной прожорливостью и заливистым хохотом. Ну как такой мог спасти Каю и деревню от Куро?
Я готовился умереть, но всех-всех спасти, и Луффи тоже, потому что нельзя было, чтобы смех его дурацкий со свету пропал, как нельзя было выбросить на помойку моего плешивого льва.
Но Луффи победил Куро.
И меня позвал к себе на корабль. Другом своим назвал.
А меня ведь никто никогда и никуда с собою не звал, я один всегда был, только я один на всём белом свете, а ещё - тьма у изголовья моей кровати. Шуршала в углах костями и царапала стенку шкафа когтями жёлтыми. Один я с ней справиться никак не мог, но потом у меня появился пятнистый львёнок, смешной и зеленоглазый. Друг.
Ради друга можно разогнать самую непроглядную тьму.
Мой враг падает, с глухим стуком рассыпаются по земле неиспользованные им патроны.
Я падаю тоже, меня ловит в когтистые лапы старуха-тьма, бережно закрывает мои глаза, точно я её маленький непутёвый сын.
Я проваливаюсь во тьму и улыбаюсь.
С Луффи мне ничего не страшно.
пятница, 31 июля 2015
Название: Любопытство сгубило кошку
Автор: Яша Скрипкин
Фэндом: One Piece
Пейринг: Усопп/Нами
Рейтинг: PG-13
Жанр: Гет, Романтика
Таймлайн: от арки Багги до арки Арлонга
читать дальшеНами недаром прозвали «Кошкой-воровкой» - она ловкая, хитрая, живучая и… до жути любопытная.
Первое время её, конечно, всё ужасно настораживает. Она глядит на глупого резинового мальчишку и не понимает, как ему удалось победить Багги с его оравой супер-клоунов, вот ведь он сидит – чешет пятернёй себе макушку и хохочет над толстой чайкой, которая кричит, крыльями машет, но никак не может подняться в небо. А ведь, однако же – всей цирковой шайке-лейке накостылял, и откуда что взялось? Если бы Нами не боялась близко сходиться с людьми, тем более, с пиратами, она бы обязательно выспросила у Луффи о его родной деревне, ей ужасно интересно, откуда он – такой чудной – взялся. Но Нами ничего не спрашивает, только дарит Луффи с досады увесистый подзатыльник – чтобы прекратил уже хохотать над бедной чайкой, придурок.
Охотник на пиратов её пугает до чёртиков, да и она ему, по всей видимости, сильно не по душе. Но сомнение закрадывается в душу Нами, когда она замечает, что Зоро в принципе не умеет выглядеть дружелюбным, даже когда спит, выражение лица у него строгое и угрюмое. Такое же лицо он сохраняет, когда Луффи со скуки принимается виснуть на нём, дёргать за золотые серёжки в ухе и теребить край зелёного харамаки. «У него никакого чувства самосохранения нет!» - с ужасом думает Нами, а потом вдруг замечает, как на какую-то долю секунды суровое лицо Зоро разглаживается спокойной и вполне себе добродушной улыбкой, когда Луффи с криками вскакивает ловить сверкающего на солнце жука. После этого бояться охотника на пиратов у неё уже как-то и не получается.
Когда к команде присоединяется Усопп, Нами испытывает что-то вроде удивления, и больше ничего. Усопп не выглядит странным, он вообще довольно скучный парень – только, разве что, трусливый сверх меры. Умом Нами понимает, что Усопп, всё-таки, не самый последний трус, раз взялся защищать свою деревушку, не сбежал в кусты от опасности. И, в конце концов, Луффи позвал его к себе в команду, и это почему-то становится главным аргументом в пользу того, что Усопп их маленькой команде нужен. (Нами, как это вообще часто бывает с людьми, в тайне от самой себя, отнекиваясь и отказываясь верить, начинает испытывать к бедовому Королю Пиратов искреннюю симпатию, начинает ему до-ве-рять. Только тсс, не говорите ей, что мы об этом узнали). Со временем Нами даже начинает испытывать к Усоппу симпатию – он оказывается единственным нормальным человеком на сумасшедшем корабле, он умеет бояться, умеет ошибаться, рядом с ним Нами не стыдно за собственную трусость, в то время как Луффи и Зоро всё меньше и меньше кажутся ей людьми, и всё больше – ужасными монстрами, которые не знают слов «страшно», «отступаем», «с этими чудовищами нам не совладать!». Нами падает на дно отчаянья, когда пытается вбить в глупую луффину башку, что нельзя влезать в неприятности, а он в ответ хохочет и канючит: «Но, Нами, весь смысл того, чтобы быть Королём пиратов, заключается в неприятностях! Иначе было бы дико скучно!». Только Усопп со своей болезнью «Не-хочу-высаживаться-на-этот-остров» в такие моменты – её опора и поддержка.
Но с самого начала было кое-что, что вызывает в ней отчаянное любопытство.
Усопп – он ведь ещё и забавный. У него всегда на языке какая-нибудь насквозь лживая, но весёлая байка, у него волосы смешно кучерявятся, как у барашка, он весь угловатый и нескладный, несформировавшийся ещё подросток, не чета жилистому Луффи, монументальному Зоро или стройному Санджи. Но самое смешное в нём – это выдающийся нос, за который очень удобно хвататься в моменты ярости, когда кучерявая сволочь где-нибудь напакостит – в комнату ворвётся без стука, или бумагу для карт изведёт под свои рисунки. Нами от его носа взгляда оторвать никак не может, а интерес у неё такой, что щёки каждый раз румянцем заливаются: «А как же он, - думает временами Нами. - Целуется, с таким-то носищем? Мешается ведь, наверное?». И любопытно, а как спросить – Нами не знает, боится, хотя никто во всём Ист Блю не сможет обвинить её в излишней скромности, совсем даже наоборот.
Любопытство жжёт щёки румянцем, но ответ на свой вопрос Нами неожиданно получает в день, когда рушится Арлонг Парк.
Нами чувствует себя так, будто бы вся эта махина обрушилась на неё, будто бы она лежит под кучей обломков, которые мешают ей дышать и видеть солнечный свет, ей так больно, что она уже не может чувствовать боли. Нами сначала плачет, потом смеётся, и снова плачет, потом она ничего не помнит и вот, снова плачет, смеётся, и так по кругу весь бесконечный вечер, первый за многие годы вечер, когда она – абсолютно свободна.
Она не может поверить, что завтра утром она тоже будет свободна, и послезавтра, и каждый следующий день своей жизни.
В таком страшном раздрае её застаёт Усопп – бедняга свалился со своего пьедестала, не допев две тысячи шестьсот двадцать пятой песни в честь себя любимого. Устал. Все они чертовски устали, кажется, на всю жизнь вперёд.
Усопп что-то хрипло лепечет сорванным, но радостным голосом, глядит добрыми глазами в глаза Нами. Он ужасно смешной в своём балахоне, волосы растрепались сильнее обычного, на смуглом лице румянец от выпитого алкоголя, от него щёки выглядят как бока спелого бархатистого яблока. У него даже кончик носа порозовел. «Хорошенький» - думает вдруг Нами и цапает рукой Усоппа за нос, отчего тот сначала удивлённо замолкает, а потом начинает смеяться.
- Нами, ты чего делаешь, я же ничего дурного вроде не натворил? – гнусаво интересуется снайпер.
- А вот и натворил, - отвечает Нами.
И тянет его за нос к себе, отпускает, а сама губами прижимается к удивлённо раскрытому рту, крепко-крепко жмурится и чувствует, как на щеках расцветают красные цветы стыда. Она боялась, что усоппов нос упрётся ей в глаз или даже в ноздрю, а ничего такого и не случается – тёплый носище мягко прижимается к её щеке, она чувствует, что оголённым плечам, которые холодил вечерний ветер, стало хорошо, потому что Усопп её крепко обнял. Да и вообще, хорошо – Нами растеряла весь запас смелости, она бы давным-давно выпустила Усоппа, если бы тот не перестал удивлённо на неё таращиться и не перехватил инициативу в свои немного подрагивающие, но всё равно уверенные руки.
«Какого чёрта это сейчас было?!» - буквально кричит взгляд Усоппа, весь его вид, он сейчас скажет это вслух, но Нами внушительно зыркает на него взглядом: «Заткнись и делай, что я скажу!». Но она не говорит, что ему делать, потому что сама ничегошеньки не знает и не понимает, как ей дальше быть, она только сегодня получила в руки долгожданную свободу и не умеет ею пока ещё распоряжаться. «Пожалуйста, пусть все объяснения и разговоры будут завтра» - просит она Усоппа умоляющим взглядом, и тот вдруг серьёзно кивает, усаживает Нами к себе на колени, заворачивает её в свой дурацкий плащ и прижимает к себе, как маленькую девочку. Нами сильно закусывает губу, чтобы не заплакать, потому что последний раз её так прижимала к себе Беллмере-сан, это было так давно, что кажется уже неправдой, но тело помнит и расслабляется в чужих руках, пока бестолковое сердце медленно успокаивается в груди.
Прежде чем закрыть глаза и уснуть, Нами лениво думает, что завтра, перед тем, как начнутся разговоры и объяснения, нужно ещё раз проверить, точно ли усоппов нос не мешает при поцелуях - так, чтобы на всякий случай иметь в запасе больше аргументов в свою пользу.
Автор: Яша Скрипкин
Фэндом: One Piece
Пейринг: Усопп/Нами
Рейтинг: PG-13
Жанр: Гет, Романтика
Таймлайн: от арки Багги до арки Арлонга
читать дальшеНами недаром прозвали «Кошкой-воровкой» - она ловкая, хитрая, живучая и… до жути любопытная.
Первое время её, конечно, всё ужасно настораживает. Она глядит на глупого резинового мальчишку и не понимает, как ему удалось победить Багги с его оравой супер-клоунов, вот ведь он сидит – чешет пятернёй себе макушку и хохочет над толстой чайкой, которая кричит, крыльями машет, но никак не может подняться в небо. А ведь, однако же – всей цирковой шайке-лейке накостылял, и откуда что взялось? Если бы Нами не боялась близко сходиться с людьми, тем более, с пиратами, она бы обязательно выспросила у Луффи о его родной деревне, ей ужасно интересно, откуда он – такой чудной – взялся. Но Нами ничего не спрашивает, только дарит Луффи с досады увесистый подзатыльник – чтобы прекратил уже хохотать над бедной чайкой, придурок.
Охотник на пиратов её пугает до чёртиков, да и она ему, по всей видимости, сильно не по душе. Но сомнение закрадывается в душу Нами, когда она замечает, что Зоро в принципе не умеет выглядеть дружелюбным, даже когда спит, выражение лица у него строгое и угрюмое. Такое же лицо он сохраняет, когда Луффи со скуки принимается виснуть на нём, дёргать за золотые серёжки в ухе и теребить край зелёного харамаки. «У него никакого чувства самосохранения нет!» - с ужасом думает Нами, а потом вдруг замечает, как на какую-то долю секунды суровое лицо Зоро разглаживается спокойной и вполне себе добродушной улыбкой, когда Луффи с криками вскакивает ловить сверкающего на солнце жука. После этого бояться охотника на пиратов у неё уже как-то и не получается.
Когда к команде присоединяется Усопп, Нами испытывает что-то вроде удивления, и больше ничего. Усопп не выглядит странным, он вообще довольно скучный парень – только, разве что, трусливый сверх меры. Умом Нами понимает, что Усопп, всё-таки, не самый последний трус, раз взялся защищать свою деревушку, не сбежал в кусты от опасности. И, в конце концов, Луффи позвал его к себе в команду, и это почему-то становится главным аргументом в пользу того, что Усопп их маленькой команде нужен. (Нами, как это вообще часто бывает с людьми, в тайне от самой себя, отнекиваясь и отказываясь верить, начинает испытывать к бедовому Королю Пиратов искреннюю симпатию, начинает ему до-ве-рять. Только тсс, не говорите ей, что мы об этом узнали). Со временем Нами даже начинает испытывать к Усоппу симпатию – он оказывается единственным нормальным человеком на сумасшедшем корабле, он умеет бояться, умеет ошибаться, рядом с ним Нами не стыдно за собственную трусость, в то время как Луффи и Зоро всё меньше и меньше кажутся ей людьми, и всё больше – ужасными монстрами, которые не знают слов «страшно», «отступаем», «с этими чудовищами нам не совладать!». Нами падает на дно отчаянья, когда пытается вбить в глупую луффину башку, что нельзя влезать в неприятности, а он в ответ хохочет и канючит: «Но, Нами, весь смысл того, чтобы быть Королём пиратов, заключается в неприятностях! Иначе было бы дико скучно!». Только Усопп со своей болезнью «Не-хочу-высаживаться-на-этот-остров» в такие моменты – её опора и поддержка.
Но с самого начала было кое-что, что вызывает в ней отчаянное любопытство.
Усопп – он ведь ещё и забавный. У него всегда на языке какая-нибудь насквозь лживая, но весёлая байка, у него волосы смешно кучерявятся, как у барашка, он весь угловатый и нескладный, несформировавшийся ещё подросток, не чета жилистому Луффи, монументальному Зоро или стройному Санджи. Но самое смешное в нём – это выдающийся нос, за который очень удобно хвататься в моменты ярости, когда кучерявая сволочь где-нибудь напакостит – в комнату ворвётся без стука, или бумагу для карт изведёт под свои рисунки. Нами от его носа взгляда оторвать никак не может, а интерес у неё такой, что щёки каждый раз румянцем заливаются: «А как же он, - думает временами Нами. - Целуется, с таким-то носищем? Мешается ведь, наверное?». И любопытно, а как спросить – Нами не знает, боится, хотя никто во всём Ист Блю не сможет обвинить её в излишней скромности, совсем даже наоборот.
Любопытство жжёт щёки румянцем, но ответ на свой вопрос Нами неожиданно получает в день, когда рушится Арлонг Парк.
Нами чувствует себя так, будто бы вся эта махина обрушилась на неё, будто бы она лежит под кучей обломков, которые мешают ей дышать и видеть солнечный свет, ей так больно, что она уже не может чувствовать боли. Нами сначала плачет, потом смеётся, и снова плачет, потом она ничего не помнит и вот, снова плачет, смеётся, и так по кругу весь бесконечный вечер, первый за многие годы вечер, когда она – абсолютно свободна.
Она не может поверить, что завтра утром она тоже будет свободна, и послезавтра, и каждый следующий день своей жизни.
В таком страшном раздрае её застаёт Усопп – бедняга свалился со своего пьедестала, не допев две тысячи шестьсот двадцать пятой песни в честь себя любимого. Устал. Все они чертовски устали, кажется, на всю жизнь вперёд.
Усопп что-то хрипло лепечет сорванным, но радостным голосом, глядит добрыми глазами в глаза Нами. Он ужасно смешной в своём балахоне, волосы растрепались сильнее обычного, на смуглом лице румянец от выпитого алкоголя, от него щёки выглядят как бока спелого бархатистого яблока. У него даже кончик носа порозовел. «Хорошенький» - думает вдруг Нами и цапает рукой Усоппа за нос, отчего тот сначала удивлённо замолкает, а потом начинает смеяться.
- Нами, ты чего делаешь, я же ничего дурного вроде не натворил? – гнусаво интересуется снайпер.
- А вот и натворил, - отвечает Нами.
И тянет его за нос к себе, отпускает, а сама губами прижимается к удивлённо раскрытому рту, крепко-крепко жмурится и чувствует, как на щеках расцветают красные цветы стыда. Она боялась, что усоппов нос упрётся ей в глаз или даже в ноздрю, а ничего такого и не случается – тёплый носище мягко прижимается к её щеке, она чувствует, что оголённым плечам, которые холодил вечерний ветер, стало хорошо, потому что Усопп её крепко обнял. Да и вообще, хорошо – Нами растеряла весь запас смелости, она бы давным-давно выпустила Усоппа, если бы тот не перестал удивлённо на неё таращиться и не перехватил инициативу в свои немного подрагивающие, но всё равно уверенные руки.
«Какого чёрта это сейчас было?!» - буквально кричит взгляд Усоппа, весь его вид, он сейчас скажет это вслух, но Нами внушительно зыркает на него взглядом: «Заткнись и делай, что я скажу!». Но она не говорит, что ему делать, потому что сама ничегошеньки не знает и не понимает, как ей дальше быть, она только сегодня получила в руки долгожданную свободу и не умеет ею пока ещё распоряжаться. «Пожалуйста, пусть все объяснения и разговоры будут завтра» - просит она Усоппа умоляющим взглядом, и тот вдруг серьёзно кивает, усаживает Нами к себе на колени, заворачивает её в свой дурацкий плащ и прижимает к себе, как маленькую девочку. Нами сильно закусывает губу, чтобы не заплакать, потому что последний раз её так прижимала к себе Беллмере-сан, это было так давно, что кажется уже неправдой, но тело помнит и расслабляется в чужих руках, пока бестолковое сердце медленно успокаивается в груди.
Прежде чем закрыть глаза и уснуть, Нами лениво думает, что завтра, перед тем, как начнутся разговоры и объяснения, нужно ещё раз проверить, точно ли усоппов нос не мешает при поцелуях - так, чтобы на всякий случай иметь в запасе больше аргументов в свою пользу.
Название: О ребятах и зверятах
Автор: Яша Скрипкин
Фэндом: One Piece
Пейринг: Шанкс/Багги
Рейтинг: NC-17
Жанр: PWP
читать дальшеВ среде пиратов и бандитов принято сравнивать людей с животными – бог весть, почему. Может быть, чтобы страху лишнего нагнать, а на самом деле – пустить пыли в глаза?
Багги нравилось мечтать, как он вырастет, у него листовка появится, и на ней напишут – «Свирепый Морской лев Багги», а ниже: «поймать живым или мёртвым». И награда чтобы сразу две сотни тысяч белли!
Багги так приятно было представлять свою будущую листовку, что он аж похрюкивал тихонько от удовольствия, забывая обо всём вокруг, в особенности про то, что рядом всё время шныряет Шанкс, который только того и ждёт, чтобы Багги отвлёкся.
Себя Багги любил представлять Морским львом, а Шанкса про себя называл Щенком. Мелким, несуразным, лохматым таким, с большими и глупыми карими глазищами, с вечно вываленным изо рта языком и тупой физиономией. Свирепому льву ничегошеньки не стоило этого Щенка укокошить одной только лапой.
Так вот Багги, который замечтался и отвлёкся, метлу в сторону отложил и на чистый кусочек пола уселся, чтобы мечтать удобнее было, совсем не ожидал, что кто-то к его спине привалится, да ещё гаркнет радостно в ухо: «Наконец-то я тебя нашёл!». Багги так растерялся, что начисто забыл о том, что он Свирепый морской лев, испуганно, почти по-девчоночьи вскрикнул и дёрнулся вперёд, но никуда не смог деться – чужие руки обхватили его, точно щупальца, чужое костлявое тело навалилось ещё сильнее ему на спину, и чей-то, тоже чужой, нос ткнулся в тёплую впадинку за ухом. Багги попробовал пошевелиться, но ничего у него не вышло, и тогда он начал орать:
- Придурок! Ты тяжёлый, слезай немедленно! Шанкс, твою мать! Отпусти! Козёл! Слезай!
А Шанкс, сволочь такая, только ржал, да водил прохладным носом по налившейся румянцем баггиной шее.
В руках у Шанкса, рядом с Шанксом, под Шанксом было невыносимо жарко сидеть – у него вроде нос был прохладным, но всё остальное тело – горячим, точно печка, особенно оголённые загорелые руки, которыми он крепко сжимал Багги за бока. Так жарко было, что Багги вспотел, разрумянился и окончательно разъярился.
- Если ты не отвалишь, я тебе врежу! – заорал он.
- Конечно, врежешь, - хмыкнул Шанкс и стиснул руки вокруг его талии ещё крепче.
Багги прищурил злые глаза и вдруг сделал то, чего Шанкс от него никак не ожидал – он схватил его голую руку и со всей силы вцепился в неё зубами, да так больно и крепко, что Шанкс, кажется, впервые в жизни заверещал, хотя обычно из них двоих до визга доходил Багги. Багги выпустил из зубов шанксову руку и победоносно захохотал, в то время как Шанкс, наконец, отпустил его и откатился в сторону, прижал к груди покорёженную конечность и уставился обиженными глазами-миндалинами на друга.
- А я тебе говорил, чтобы ты меня отпустил! – наставительно проворковал довольный Багги.
- Кто же знал, что ты кусаться станешь, - обиженно огрызнулся Шанкс, тут же, впрочем, сверкнул лукавыми глазами и задиристо крикнул: «И ты мне даже не врезал, а за руку укусил, как девчонка какая-нибудь!».
Багги с воинственным кличем кинулся на Рыжего, у которого вся обиженность вмиг пропала из глаз, уступив место таким же рыжим чертенятам. Они сцепились в воющий и хохочущий комок, прокатились из одного угла в другой, врезались во все бочки и собрали всю пыль с пола себе на одежду. Они бы могли мутузить друг друга до самого рассвета, но вдруг остановились. Багги дёрнулся вверх, но Шанкс схватил его за руки и крепко прижал спиной к тёмной стене.
- Отпусти, - прохрипел Багги.
Шанкс мотнул рыжей башкой и прижался губами к губам Багги. Багги замычал, крепко сжал губы вместе и замотал головой. Шанкс разозлился, перехватил баггины руки так, чтобы удобнее было впиваться в них ногтями, но Багги всё равно упрямился и продолжал отворачиваться. В какой-то момент Шанкс, отчаявшись добиться хоть какого-нибудь толку от носатого упрямца, со всей дури укусил Багги за мягкую, случайно подставившуюся щеку. Багги заорал, больше от неожиданности, чем от боли, широко раскрыл рот, замер, и вот тогда у них с Шансом всё получилось. И ничего, что со стороны они были похожи на две слипшиеся и свернувшиеся макаронины – Шанксу приходилось зажимать руки Багги, бёдрами фиксировать его ноги, чтобы никуда не убежал и не дёргался. Но Шанкс давным-давно привык, он всегда был настороже, когда рядом появлялся Багги – ни потрогать, ни поговорить с придурком, пока надежно его не зафиксируешь и рот широкий не заткнёшь.
Багги стало ещё жарче, он расклеился, размяк в руках Шанкса, и тот решил, что можно отнять одну руку, чтобы забраться ею под чужую рубашку, погладить маленький и гладкий сосок, провести по коже, по дрожащему животу, снизу вверх провести широко раскрытой ладонью по выступающим рёбрам. Как же приятно было трогать Багги! Шанкс совсем отпустил его, расстегнул рубашку и стащил её с худых плеч, прижал непривычно молчаливого Багги к себе, провёл вдруг задрожавшими руками по бледной спине от плеч до крестца и замер так, прикрыв глаза и спрятав пляшущих джигу чертенят за тонкими веками.
- Что же ты, сволочь, делаешь? - жалобно проскулил Багги.
- Всё хорошо будет, Багги, честное слово, хорошо, - забормотал Шанкс, - Я масло с камбуза стащил, у нас всё получится, а не как в прошлый раз, Багги, честное слово, пожалуйста, только не упрямься, пожалуйста, Багги, Багги…
Конечно, ничего у них сразу не получилось.
Шанкс повалил Багги на пол, навалился следом, больно ткнулся коленом Багги в бедро, отчего тот разозлился и попытался выбраться из-под Шанкса. Шанкс не по-человечески зарычал и больно сцапал Багги ногтями за левый бок, подтащил под себя, да так и оставил крепко сжатую руку на баггином боку, чтобы надёжнее было. Багги сдавленно хныкнул, но больше попыток выбраться не сделал. Другой рукой Шанкс стащил с него шорты, погладил повлажневшей ладонью чужое, бледное и покрытое частыми мурашками бедро, просунул руку Багги под живот и сжал его тёплый, твёрдый, уже немного влажный от набежавшего предэякулята член. Багги дёрнулся, заскулил, но тут же замолчал, будто бы сам себе отдал приказ немедленно заткнуться, что Шанксу категорически не понравилось.
Он прижался лицом к взмокшим синим волосам и зашептал, желая раздразнить:
- Я думал, что ты будешь кричать и плакать, как маленькая девчонка, а ты молчишь, как так, Багги?
- Всё время думаешь про меня всякую херню, пёс шелудивый! - огрызнулся Багги.
- Ах я, значит, пёс, - весело хмыкнул Шанкс и больно укусил Багги за загривок, так, что когда он отпустил закричавшего от неожиданности мальчишку, то увидел, как на белой шее расцветает багровым цветом добротный и широкий след.
«Такой как минимум неделю сходить не будет» - довольно подумал Шанкс и тут же растерял все свои мысли, потому что Багги развернулся к нему полыхающим, искажённым стыдом и удовольствием лицом, и сказал, нагло сверкнув глазом:
- Если ты не сделаешь что-нибудь стоящее, то я сейчас усну, придурок рыжий.
Шанкс широко оскалился ему в ответ и провёл ладонью по члену Багги вверх-вниз, отчего Багги прикрыл глаза и содрогнулся всем телом. Шанкс повторил движение раз, второй, отвлекая Багги, заставляя его закрывать глаза и не видеть, как Шанкс растирает между пальцами маленький квадратик масла.
Мокрая чёлка упала красной лентой на глаза, Шанкс попытался смахнуть её локтём и понял, что он, в отличии от Багги, до сих пор одет, ему жарко, и член больно упирается в ширинку, надо с этим что-то сделать, но… но Багги неожиданно выгнулся, вытянулся, оттопырил задницу свою бесстыдную и мелко затрясся всем телом. Шанкс сначала почувствовал своими пальцами, а уже потом понял, что Багги, клоун бессовестный, кончил и даже друга своего не подождал!
- Ну, офигеть! - разозлился Шанкс. – Багги, сволочь, а меня подождать? – обиженно воскликнул он.
- А тебе кто мешает, - еле шевеля языком, удивился Багги. – Ты же вроде… мааасло взял.
У Шанкса перед глазами на секундочку потемнело, сразу от всего: от возбуждения, от боли в налитом кровью члене, от нетерпения и от Багги, сволочи этакой, который лежит тут безвольной ветошью, и разрешает делать с ним что угодно. Шанкс молча скатал в цветастый валик всю баггину одежду, до какой дотянулся, приподнял Багги за бёдра и подсунул валик ему под живот.
- Я, короче, заранее дико за всё извиняюсь, - брякнул Шанкс, огладил ладошкой бледные ягодицы и резко просунул указательный палец в узкую баггину дырку.
Багги, до того расслабленно растекавшийся по полу, резко вскинулся, напрягся и заорал, что есть мочи:
- Ты что делаешь, Шанкс, Шанкс, больно, ублюдок, вытащи, больно, хватит, Шанкс, больно!
А Шанкс молчал и сидел, как будто пьяный, не реагировал на Багги, точнее, на его крик, а на самого Багги очень даже реагировал: на его тесную, судорожно сжимающуюся дырку, на тёплую и влажную кожу ягодиц под пальцами. Пальцы скользили по ней, потому что Багги дёргался и вертел задницей, хотел отползти, убежать.
- Сейчас будет хорошо, Багги, - забормотал Шанкс, - Сейчас я покручу, туда-сюда, ещё раз покручу, и всё будет хорошо, ну что ты, мой хороший, не кричи, Багги, Багги…
- Ничего не будет хорошо, упырь! – проорал Багги. – Вынь свой палец грёбаный, иначе я его тебе оторву к чёртовой матери! Покрутит он, твою мать, у себя покрути!
Шанкс, пока Багги кричал, смотрел ему в лицо пустым взглядом и светло улыбался, а когда Багги пошёл по второму кругу костерить его «упырём», «скотиной» и много кем ещё, Шанкс вдруг потянул руку назад и резко ввернул палец обратно, но в этот раз немного под другим углом, мазнул кончиком верхней фаланги по бугорочку внутри, и вот тут Багги заткнулся, будто рубильник переключили. Шанкс, умный парень, всё сразу понял, вдавил палец ещё глубже и принялся наглаживать прямо по этому бугорку, а Багги опять напрягся и вытянулся в нервную прямую, но в этот раз он по-хорошему напрягся, не потому, что больно, а потому, что ему было хорошо. Шанкс начал водить пальцем по кругу, не забывая массировать то, что там надо было массировать, сжал в другой руке член Багги, на этот раз несильно, и водить рукой стал медленно, только чтобы отвлечь. Ко второму пальцу Багги уже опять растекался булькающей лужей, так что даже и не заметил ничего, с третьим вышло потуже, Багги напрягся, зыркнул на Шанкса недовольно, но ничего против не сказал.
«Ой, как сейчас-то всё плохо будет» - с трепетом подумал Шанкс, вытаскивая пальцы и пристраивая сочащуюся головку собственного члена к ритмично сжимающемуся отверстию.
Шанкс, который заколебался подстерегать и ловить Багги, который кулак себе стёр до крови, представляя, как он, наконец, Багги поймает и никуда не выпустит, все свои мозги последние просыпал на пыльный пол, когда втолкнулся до конца, когда его член со всех сторон сдавило горячее и болезненно узкое нутро Багги. Шанкс оглох, ослеп, онемел и замер, все силы как в бездну канули. Багги что-то кричал, кого-то проклинал, но это всё было так неважно, а важно только, что Шанкс дорвался, добрался, достиг.
«Как будто Королём пиратов стал» - мог бы хмыкнуть Шанкс, но он слишком был занят тем, что вбивался в угловатое, тёплое и родное тело Багги, хватал его за руки, за локти, кусал за загривок и шептал что-то, сам не зная и не слыша что. А вот Багги прекрасно слышал шёпот Рыжего и краснел, и сжимался, шипел сквозь зубы, но послушно прогибался и подмахивал. У Шанкса с непривычки никак не получалось поймать ритм, он толкался сильно, быстро, но как-то бестолково, руками шарил по телу Багги бездумно, больше потому, что нужно было куда-то руки деть, что-то сжать, во что-то вцепиться. Багги под ним извёлся, извертелся, ему и больно, и хорошо, и хочется, чтобы закончилось всё поскорее, и чтобы шанксовы руки всегда по его телу шарили, потому что приятно, хорошо, Шанкс, придурок, когда ты кончишь уже, быстрее, двигайся, сволочь, ну же, дви-гай-ся!..
Уже после, когда Шанкс от души отдавил Багги всё тело своим весом, когда Багги поднабрался сил и скинул его на холодные доски, когда они лежали рядышком, и сквозняк гулял по их липким от пота телам, Багги сказал, лениво растягивая слова:
- Я сейчас отдохну немножко, встану. Возьму в руки швабру. И в жопу тебе её засуну. Ты понял меня, козёл?
- А зачем швабру-то? – Шанкс сладко зевнул и потянулся, уставился на Багги горящими в темноте глазищами. – Я тебе дам маслице, и мы посмотрим, что ещё ты умеешь засовывать.
- Ну, ты! – Багги покраснел, как помидор, и слова все растерял от возмущения. – Я тебя… ты!.. кобель ты вшивый, вот ты кто! – воскликнул, наконец, он и бросился с кулаками на разразившегося счастливым хохотом Шанкса.
В очередном сражении между Морским львом и шелудивым Щенком победа вновь осталась почему-то на стороне последнего, но никто, впрочем, не был по этому поводу сколько-нибудь расстроен.
Автор: Яша Скрипкин
Фэндом: One Piece
Пейринг: Шанкс/Багги
Рейтинг: NC-17
Жанр: PWP
читать дальшеВ среде пиратов и бандитов принято сравнивать людей с животными – бог весть, почему. Может быть, чтобы страху лишнего нагнать, а на самом деле – пустить пыли в глаза?
Багги нравилось мечтать, как он вырастет, у него листовка появится, и на ней напишут – «Свирепый Морской лев Багги», а ниже: «поймать живым или мёртвым». И награда чтобы сразу две сотни тысяч белли!
Багги так приятно было представлять свою будущую листовку, что он аж похрюкивал тихонько от удовольствия, забывая обо всём вокруг, в особенности про то, что рядом всё время шныряет Шанкс, который только того и ждёт, чтобы Багги отвлёкся.
Себя Багги любил представлять Морским львом, а Шанкса про себя называл Щенком. Мелким, несуразным, лохматым таким, с большими и глупыми карими глазищами, с вечно вываленным изо рта языком и тупой физиономией. Свирепому льву ничегошеньки не стоило этого Щенка укокошить одной только лапой.
Так вот Багги, который замечтался и отвлёкся, метлу в сторону отложил и на чистый кусочек пола уселся, чтобы мечтать удобнее было, совсем не ожидал, что кто-то к его спине привалится, да ещё гаркнет радостно в ухо: «Наконец-то я тебя нашёл!». Багги так растерялся, что начисто забыл о том, что он Свирепый морской лев, испуганно, почти по-девчоночьи вскрикнул и дёрнулся вперёд, но никуда не смог деться – чужие руки обхватили его, точно щупальца, чужое костлявое тело навалилось ещё сильнее ему на спину, и чей-то, тоже чужой, нос ткнулся в тёплую впадинку за ухом. Багги попробовал пошевелиться, но ничего у него не вышло, и тогда он начал орать:
- Придурок! Ты тяжёлый, слезай немедленно! Шанкс, твою мать! Отпусти! Козёл! Слезай!
А Шанкс, сволочь такая, только ржал, да водил прохладным носом по налившейся румянцем баггиной шее.
В руках у Шанкса, рядом с Шанксом, под Шанксом было невыносимо жарко сидеть – у него вроде нос был прохладным, но всё остальное тело – горячим, точно печка, особенно оголённые загорелые руки, которыми он крепко сжимал Багги за бока. Так жарко было, что Багги вспотел, разрумянился и окончательно разъярился.
- Если ты не отвалишь, я тебе врежу! – заорал он.
- Конечно, врежешь, - хмыкнул Шанкс и стиснул руки вокруг его талии ещё крепче.
Багги прищурил злые глаза и вдруг сделал то, чего Шанкс от него никак не ожидал – он схватил его голую руку и со всей силы вцепился в неё зубами, да так больно и крепко, что Шанкс, кажется, впервые в жизни заверещал, хотя обычно из них двоих до визга доходил Багги. Багги выпустил из зубов шанксову руку и победоносно захохотал, в то время как Шанкс, наконец, отпустил его и откатился в сторону, прижал к груди покорёженную конечность и уставился обиженными глазами-миндалинами на друга.
- А я тебе говорил, чтобы ты меня отпустил! – наставительно проворковал довольный Багги.
- Кто же знал, что ты кусаться станешь, - обиженно огрызнулся Шанкс, тут же, впрочем, сверкнул лукавыми глазами и задиристо крикнул: «И ты мне даже не врезал, а за руку укусил, как девчонка какая-нибудь!».
Багги с воинственным кличем кинулся на Рыжего, у которого вся обиженность вмиг пропала из глаз, уступив место таким же рыжим чертенятам. Они сцепились в воющий и хохочущий комок, прокатились из одного угла в другой, врезались во все бочки и собрали всю пыль с пола себе на одежду. Они бы могли мутузить друг друга до самого рассвета, но вдруг остановились. Багги дёрнулся вверх, но Шанкс схватил его за руки и крепко прижал спиной к тёмной стене.
- Отпусти, - прохрипел Багги.
Шанкс мотнул рыжей башкой и прижался губами к губам Багги. Багги замычал, крепко сжал губы вместе и замотал головой. Шанкс разозлился, перехватил баггины руки так, чтобы удобнее было впиваться в них ногтями, но Багги всё равно упрямился и продолжал отворачиваться. В какой-то момент Шанкс, отчаявшись добиться хоть какого-нибудь толку от носатого упрямца, со всей дури укусил Багги за мягкую, случайно подставившуюся щеку. Багги заорал, больше от неожиданности, чем от боли, широко раскрыл рот, замер, и вот тогда у них с Шансом всё получилось. И ничего, что со стороны они были похожи на две слипшиеся и свернувшиеся макаронины – Шанксу приходилось зажимать руки Багги, бёдрами фиксировать его ноги, чтобы никуда не убежал и не дёргался. Но Шанкс давным-давно привык, он всегда был настороже, когда рядом появлялся Багги – ни потрогать, ни поговорить с придурком, пока надежно его не зафиксируешь и рот широкий не заткнёшь.
Багги стало ещё жарче, он расклеился, размяк в руках Шанкса, и тот решил, что можно отнять одну руку, чтобы забраться ею под чужую рубашку, погладить маленький и гладкий сосок, провести по коже, по дрожащему животу, снизу вверх провести широко раскрытой ладонью по выступающим рёбрам. Как же приятно было трогать Багги! Шанкс совсем отпустил его, расстегнул рубашку и стащил её с худых плеч, прижал непривычно молчаливого Багги к себе, провёл вдруг задрожавшими руками по бледной спине от плеч до крестца и замер так, прикрыв глаза и спрятав пляшущих джигу чертенят за тонкими веками.
- Что же ты, сволочь, делаешь? - жалобно проскулил Багги.
- Всё хорошо будет, Багги, честное слово, хорошо, - забормотал Шанкс, - Я масло с камбуза стащил, у нас всё получится, а не как в прошлый раз, Багги, честное слово, пожалуйста, только не упрямься, пожалуйста, Багги, Багги…
Конечно, ничего у них сразу не получилось.
Шанкс повалил Багги на пол, навалился следом, больно ткнулся коленом Багги в бедро, отчего тот разозлился и попытался выбраться из-под Шанкса. Шанкс не по-человечески зарычал и больно сцапал Багги ногтями за левый бок, подтащил под себя, да так и оставил крепко сжатую руку на баггином боку, чтобы надёжнее было. Багги сдавленно хныкнул, но больше попыток выбраться не сделал. Другой рукой Шанкс стащил с него шорты, погладил повлажневшей ладонью чужое, бледное и покрытое частыми мурашками бедро, просунул руку Багги под живот и сжал его тёплый, твёрдый, уже немного влажный от набежавшего предэякулята член. Багги дёрнулся, заскулил, но тут же замолчал, будто бы сам себе отдал приказ немедленно заткнуться, что Шанксу категорически не понравилось.
Он прижался лицом к взмокшим синим волосам и зашептал, желая раздразнить:
- Я думал, что ты будешь кричать и плакать, как маленькая девчонка, а ты молчишь, как так, Багги?
- Всё время думаешь про меня всякую херню, пёс шелудивый! - огрызнулся Багги.
- Ах я, значит, пёс, - весело хмыкнул Шанкс и больно укусил Багги за загривок, так, что когда он отпустил закричавшего от неожиданности мальчишку, то увидел, как на белой шее расцветает багровым цветом добротный и широкий след.
«Такой как минимум неделю сходить не будет» - довольно подумал Шанкс и тут же растерял все свои мысли, потому что Багги развернулся к нему полыхающим, искажённым стыдом и удовольствием лицом, и сказал, нагло сверкнув глазом:
- Если ты не сделаешь что-нибудь стоящее, то я сейчас усну, придурок рыжий.
Шанкс широко оскалился ему в ответ и провёл ладонью по члену Багги вверх-вниз, отчего Багги прикрыл глаза и содрогнулся всем телом. Шанкс повторил движение раз, второй, отвлекая Багги, заставляя его закрывать глаза и не видеть, как Шанкс растирает между пальцами маленький квадратик масла.
Мокрая чёлка упала красной лентой на глаза, Шанкс попытался смахнуть её локтём и понял, что он, в отличии от Багги, до сих пор одет, ему жарко, и член больно упирается в ширинку, надо с этим что-то сделать, но… но Багги неожиданно выгнулся, вытянулся, оттопырил задницу свою бесстыдную и мелко затрясся всем телом. Шанкс сначала почувствовал своими пальцами, а уже потом понял, что Багги, клоун бессовестный, кончил и даже друга своего не подождал!
- Ну, офигеть! - разозлился Шанкс. – Багги, сволочь, а меня подождать? – обиженно воскликнул он.
- А тебе кто мешает, - еле шевеля языком, удивился Багги. – Ты же вроде… мааасло взял.
У Шанкса перед глазами на секундочку потемнело, сразу от всего: от возбуждения, от боли в налитом кровью члене, от нетерпения и от Багги, сволочи этакой, который лежит тут безвольной ветошью, и разрешает делать с ним что угодно. Шанкс молча скатал в цветастый валик всю баггину одежду, до какой дотянулся, приподнял Багги за бёдра и подсунул валик ему под живот.
- Я, короче, заранее дико за всё извиняюсь, - брякнул Шанкс, огладил ладошкой бледные ягодицы и резко просунул указательный палец в узкую баггину дырку.
Багги, до того расслабленно растекавшийся по полу, резко вскинулся, напрягся и заорал, что есть мочи:
- Ты что делаешь, Шанкс, Шанкс, больно, ублюдок, вытащи, больно, хватит, Шанкс, больно!
А Шанкс молчал и сидел, как будто пьяный, не реагировал на Багги, точнее, на его крик, а на самого Багги очень даже реагировал: на его тесную, судорожно сжимающуюся дырку, на тёплую и влажную кожу ягодиц под пальцами. Пальцы скользили по ней, потому что Багги дёргался и вертел задницей, хотел отползти, убежать.
- Сейчас будет хорошо, Багги, - забормотал Шанкс, - Сейчас я покручу, туда-сюда, ещё раз покручу, и всё будет хорошо, ну что ты, мой хороший, не кричи, Багги, Багги…
- Ничего не будет хорошо, упырь! – проорал Багги. – Вынь свой палец грёбаный, иначе я его тебе оторву к чёртовой матери! Покрутит он, твою мать, у себя покрути!
Шанкс, пока Багги кричал, смотрел ему в лицо пустым взглядом и светло улыбался, а когда Багги пошёл по второму кругу костерить его «упырём», «скотиной» и много кем ещё, Шанкс вдруг потянул руку назад и резко ввернул палец обратно, но в этот раз немного под другим углом, мазнул кончиком верхней фаланги по бугорочку внутри, и вот тут Багги заткнулся, будто рубильник переключили. Шанкс, умный парень, всё сразу понял, вдавил палец ещё глубже и принялся наглаживать прямо по этому бугорку, а Багги опять напрягся и вытянулся в нервную прямую, но в этот раз он по-хорошему напрягся, не потому, что больно, а потому, что ему было хорошо. Шанкс начал водить пальцем по кругу, не забывая массировать то, что там надо было массировать, сжал в другой руке член Багги, на этот раз несильно, и водить рукой стал медленно, только чтобы отвлечь. Ко второму пальцу Багги уже опять растекался булькающей лужей, так что даже и не заметил ничего, с третьим вышло потуже, Багги напрягся, зыркнул на Шанкса недовольно, но ничего против не сказал.
«Ой, как сейчас-то всё плохо будет» - с трепетом подумал Шанкс, вытаскивая пальцы и пристраивая сочащуюся головку собственного члена к ритмично сжимающемуся отверстию.
Шанкс, который заколебался подстерегать и ловить Багги, который кулак себе стёр до крови, представляя, как он, наконец, Багги поймает и никуда не выпустит, все свои мозги последние просыпал на пыльный пол, когда втолкнулся до конца, когда его член со всех сторон сдавило горячее и болезненно узкое нутро Багги. Шанкс оглох, ослеп, онемел и замер, все силы как в бездну канули. Багги что-то кричал, кого-то проклинал, но это всё было так неважно, а важно только, что Шанкс дорвался, добрался, достиг.
«Как будто Королём пиратов стал» - мог бы хмыкнуть Шанкс, но он слишком был занят тем, что вбивался в угловатое, тёплое и родное тело Багги, хватал его за руки, за локти, кусал за загривок и шептал что-то, сам не зная и не слыша что. А вот Багги прекрасно слышал шёпот Рыжего и краснел, и сжимался, шипел сквозь зубы, но послушно прогибался и подмахивал. У Шанкса с непривычки никак не получалось поймать ритм, он толкался сильно, быстро, но как-то бестолково, руками шарил по телу Багги бездумно, больше потому, что нужно было куда-то руки деть, что-то сжать, во что-то вцепиться. Багги под ним извёлся, извертелся, ему и больно, и хорошо, и хочется, чтобы закончилось всё поскорее, и чтобы шанксовы руки всегда по его телу шарили, потому что приятно, хорошо, Шанкс, придурок, когда ты кончишь уже, быстрее, двигайся, сволочь, ну же, дви-гай-ся!..
Уже после, когда Шанкс от души отдавил Багги всё тело своим весом, когда Багги поднабрался сил и скинул его на холодные доски, когда они лежали рядышком, и сквозняк гулял по их липким от пота телам, Багги сказал, лениво растягивая слова:
- Я сейчас отдохну немножко, встану. Возьму в руки швабру. И в жопу тебе её засуну. Ты понял меня, козёл?
- А зачем швабру-то? – Шанкс сладко зевнул и потянулся, уставился на Багги горящими в темноте глазищами. – Я тебе дам маслице, и мы посмотрим, что ещё ты умеешь засовывать.
- Ну, ты! – Багги покраснел, как помидор, и слова все растерял от возмущения. – Я тебя… ты!.. кобель ты вшивый, вот ты кто! – воскликнул, наконец, он и бросился с кулаками на разразившегося счастливым хохотом Шанкса.
В очередном сражении между Морским львом и шелудивым Щенком победа вновь осталась почему-то на стороне последнего, но никто, впрочем, не был по этому поводу сколько-нибудь расстроен.
Название: Проблемы, которые возникают у джентльменов из-за женщин
Автор: Яша Скрипкин
Фэндом: One Piece
Персонажи: Усопп/Нами, Санджи
Рейтинг: G
Жанры: Юмор
450 словКогда это случилось в очередной раз, Санджи, наконец, не выдержал.
- Слышь, ты, супергерой, - зарычал он в лицо Усоппу, крепко прижимая его спиной к первой попавшейся стене. – Объясни мне вот какую штуку: почему это как убегать, так ты первый, а как спасать прекрасную Нами-сан – так ты вновь в первых рядах, а? Как же ты успеваешь совмещать?
- Санджи, ты чё? – беспомощно заморгал Усопп. – Ты головой ударился что ли? – забеспокоился снайпер. – Ты почему на меня рычишь? – совсем растерялся он.
Санджи медленно разжал руки, выпуская Усоппа, и с силой сжал ладонями собственное лицо. Усопп, которому ужасно хотелось убежать подальше от свихнувшегося друга, топтался рядом и тихонько вздыхал – ишь ты ведь, он так старался все глыбы разрушить своими снарядами, а всё равно одна какая-то в голову Санджи попала.
- Почему спасать Нами-сан успеваешь всегда ты, а не я? И Нами-чан при опасности всегда хватается именно за тебя! – несчастным голосом воскликнул Санджи, неожиданно оторвав руки от своего лица. Усопп, который уже ко всему на свете привык, даже и удивиться как следует не смог, только обрадовался, что не попало ничего всё-таки его другу в голову. – Почему объятия прекрасной Нами-сан достаются всегда тебе, а не мне?! Это ведь даже не делает тебя, чурбана, счастливым!
- Ну, счастливым-не счастливым, - засмущался вдруг Усопп. – Но вообще, это довольно приятненько.
- Приятненько ему! – горестно возопил Санджи. – Да если бы мне удалось обнять Нами-сан хотя бы разочек, да я бы… я бы мог умереть! Умереть и попасть в рай к прекрасным обнажённым ангелочкам, играющим дивные арии на золотых арфах!
- С такими фантазиями тебя только в ад и пустят, к чертям и жирным горгульям, - буркнул Усопп, но тихонько, чтобы Санджи не услышал.
- Да одно объятие Нами-сан равнозначно ста, нет, тысяче миллионов белли, помноженной на пятьдесят! – распалялся тем временем кок. – А ты! – ткнул он пальцем Усоппу в нос. – Ты даже не осознаёшь, какое счастье у тебя в руках! Быть столь равнодушным может либо импотент, либо любовник, уверенный в том, что ему и без того достанется нечто большее! – Санджи вдруг прищурился и угрожающе навис над Усоппом: - Если бы я тебя не знал, то решил бы, что ты относишься ко второй категории, дружок.
«Так я итак!» – чуть было не ляпнул Усопп, но вовремя закусил зубами собственный язык.
- Но ты, конечно, нет, - Санджи отодвинулся и пригладил задрожавшей рукой волосы. – Ты бы, что ли, помедленней бегал, я не успеваю раньше тебя! – возмутился он и побрёл, ветром гонимый, в сторону корабля.
- Медленнее, не медленнее, а ты поди Нами объясни, что я тоже человек и тоже боюсь, - тихонько пробормотал ему вслед Усопп. – Рыцарь Чёрная нога, твою мать, а чё ж я один-то отдуваюсь теперь, коли ты такой быстроногий?
Виновата во всём была, как, впрочем, и всегда, вероломная женская воля.
Гарп, Луффи, Эйс. AU - Гарп пират, хочет, чтобы его внуки стали такими же, но Луффи и Эйс хотят стать дозорными.
222 слова- Главное в пиратской жизни, - говорит Гарп, - это ром и портовые шлюхи!
- Справедливость! - вякает Луффи.
- И служить под руководством Хины-сама, - застенчиво добавляет Эйс.
Гарп припечатывает пудовым кулаком с наколотыми на костяшки якорьками по шишке на каждую бедовую голову, поправляет верёвки, которыми мальчишки привязаны к дереву, и принимается за разговор с начала.
- Ну вы чё, мужики, - расстроенно тянет он, - Такая династия коту под хвост! Да при первых звуках имени вашего прадеда весь Морской дозор ссался под себя от страха!
- Но мы хотим служить во благо справедливости, не хотим грабить! - говорит Эйс и вскидывает упрямый нос кверху.
- Дозорных люди любят! Я видел, как они их мясом бесплатно кормят! - блестя глазами, заявляет Луффи.
- Да чтоб вас черти взяли! - совсем расстраивается Гарп. - А если лет через десять вам придётся со мной сражаться, мне что делать прикажете, а? Как могу я своих внуков в расход пустить?
- Как будто бы у тебя получится нас победить, старик, - зубасто скалится в ответ Эйс.
- Мы будем такими крутыми, что ты сам от нас побежишь, сверкая пятками! - поддакивает паршивец-Луффи.
- Воспитал на свою голову, едрить-мадрить! - бурчит Гарп и прикладывается к початой бутылке рома.
«Проще уложить флотилию Белоуса, чем договориться с этими паразитами, - с небывалым чувством гордости думает он про себя».
Автор: Яша Скрипкин
Фэндом: One Piece
Персонажи: Усопп/Нами, Санджи
Рейтинг: G
Жанры: Юмор
450 словКогда это случилось в очередной раз, Санджи, наконец, не выдержал.
- Слышь, ты, супергерой, - зарычал он в лицо Усоппу, крепко прижимая его спиной к первой попавшейся стене. – Объясни мне вот какую штуку: почему это как убегать, так ты первый, а как спасать прекрасную Нами-сан – так ты вновь в первых рядах, а? Как же ты успеваешь совмещать?
- Санджи, ты чё? – беспомощно заморгал Усопп. – Ты головой ударился что ли? – забеспокоился снайпер. – Ты почему на меня рычишь? – совсем растерялся он.
Санджи медленно разжал руки, выпуская Усоппа, и с силой сжал ладонями собственное лицо. Усопп, которому ужасно хотелось убежать подальше от свихнувшегося друга, топтался рядом и тихонько вздыхал – ишь ты ведь, он так старался все глыбы разрушить своими снарядами, а всё равно одна какая-то в голову Санджи попала.
- Почему спасать Нами-сан успеваешь всегда ты, а не я? И Нами-чан при опасности всегда хватается именно за тебя! – несчастным голосом воскликнул Санджи, неожиданно оторвав руки от своего лица. Усопп, который уже ко всему на свете привык, даже и удивиться как следует не смог, только обрадовался, что не попало ничего всё-таки его другу в голову. – Почему объятия прекрасной Нами-сан достаются всегда тебе, а не мне?! Это ведь даже не делает тебя, чурбана, счастливым!
- Ну, счастливым-не счастливым, - засмущался вдруг Усопп. – Но вообще, это довольно приятненько.
- Приятненько ему! – горестно возопил Санджи. – Да если бы мне удалось обнять Нами-сан хотя бы разочек, да я бы… я бы мог умереть! Умереть и попасть в рай к прекрасным обнажённым ангелочкам, играющим дивные арии на золотых арфах!
- С такими фантазиями тебя только в ад и пустят, к чертям и жирным горгульям, - буркнул Усопп, но тихонько, чтобы Санджи не услышал.
- Да одно объятие Нами-сан равнозначно ста, нет, тысяче миллионов белли, помноженной на пятьдесят! – распалялся тем временем кок. – А ты! – ткнул он пальцем Усоппу в нос. – Ты даже не осознаёшь, какое счастье у тебя в руках! Быть столь равнодушным может либо импотент, либо любовник, уверенный в том, что ему и без того достанется нечто большее! – Санджи вдруг прищурился и угрожающе навис над Усоппом: - Если бы я тебя не знал, то решил бы, что ты относишься ко второй категории, дружок.
«Так я итак!» – чуть было не ляпнул Усопп, но вовремя закусил зубами собственный язык.
- Но ты, конечно, нет, - Санджи отодвинулся и пригладил задрожавшей рукой волосы. – Ты бы, что ли, помедленней бегал, я не успеваю раньше тебя! – возмутился он и побрёл, ветром гонимый, в сторону корабля.
- Медленнее, не медленнее, а ты поди Нами объясни, что я тоже человек и тоже боюсь, - тихонько пробормотал ему вслед Усопп. – Рыцарь Чёрная нога, твою мать, а чё ж я один-то отдуваюсь теперь, коли ты такой быстроногий?
Виновата во всём была, как, впрочем, и всегда, вероломная женская воля.
Гарп, Луффи, Эйс. AU - Гарп пират, хочет, чтобы его внуки стали такими же, но Луффи и Эйс хотят стать дозорными.
222 слова- Главное в пиратской жизни, - говорит Гарп, - это ром и портовые шлюхи!
- Справедливость! - вякает Луффи.
- И служить под руководством Хины-сама, - застенчиво добавляет Эйс.
Гарп припечатывает пудовым кулаком с наколотыми на костяшки якорьками по шишке на каждую бедовую голову, поправляет верёвки, которыми мальчишки привязаны к дереву, и принимается за разговор с начала.
- Ну вы чё, мужики, - расстроенно тянет он, - Такая династия коту под хвост! Да при первых звуках имени вашего прадеда весь Морской дозор ссался под себя от страха!
- Но мы хотим служить во благо справедливости, не хотим грабить! - говорит Эйс и вскидывает упрямый нос кверху.
- Дозорных люди любят! Я видел, как они их мясом бесплатно кормят! - блестя глазами, заявляет Луффи.
- Да чтоб вас черти взяли! - совсем расстраивается Гарп. - А если лет через десять вам придётся со мной сражаться, мне что делать прикажете, а? Как могу я своих внуков в расход пустить?
- Как будто бы у тебя получится нас победить, старик, - зубасто скалится в ответ Эйс.
- Мы будем такими крутыми, что ты сам от нас побежишь, сверкая пятками! - поддакивает паршивец-Луффи.
- Воспитал на свою голову, едрить-мадрить! - бурчит Гарп и прикладывается к початой бутылке рома.
«Проще уложить флотилию Белоуса, чем договориться с этими паразитами, - с небывалым чувством гордости думает он про себя».
воскресенье, 05 июля 2015
Название: История одного труса
Автор: Яша Скрипкин
Фэндом: One Piece
Персонажи: Усопп, Нами
Жанр: real-life AU, драма, пре-гет
Рейтинг: PG-13
+++
Тяжело ли, по-вашему, быть трусом?
Каждый день недосыпать от волнений, срывать себе горло испуганным бормотанием, да ещё уши вдобавок беспрестанно закладывает от собственного бесконечного жалобного нытья.
Да, сэр, это чертовски тяжело.
***
Когда мне было пять лет, мы с моей матерью практически переехали в другой город, но в последний момент передумали, уже буквальным образом сидя на собранных чемоданах в коридоре. Вся многочисленная мамина носатая родня, так радостно спонсировавшая нас к переезду, страшно тогда обиделась на наше с мамой решение, к тому же, мама не предоставила им никакой причины, сохранила её только между нами: собой, мной и немыми чемоданами.
Мы сидели на тех чемоданах, глядели на поржавевшие от солнца цветочные обои, когда мама, теребя рукой ремешок своей сумки, тихонько сказала:
- Вот мы сейчас уедем в другой дом, а вдруг папа наш вернётся? Он ведь не сможет нас найти в другом городе, как думаешь, Усопп?
Мама посмотрела на меня с тихой мольбой в глазах, и я, не задумываясь, кивнул, хотя, в общем-то, мне было всё равно, найдёт нас папа, или не найдёт, мне было сложно ждать чего-то от человека, которого я никогда не видел.
Я был кучерявым, что твой барашек, меня дразнили мальчишки за длинный нос, и сама мысль о переезде приводила меня в ужас, заставляла мой длинный нос покрываться холодным и липким потом. Я не столько переживал за маму, сколько – в полном согласии со своей натурой, - боялся нового места и новых детей – в родном городишке я хотя бы точно знал, с какой стороны ожидать снаряд из плевательной дудки или пинок под зад.
Мы не спеша поднялись, разложили одежду обратно по ящикам и шкафам, мама позвонила тёте Ниннель сообщить о нашем решении – этот разговор длился целый вечер, сменяя действующих лиц и громкость криков по ту сторону трубки. Неизменными оставались только моя мама, её побелевшее от напряжения лицо, кроваво алеющее на фоне её белой кожи платье, и ощущение проскользнувшей мимо большой грозы.
С того дня прошло двадцать лет, и отцу действительно не пришлось искать нас в другом городе – по той простой причине, что он так и не соизволил появиться в нашем доме.
Тётя Ниннель славилась в нашей семье тремя особенностями:
1. Она имела самый выдающий носище из всех носов, когда-либо выраставших на лицах представителей нашей семьи.
2. Любвеобильная тётя побывала замужем шесть раз и, судя по тем новостям, что я слышал недавно от двоюродного братца, не собиралась останавливаться на этом скучном числе.
3. Тётя Ниннель категорически не умела отказываться от собственных решений.
А коли уж она решила, что матери и мне нужно переехать в другой город, то она стремилась внушить нам эту мысль всеми возможными способами – не мытьём, так катаньем.
После дня несостоявшегося переезда тётя не появлялась у нас в гостях две недели – каждый день был психологически выверенным манёвром, призванным морально подавить противника и заставить его приползти на коленях с просьбами о прощении. К сожалению, у моей мамы случился второй серьёзный приступ, и ей не было никакого дела до манёвров тёти Ниннель, поэтому все чаяния излишне искренне переживающей за наше будущее родственницы переметнулись на меня.
- Усопп, мальчик мой, - ласково журчала тётушка, - Это замечательный городок с замечательными людьми. Там даже есть самый настоящий особняк с самыми настоящими аристократами – семья потомственных докторов, можешь ли ты себе такое представить? Говорят, их дочурка – невероятно прелестное существо, кто знает, мой милый, быть может, она только одного тебя и ждёт в своём скучном особняке?
Пятилетний я мрачно глядел на Ниннель и думал тихонько про себя: «Э, нет, тётка, никакая мифическая принцесса меня там не ждёт, а вот буквально за забором твоего дома меня очень даже ждут, прямо сейчас, парочка тумаков и десяток синяков». Я был, как вы видите, весьма реалистически мыслящим карапузом.
- А какие там замечательные детишки живут! – распалялась тем временем родственница, - По соседству с моей ближайшей подругой живёт семейство Монки Ди – очаровательный старик с двумя внуками. Я видела младшенького, Луффи, очень подвижный и весёлый мальчишка, нет ни одного ребёнка на улице, с которым бы он не вёл дружбы! Очаровательный ребёнок.
Глупая, глупая тётка.
Именно я стал бы первым ребёнком, с которым замечательный Луффи ни за что не захотел бы заводить дружбу.
Таких, как я, не берут к себе в команду ни замечательные мальчишки, ни, тем более, какие-нибудь бравые пиратские капитаны, нет, сэр. Таких, как я, бравые капитаны безотлагательно награждают пеньковым галстуком.
Тётка растекалась сиропом по стулу, а я тоскливо пялился на уродливую икебану в розовой вазе и мечтал поскорее выйти, наконец, на улицу – мальчишеские издевательства в тот момент казались мне перспективой гораздо более приятной, чем ужин у любимой тётушки.
Иногда, когда я вспоминаю тётушкины увещевания, в моей душе поселяется тощий облезлый котёнок, который царапает меня изнутри: А может быть, всё же стоило нам тогда переехать? Может быть, я бы правда смог подружиться с этим Луффи и стать героем для той девочки из особняка?
Впрочем, я быстро прогоняю мерзкого котёнка вшивой метлой – со мной никогда не случалось ничего хорошего, не стоит и начинать в эту лабуду верить.
К счастью, выздоровела мама, и у Ниннель появился новый объект для увещеваний, меня оставили в покое. Да, меня наконец-то оставили в покое, наедине с собственным трусливым сердцем, отбивающим паническую дробь каждый раз при виде других мальчишек.
Школьные годы, как вы, наверное, уже догадались, стали самыми кошмарными годами моей жизни. Стоит отметить, что по большому счёту в этом виноват только я один.
Я не стал зашуганными и очкастым мальчиком для битья, я был больше и ярче этой узенькой маленькой ниши. Во мне наравне с великой трусостью уживалась воспетая в веках гордость нашего носатого семейства, немножко упрямства от тётушки Ниннель, и категорическое неумение держать свой длинный язык за зубами (это качество, по словам матери, я напрямую унаследовал от своего отца). Никто в целом мире не мог бы назваться бОльшим балаболом, чем я, никто не умел так отчаянно зубоскалить на бегу, как это умел делать я. Я строил себе пьедестал из парт в кабинете химии и забирался на самую его высь, пусть я и боялся высоты до дрожи, я просто не смотрел вниз, и говорил, и пел сочинённые на ходу дифирамбы себе самому. Я был самым отчаянным, самым невыносимым трусом и выскочкой – и будь я проклят, если совру, что не любовался своей несуразной носатой физиономией в те моменты, когда мне удавалась новая шалость, или когда придуманное мною прозвище намертво прикипало к человеку.
И вот, школа осталась позади, я стою на пороге в новую жизнь, и что делаю я?
Естественно, я запинаюсь об этот самый порог и лечу в новую жизнь головою вперёд, разбиваю в кровь нос о первый же кирпич на своей дорожке из жёлтого кирпича. Надо мною хохочет женщина, с крутым зачёсом на голове и в полосатом платье, как две капли воды похожая на Пустоголовое Чучело, я извиняюсь за доставленные целому миру неудобства и выползаю ко входу в свой университет, прижимая к носу окровавленный платок и гремя оберегами, запрятанными под ворот рубашки.
Я испугался (три раза «ха-ха!» для тех, кто во мне сомневался) подавать документы в художественную академию, потому что в самый последний момент вместо своих, в целом достойных, рисунков я увидел каляки беременной слонихи, поэтому отдал свои документы наугад, закрыв глаза ладонью и просто ткнув на кнопку.
Я попал в институт экономики и, прости господи, международного менеджмента. Для человека, который в школе с трудом отличал кривую спроса от кривой предложения, я довольно успешно продержался до третьего курса, с которого, в конечном итоге, счастливо вылетел, с удовольствием помахав на прощание средним пальцем красной от ярости пандообразной роже директора.
Работал там, учился сям, нажил кучу проблем на свой длинный и не в меру любопытный нос, оброс до ужасного состояния, у меня будто собака на голове поселилась, я назвал её Тотошкой.
***
И вот, мне стукнуло двадцать пять, и ураган принёс меня с моим другом Тотошкой в тот самый город, в который мы с моей матерью не решились переехать двадцать лет назад. Я вспомнил об этом случайно, я попал именно в этот город безо всякого намерения, я всего лишь шёл куда-нибудь для того, чтобы однажды прийти и остановиться, и вот, я остановился здесь, почему – не имею ни малейшего о том представления.
Как я понял, что это тот самый город?
Да элементарно – я встретил Луффи.
Я не видел его никогда раньше, единственный человек, от которого я про него слышал – моя тётка Ниннель, и то ведь я, если вы помните, был ужасно занят уродливой икебаной, чтобы вслушиваться в её трепотню.
Но я увидел на улице мальчишку и – сразу же его узнал.
Над ним не висело указующего перста, вокруг него не летали поющие архангелы, он стоял, прилипнув носом к витрине мясной лавки, болтал без умолку, размахивал руками и, самое главное – улыбался. Нет, не так. Он У Л Ы Б А Л С Я, и на секунду я потерял ориентацию в пространстве, отшатнулся назад и чуть-чуть не сел на задницу. Его улыбка была концентрированным лучом света, самонаводящимся в каждое близлежащее человеческое сердце. Он был не один, о нет, - с ним рядом было до звезды людей, самой разнообразной масти, вы таких нигде и никогда больше не увидите вместе: хорошенький, даже на мой сугубо гетеросексуальный взгляд, парень с ножищами, на которых можно упрыгать в небеса даже без волшебного бобового дерева; волосатый здоровяк с испуганными круглыми глазами и розовеньким аниме-рюкзачком за могучими плечами; суровый мужик с ярко-зелёными волосами, при виде которого у меня селезёнка поджалась, как в предчувствии удара; синеволосый фрик с металлической нашлёпкой на носу; и невообразимой красоты девушки, тёмненькая и рыжая, на которых я смотреть уже не смог, я бы точно сел прямо там на свой многострадальный зад от переизбытка эмоций.
Луффи улыбался, точно вместо зубов у него тридцать два прожектора, что-то доказывал, постоянно тормошил своих друзей и шарил беспокойным взглядом по улице, кого бы ещё осчастливить своей улыбкой.
Вполне возможно, этим счастливчиком после двадцати пяти лет несчастий и мытарств мог оказаться я.
Именно поэтому я, подобрав свои пожитки и пригладив Тотошку, прижался к тёмной витрине закрытого магазина и ретировался с той улицы так быстро, как только смог.
Луффи был слишком ярким, а я был таким большим трусом, что испугался подпалить свои бракованные крылышки от его свечения.
***
Я снял маленькую однокомнатную квартиру и устроился местным художником. Узкие окна моей комнаты выходили на заброшенное кладбище, ветхие ставни никогда не знали солнечного света – в комнате было темно, по форме она напоминала гроб. Тут я и принимал своих клиентов, часто делал зарисовки «с натуры» - в темноте получалось не очень достоверно, но я пририсовывал красивых изгибов заказанному лицу, и все оставались довольны, никто ведь и не приходит к художнику за честностью. Честные картины – удел и наказание гениальных художников, а кто я такой? Так, полуэкономист, балабол и неплохой стрелок по мишеням в тире. Но гениальный трус – уж этого у меня не отнять!
Через месяц я понял, что жизнь, по-видимому, ничему меня не научила, раз я решил, что в таком маленьком городе можно скрыться от чего-то настолько большого, как Луффи.
Через месяц ко мне пришла рыжая девушка – одна из миллиона его друзей.
- Я бы хотела заказать у Вас портрет, - сказала она.
А пока я искал бумажку, чтобы записать её контактные данные, она добавила, быстро скомкав и выбросив официоз в мусорную корзину:
- Мне кажется, я тебя где-то видела раньше.
- Что Вы, я живу здесь всего месяц и никого в городе не знаю, - убедительно соврал я.
- Месяц назад около мясной лавки, - кивнула девушка, будто бы подтверждая мой ответ. - Я видела тебя там. Ты так пристально смотрел на Луффи, он твой знакомый? Почему ты не подошёл к нам тогда?
Ворот собственной футболки стал мне вдруг отчаянно мал, и я неубедительно прохрипел:
- Не понимаю, о чём Вы говорите.
У рыжей была приятная улыбка, тёплые карие глаза, и вся она была ужасно красивой и приятной, но к сожалению, сумрак комнаты не мог скрыть от моих глаз простой истины – в мой дом ворвалась самая настоящая ведьма, а у меня не было против неё никакого оружия.
Она светло улыбнулась и сказала:
- Хочешь обмануть меня, носатик, ну-ну.
- За портретом можете приходить через неделю! - тявкнул я и выставил её за дверь. Последнее, что запомнил: её графично расширяющиеся, как у мультяшек в сериале о Лунни Тьюнзе, удивлённые карие глаза.
И всё-таки, до чего же она красивая.
***
Конечно, она вернулась уже на следующий день.
Я проторчал у глазка минут семь, разглядывая её оранжевое платье с возмутительным вырезом, отмечая блудливым глазом опустившиеся в нежную ложбинку рыжие пряди. Наконец ей, видимо, надоело нежиться под моим взглядом, и она рявкнула:
- Откроешь ты эту чёртову дверь или нет?!
Я отважно подавил испуганный визг до того, как он зародился в моей груди, и отворил дверь.
- Меня зовут Нами, а тебя – Усопп. Невежливо выставлять людей за дверь, не представившись и не спросив у них имени, мсье лжец.
Я выкатил грудь колесом, придал своему лицу самый отважный и глупый вид, какой только смог, и заявил:
- Будь я проклят, если когда-нибудь и кому-нибудь лгал!
Нами в ответ на мою шутку звонко рассмеялась, и я решил, что гроза миновала меня стороной.
- Так что тебя связывает с Луффи? – спросила она, едва устроившись на моём кособоком диване.
Я не собирался сдаваться так просто.
- Куда как интереснее другой вопрос – что тебя может с ним связывать? – спросил я.
- Мы друзья, - ответила она просто. Как если бы отвечала на вопрос «Ясная ли сегодня погода?» или «Ну так что, на Востоке всё ещё убивают людей, или уже пьют чай?».
У меня никогда не было друзей, и я не понимаю, как можно говорить об этом так спокойно. Если бы у меня появился друг, то я, пожалуй, спел бы об этом песню, разрушил парочку городов во имя дружбы и сиганул бы под занавес с Ниагарского водопада.
Если бы Луффи стал моим другом, сместилась бы земная ось, и всё на Земле пошло бы прахом, вот в чём была беда.
Поэтому я и жил в похожей на гроб квартире, где меня никто бы не смог найти, прятался как таракан в тёмных углах и забывал вынимать из волос липкую паутину, которой были занавешены все потолки.
Всё ведь было так замечательно, пока рыжая девчонка с бесстыжими глазами не заявилась на порог моего дома и не решила, что я как-то могу быть связан с кем-то, вроде Луффи.
Я по-настоящему разозлился, кажется, впервые за последнее десятилетие, но чёрта с два я бы стал показывать свою злость перед ней. Со стороны я, наверное, был похож на накалившийся чайник, который забавно подпрыгивает на плите и выпускает пар из всех дырок и щелей. Но Нами не смотрела на меня и не смеялась, она неподвижно сидела на диване, неестественно выпрямив спину, и обводила тёмным и непонятным мне взглядом безжизненное пространство комнаты.
- Рядом с тобой, - нарушила тишину она, - У меня всё время такое чувство, что откуда-то из-под земли я слышу чей-то отчаянный крик.
- Это кроты под землёй столкнулись сослепу и кричат, - не задумываясь, буркнул я.
Я поднялся со своего места и раскрыл двери квартиры, уставился на неё недружелюбно, готовый в любой момент к яростной рыжей атаке. Но Нами вдруг спокойно поднялась и вышла, я медленно затворил за ней дверь и прижался спиной к прохладной древесине, не видя и не слыша, как с той стороны прижалась чужая спина, и как прошелестело тихое:
- Нет, мсье лжец, это кричите Вы.
***
Мои волосы отросли до безобразной длины и сами собой стали скатываться в тугие африканские косички, торчали в стороны и лезли в тарелку, когда я ел.
Моя квартира обросла паутиной и тёмными шторами на окнах, в ней совсем не осталось ни света, ни человеческой жизни – остался только один не в меру трусливый паук.
Когда приходила Нами, её волосы источали вокруг себя свет, точно она была Солнцем. Моим отвыкшим от света глазам было больно смотреть на неё, я натягивал за ворот футболку себе на голову и раздражённо шипел, неспособный издавать членораздельные звуки.
Нами молчала: ничего не спрашивала и ничего не говорила. Она просто была рядом – ничего не даря и не требуя от меня взамен.
Её голова пульсировала в темноте, словно большое, наполненное тихой жизнью сердце. Я чувствовал, неспособный прикоснуться и неспособный смотреть, всё же чувствовал, как тонкие нити тянутся от этого сердца к моему заледеневшему телу. Мне становилось теплее, когда она приходила, будто молчание и тьма делились надвое, и становилось немного легче дышать.
Я назвал это про себя болезнью.
Нет на свете слова замечательнее и безопаснее, чем «болезнь» - спросите об этом у любого труса или лжеца.
От последней атаки тётушки Ниннель пятнадцать лет назад я отговорился маминой болезнью: «Мы не можем уехать, вы же понимаете, - сказал я тогда, - Мама серьёзно больна, она может не выдержать переезда». Был очередной период мёртвого молчания между мамой и носатой роднёй, поэтому никто кроме меня не знал – тот год был, пожалуй, самым лучшим в маминой жизни, ведь тогда с ней не случилось ни одного приступа, и кажется, ей даже пришло первое за долгие годы письмо от отца, именно в тот год.
Я притворялся больным, когда хотел получить дармовой зачёт в университете, или когда хотел сбежать от людей, которые имели ко мне серьёзные претензии.
«Это просто озноб и ничего больше» - так говорил про себя я, когда Нами касалась меня гладкой ладонью, и внизу моего живота скручивалась тугая и горячая пружина.
«Так проявляет себя аллергия на пауков, я ведь сегодня днём случайно задел паука на кухне, я точно помню» - твердил я себе, когда случайный сквозняк доносил до меня сладкий запах её тела, и вся моя кожа покрывалась мурашками.
Я сходил с ума и отказывался в этом себе признаться.
***
Нами втащила меня за шкирку в ванную, включила верхний свет и воскликнула:
- Это какой-то кошмар, Усопп! У тебя будто червяки огромные на голове сидят, это же не похоже ни на какие волосы!
- Нормальные у меня волосы, - буркнул я и стиснул на груди руки. Мне всё ещё было жутко стрёмно, когда вокруг не было темноты, и люди могли свободно видеть моё лицо.
Я вёл себя как дремучий барсук, которого молодая внучка вытащила после зимней спячки под солнце – я ворчал, брюзжал, отказывался есть и не обращал ни малейшего внимания на внучкину воз ню.
Только Нами моей внучкой не была, и не обращать на неё внимания было категорически невозможно – когда ей хотелось, чтобы я её услышал, она просто лупила меня пудовым кулаком по голове.
- Я сейчас буду тебя стричь, - решительно заявила Нами и крепко сжала в руке ножницы, готовая в любой момент обезвредить меня и произвести стрижку насильственными методами.
Но я только раздражённо закатил глаза и подтащил к себе низкий табурет, чтобы сесть.
- Нет, Усопп, ты меня не понял, - ласково остановила меня Нами. - Пока ты голову не помоешь, я ни за какие деньги не прикоснусь к червивому семейству, что проживает там вместо волос. Раздевайся и залезай в ванную.
- И ты будешь торчать здесь, пока я буду мыться? – искренне возмутился я.
- Что значит «торчать», милый? - по-акульи улыбнулась Нами. - Я буду наблюдать, чтобы ты тщательно промыл свои патлы, чтобы мне случайно не вляпаться в какую-нибудь сомнительную пакость.
- Не настолько я грязный, - вяло возмутился я и потянулся к застёжке на джинсах.
Нами уселась на мой табурет, подперла щеку рукою и принялась с явно преувеличенным интересом пялиться на меня, пока я раздевался. Ещё месяц назад мне, может быть, стало бы стыдно, и я бы выгнал её за дверь, но сейчас мне было совершенно наплевать – дремучий барсук отогревался в электрическом свете лампы после долгой зимней спячки, и действительно нуждался в том, чтобы ему кто-нибудь почистил шёрстку.
Я тяжело плюхнулся в воду и с очень сложным чувством в груди увидел, как вода стала заметно серее, соприкоснувшись с моим телом.
- Это же надо было так засраться, - удивлённо пробормотал я и щедро намылил свои волосы, выдавив сразу полтюбика шампуня.
Пена застлала мне глаза, я мотал головой, шустро двигал локтями и довольно фыркал, точно маленький тюлень, дорвавшийся до воды. Я и думать забыл о том, что за мной кто-то наблюдает, поэтому ощутимо вздрогнул, когда вынырнул из воды и оказался лицом к лицу с придвинувшейся к самому бортику Нами.
Я как на землю с высоты брякнулся – сижу тут голый в ванне рядом с девушкой, на которую слишком неоднозначно реагирую. Захотелось прикрыться шторкой и заверещать в лучших традициях девы, чью честь поругал бесстыжий гарсон.
А Нами смотрела странно и выглядела тоже – странно. Округлившиеся, как у совёнка, глаза глядели немного неверно, взгляд её будто «плыл», всегда светлая кожа лица была сейчас нежно-розовой, словно персик. Она вроде бы не угрожала мне, как любила это делать в любое другое время, и была тихой, как мышка, но я иррационально почувствовал себя зайцем, которого вот-вот сожрёт лисица.
- А теперь можно стричься, - тихо сказала Нами, следя за мной потемневшими глазами.
Она устроила пальцы в ножницах поудобнее, резко отвела руку в сторону, и я изо всех сил зажмурился, даже, кажется, едва слышно вскрикнул, но прошла секунда, другая, третья… Я приоткрыл один глаз и увидел перед собой Нами – всего лишь Нами, а не какую-нибудь опасную лисицу, удивлённо приоткрывшую рот Нами, и никакой пугающей тьмы больше не было у неё в глазах.
- Ты чего? – шёпотом спросила она, будто боясь меня спугнуть лишним движением или громким звуком.
- Ничего, - пробормотал я в ответ. - Стриги давай, пока я не замёрз, уже вода почти остыла.
Нами ткнула меня рукояткой ножниц в макушку, намекая, что мне нужно наклонить голову. Я наклонился вперёд и почувствовал, как она неуверенно потянула одну из тяжёлых, спутанных прядей, и тут же отпустила. Я легко смог представить себе гримасу, которая появилась на её лице в этот момент: отвращение, смешанное с неверием в то, что можно довести собственные волосы до такого состояния. Следующие полчаса она тихо щёлкала ножницами, а я бесшумно водил пальцами по прохладной мутной воде и впервые за долгое время не думал совершенно ни о чём – мне было слишком хорошо и спокойно, как было в последний раз когда-то ужасно давно, в те времена, когда не было маминых приступов, и когда она каждую неделю получала от папы письма.
Нами закончила с моими волосами и убрала ножницы, но вплела в короткие пряди свои тонкие пальцы, легонько помассировала влажную кожу самыми их кончиками, отчего по моему телу от макушки до пяток прокатилась волна сладких мурашек.
«Она сейчас скажет, что завтра я должен буду встретиться с Луффи» - подумал я.
- Луффи всё время о тебе спрашивает, - сказала Нами, - Очень хочет с тобой встретиться. Вообще-то, - решительно проговорила она, - он придёт завтра утром сюда.
- А у меня вообще был выбор – дружить или не дружить с Луффи? – усмехнулся я. Мне теперь не было страшно, только немного смешно – как будто вместе с волосами исчезла моя вековая трусость, как будто простой стрижкой можно было перечеркнуть двадцать пять лет моей неудачной жизни.
- Мне кажется, дружба с Луффи – это что-то, что начинается задолго до твоего рождения, - водя по моей голове кончиками пальцев, задумчиво ответила Нами, - Неважно, кто ты, и куда забросит тебя жизнь, станешь ты храбрым воином, или же величайшим на свете трусом, ты друг Луффи – и всё тут. В конечном итоге, все люди в этом мире – его друзья, и ты совершенно зря прятался в своей каморке, Усопп – у тебя никогда не было права выбора.
Я думал когда-то, что если у меня однажды появится друг, то я спою об этом песню, разрушу парочку городов во имя дружбы и в конечном итоге спрыгну с Ниагарского водопада.
Ничего подобного мне не пришло в голову сделать сейчас. Быть может, я действительно знал, где-то внутри, некими первобытными и нечеловеческими инстинктами знал – я не один в этом мире.
Почему же я так боялся и бежал прочь, трусливо поджимая заячьи уши? Наверное, всё дело в плохих генах, доставшихся мне от отца – сбежал же этот глупец от моей матери – от женщины, которая так преданно несла свою предначертанность до самой смерти.
- Вообще, все кудрявые – страшные глупцы, - пошутила однажды Нами в связи с поводом, суть которого я начисто позабыл.
Но как это, чёрт возьми, было всё-таки верно.
***
Члены моей семьи всегда были поздними пташками, и всё же, я позвонил ранним утром, чтобы успеть до прихода Луффи. Я чувствовал всем своим естеством – когда придёт Луффи, Земля сойдёт со своей орбиты, и всё счастливо пойдёт прахом, а у меня не останется времени на звонки.
- Ну какого чёрта надо в такую рань? – прорычала трубка до боли знакомым голосом.
- Доброе утро, тётушка Ниннель, - улыбнулся я. - Как поживаете?
- Усопп? Это ты, паршивец? Поверить не могу! - воскликнула тётка. - И тебе хватает наглости звонить мне после трёх лет молчания? Как я могу поживать, по-твоему, а? Я старая и насквозь больная женщина, которой Бог послал самых отвратительных на свете племянников! Где ты сейчас живёшь, Усопп? Ты хорошо питаешься, мальчик мой? – зачастила Ниннель, - Если тебе нужны деньги, или ещё какая помощь, ты всегда можешь обратиться к своей тётушке!
- У меня всё хорошо, тётушка, всё замечательно, я встретил Луффи, ты помнишь, тот Луффи, о котором ты рассказывала мне в детстве?
- Луффи? – удивлённо переспросила Ниннель. - Монки Ди Луффи, внук Гарпа? Усопп, немедленно разорви всякие отношения с этим гадким мальчишкой! Мне рассказывала моя близкая подруга, что живёт с ними по соседству: старик отправил своих внуков в военное училище, хотел сделать из них настоящих офицеров, так ты что думаешь – мальчишки сбежали! Мало того, что сбежали, старший – Эйс – связался с каким-то крупным бандитом, а младший организовал в городе какую-то комунну, я, правда, не поняла, что имелось в виду, но моя подруга сказала, что он собирает вокруг себя кучу народу самого разнообразного толка, и нигде при этом не работает и не учится. Усопп! – испуганно выдохнула тётушка, - Он ведь наверняка тянет с этих людей деньги! Он не брал у тебя взаймы? Он не бил тебя, Усопп? Усопп, почему ты молчишь, Усопп, ты… ты смеёшься?!
Смеёшься – это мягко сказано, я готов был развалиться на части от сдерживаемого внутри хохота, а ведь я всего лишь представил себе человека, который попробует отобрать у Нами деньги. Если честно, перед моим мысленным взором пролетали лишь серые надгробия и ряды могил несчастных вымогателей.
- Не волнуйся, тётя, он не сможет вымогать у меня деньги, потому что у меня их попросту нет, - успокоил я родственницу. - Ну, раз у тебя всё хорошо, то мне нужно бежать, я ещё позвоню тебе как-нибудь.
- Стой, погоди, не вешай трубку! – неожиданно заволновалась тётушка, - Я ведь, дура пустоголовая, совсем забыла тебе сказать: твой отец вернулся два дня назад! Никого, конечно, не застал в старом доме и пришёл ко мне. Он ищет тебя, Усопп, ты можешь оставить мне свой нынешний адрес? Или, если хочешь, я могу сбегать и позвать его к телефону.
- Я оставлю адрес, - ответил я с секундной заминкой. – Ниннель, а скажи мне – как выглядит мой отец?
- Как самый кучерявый на свете глупец, - мрачно пророкотала тётя. – Что такое, Усопп? Ты что, ты там опять смеёшься?
- Я оставлю тебе свой адрес, - повторил я, едва шевеля языком из-за приступа охватившегося меня смеха, и повесил трубку.
Нами высунула свой курносый нос из кухни и спросила, блестя любопытными глазами:
- Ты чего там хохочешь?
- Скоро ли придёт Луффи? – спросил я, пропустив её вопрос мимо ушей.
- Он может опоздать, а может и прийти раньше, - пожала плечами Нами. – Я надеюсь, теперь ты никуда не сбежишь? – с подозрением прищурилась она.
- Куда я могу сбежать, - хмыкнул я, - Поздно уже бояться, ведь, как ты верно заметила, у меня всё равно никогда не было права выбора.
Автор: Яша Скрипкин
Фэндом: One Piece
Персонажи: Усопп, Нами
Жанр: real-life AU, драма, пре-гет
Рейтинг: PG-13
+++
Когда я решил остаться ни с чем
и стал всюду искать неудачу,
чтобы сыграть с нею в кости,
я встретил женщину, и она
пошла со мной рядом
за черту, в темноту и молчание.
______________
Пабло Неруда
из сборника «Море и колокола»
и стал всюду искать неудачу,
чтобы сыграть с нею в кости,
я встретил женщину, и она
пошла со мной рядом
за черту, в темноту и молчание.
______________
Пабло Неруда
из сборника «Море и колокола»
Тяжело ли, по-вашему, быть трусом?
Каждый день недосыпать от волнений, срывать себе горло испуганным бормотанием, да ещё уши вдобавок беспрестанно закладывает от собственного бесконечного жалобного нытья.
Да, сэр, это чертовски тяжело.
***
Когда мне было пять лет, мы с моей матерью практически переехали в другой город, но в последний момент передумали, уже буквальным образом сидя на собранных чемоданах в коридоре. Вся многочисленная мамина носатая родня, так радостно спонсировавшая нас к переезду, страшно тогда обиделась на наше с мамой решение, к тому же, мама не предоставила им никакой причины, сохранила её только между нами: собой, мной и немыми чемоданами.
Мы сидели на тех чемоданах, глядели на поржавевшие от солнца цветочные обои, когда мама, теребя рукой ремешок своей сумки, тихонько сказала:
- Вот мы сейчас уедем в другой дом, а вдруг папа наш вернётся? Он ведь не сможет нас найти в другом городе, как думаешь, Усопп?
Мама посмотрела на меня с тихой мольбой в глазах, и я, не задумываясь, кивнул, хотя, в общем-то, мне было всё равно, найдёт нас папа, или не найдёт, мне было сложно ждать чего-то от человека, которого я никогда не видел.
Я был кучерявым, что твой барашек, меня дразнили мальчишки за длинный нос, и сама мысль о переезде приводила меня в ужас, заставляла мой длинный нос покрываться холодным и липким потом. Я не столько переживал за маму, сколько – в полном согласии со своей натурой, - боялся нового места и новых детей – в родном городишке я хотя бы точно знал, с какой стороны ожидать снаряд из плевательной дудки или пинок под зад.
Мы не спеша поднялись, разложили одежду обратно по ящикам и шкафам, мама позвонила тёте Ниннель сообщить о нашем решении – этот разговор длился целый вечер, сменяя действующих лиц и громкость криков по ту сторону трубки. Неизменными оставались только моя мама, её побелевшее от напряжения лицо, кроваво алеющее на фоне её белой кожи платье, и ощущение проскользнувшей мимо большой грозы.
С того дня прошло двадцать лет, и отцу действительно не пришлось искать нас в другом городе – по той простой причине, что он так и не соизволил появиться в нашем доме.
Тётя Ниннель славилась в нашей семье тремя особенностями:
1. Она имела самый выдающий носище из всех носов, когда-либо выраставших на лицах представителей нашей семьи.
2. Любвеобильная тётя побывала замужем шесть раз и, судя по тем новостям, что я слышал недавно от двоюродного братца, не собиралась останавливаться на этом скучном числе.
3. Тётя Ниннель категорически не умела отказываться от собственных решений.
А коли уж она решила, что матери и мне нужно переехать в другой город, то она стремилась внушить нам эту мысль всеми возможными способами – не мытьём, так катаньем.
После дня несостоявшегося переезда тётя не появлялась у нас в гостях две недели – каждый день был психологически выверенным манёвром, призванным морально подавить противника и заставить его приползти на коленях с просьбами о прощении. К сожалению, у моей мамы случился второй серьёзный приступ, и ей не было никакого дела до манёвров тёти Ниннель, поэтому все чаяния излишне искренне переживающей за наше будущее родственницы переметнулись на меня.
- Усопп, мальчик мой, - ласково журчала тётушка, - Это замечательный городок с замечательными людьми. Там даже есть самый настоящий особняк с самыми настоящими аристократами – семья потомственных докторов, можешь ли ты себе такое представить? Говорят, их дочурка – невероятно прелестное существо, кто знает, мой милый, быть может, она только одного тебя и ждёт в своём скучном особняке?
Пятилетний я мрачно глядел на Ниннель и думал тихонько про себя: «Э, нет, тётка, никакая мифическая принцесса меня там не ждёт, а вот буквально за забором твоего дома меня очень даже ждут, прямо сейчас, парочка тумаков и десяток синяков». Я был, как вы видите, весьма реалистически мыслящим карапузом.
- А какие там замечательные детишки живут! – распалялась тем временем родственница, - По соседству с моей ближайшей подругой живёт семейство Монки Ди – очаровательный старик с двумя внуками. Я видела младшенького, Луффи, очень подвижный и весёлый мальчишка, нет ни одного ребёнка на улице, с которым бы он не вёл дружбы! Очаровательный ребёнок.
Глупая, глупая тётка.
Именно я стал бы первым ребёнком, с которым замечательный Луффи ни за что не захотел бы заводить дружбу.
Таких, как я, не берут к себе в команду ни замечательные мальчишки, ни, тем более, какие-нибудь бравые пиратские капитаны, нет, сэр. Таких, как я, бравые капитаны безотлагательно награждают пеньковым галстуком.
Тётка растекалась сиропом по стулу, а я тоскливо пялился на уродливую икебану в розовой вазе и мечтал поскорее выйти, наконец, на улицу – мальчишеские издевательства в тот момент казались мне перспективой гораздо более приятной, чем ужин у любимой тётушки.
Иногда, когда я вспоминаю тётушкины увещевания, в моей душе поселяется тощий облезлый котёнок, который царапает меня изнутри: А может быть, всё же стоило нам тогда переехать? Может быть, я бы правда смог подружиться с этим Луффи и стать героем для той девочки из особняка?
Впрочем, я быстро прогоняю мерзкого котёнка вшивой метлой – со мной никогда не случалось ничего хорошего, не стоит и начинать в эту лабуду верить.
К счастью, выздоровела мама, и у Ниннель появился новый объект для увещеваний, меня оставили в покое. Да, меня наконец-то оставили в покое, наедине с собственным трусливым сердцем, отбивающим паническую дробь каждый раз при виде других мальчишек.
Школьные годы, как вы, наверное, уже догадались, стали самыми кошмарными годами моей жизни. Стоит отметить, что по большому счёту в этом виноват только я один.
Я не стал зашуганными и очкастым мальчиком для битья, я был больше и ярче этой узенькой маленькой ниши. Во мне наравне с великой трусостью уживалась воспетая в веках гордость нашего носатого семейства, немножко упрямства от тётушки Ниннель, и категорическое неумение держать свой длинный язык за зубами (это качество, по словам матери, я напрямую унаследовал от своего отца). Никто в целом мире не мог бы назваться бОльшим балаболом, чем я, никто не умел так отчаянно зубоскалить на бегу, как это умел делать я. Я строил себе пьедестал из парт в кабинете химии и забирался на самую его высь, пусть я и боялся высоты до дрожи, я просто не смотрел вниз, и говорил, и пел сочинённые на ходу дифирамбы себе самому. Я был самым отчаянным, самым невыносимым трусом и выскочкой – и будь я проклят, если совру, что не любовался своей несуразной носатой физиономией в те моменты, когда мне удавалась новая шалость, или когда придуманное мною прозвище намертво прикипало к человеку.
И вот, школа осталась позади, я стою на пороге в новую жизнь, и что делаю я?
Естественно, я запинаюсь об этот самый порог и лечу в новую жизнь головою вперёд, разбиваю в кровь нос о первый же кирпич на своей дорожке из жёлтого кирпича. Надо мною хохочет женщина, с крутым зачёсом на голове и в полосатом платье, как две капли воды похожая на Пустоголовое Чучело, я извиняюсь за доставленные целому миру неудобства и выползаю ко входу в свой университет, прижимая к носу окровавленный платок и гремя оберегами, запрятанными под ворот рубашки.
Я испугался (три раза «ха-ха!» для тех, кто во мне сомневался) подавать документы в художественную академию, потому что в самый последний момент вместо своих, в целом достойных, рисунков я увидел каляки беременной слонихи, поэтому отдал свои документы наугад, закрыв глаза ладонью и просто ткнув на кнопку.
Я попал в институт экономики и, прости господи, международного менеджмента. Для человека, который в школе с трудом отличал кривую спроса от кривой предложения, я довольно успешно продержался до третьего курса, с которого, в конечном итоге, счастливо вылетел, с удовольствием помахав на прощание средним пальцем красной от ярости пандообразной роже директора.
Работал там, учился сям, нажил кучу проблем на свой длинный и не в меру любопытный нос, оброс до ужасного состояния, у меня будто собака на голове поселилась, я назвал её Тотошкой.
***
И вот, мне стукнуло двадцать пять, и ураган принёс меня с моим другом Тотошкой в тот самый город, в который мы с моей матерью не решились переехать двадцать лет назад. Я вспомнил об этом случайно, я попал именно в этот город безо всякого намерения, я всего лишь шёл куда-нибудь для того, чтобы однажды прийти и остановиться, и вот, я остановился здесь, почему – не имею ни малейшего о том представления.
Как я понял, что это тот самый город?
Да элементарно – я встретил Луффи.
Я не видел его никогда раньше, единственный человек, от которого я про него слышал – моя тётка Ниннель, и то ведь я, если вы помните, был ужасно занят уродливой икебаной, чтобы вслушиваться в её трепотню.
Но я увидел на улице мальчишку и – сразу же его узнал.
Над ним не висело указующего перста, вокруг него не летали поющие архангелы, он стоял, прилипнув носом к витрине мясной лавки, болтал без умолку, размахивал руками и, самое главное – улыбался. Нет, не так. Он У Л Ы Б А Л С Я, и на секунду я потерял ориентацию в пространстве, отшатнулся назад и чуть-чуть не сел на задницу. Его улыбка была концентрированным лучом света, самонаводящимся в каждое близлежащее человеческое сердце. Он был не один, о нет, - с ним рядом было до звезды людей, самой разнообразной масти, вы таких нигде и никогда больше не увидите вместе: хорошенький, даже на мой сугубо гетеросексуальный взгляд, парень с ножищами, на которых можно упрыгать в небеса даже без волшебного бобового дерева; волосатый здоровяк с испуганными круглыми глазами и розовеньким аниме-рюкзачком за могучими плечами; суровый мужик с ярко-зелёными волосами, при виде которого у меня селезёнка поджалась, как в предчувствии удара; синеволосый фрик с металлической нашлёпкой на носу; и невообразимой красоты девушки, тёмненькая и рыжая, на которых я смотреть уже не смог, я бы точно сел прямо там на свой многострадальный зад от переизбытка эмоций.
Луффи улыбался, точно вместо зубов у него тридцать два прожектора, что-то доказывал, постоянно тормошил своих друзей и шарил беспокойным взглядом по улице, кого бы ещё осчастливить своей улыбкой.
Вполне возможно, этим счастливчиком после двадцати пяти лет несчастий и мытарств мог оказаться я.
Именно поэтому я, подобрав свои пожитки и пригладив Тотошку, прижался к тёмной витрине закрытого магазина и ретировался с той улицы так быстро, как только смог.
Луффи был слишком ярким, а я был таким большим трусом, что испугался подпалить свои бракованные крылышки от его свечения.
***
Я снял маленькую однокомнатную квартиру и устроился местным художником. Узкие окна моей комнаты выходили на заброшенное кладбище, ветхие ставни никогда не знали солнечного света – в комнате было темно, по форме она напоминала гроб. Тут я и принимал своих клиентов, часто делал зарисовки «с натуры» - в темноте получалось не очень достоверно, но я пририсовывал красивых изгибов заказанному лицу, и все оставались довольны, никто ведь и не приходит к художнику за честностью. Честные картины – удел и наказание гениальных художников, а кто я такой? Так, полуэкономист, балабол и неплохой стрелок по мишеням в тире. Но гениальный трус – уж этого у меня не отнять!
Через месяц я понял, что жизнь, по-видимому, ничему меня не научила, раз я решил, что в таком маленьком городе можно скрыться от чего-то настолько большого, как Луффи.
Через месяц ко мне пришла рыжая девушка – одна из миллиона его друзей.
- Я бы хотела заказать у Вас портрет, - сказала она.
А пока я искал бумажку, чтобы записать её контактные данные, она добавила, быстро скомкав и выбросив официоз в мусорную корзину:
- Мне кажется, я тебя где-то видела раньше.
- Что Вы, я живу здесь всего месяц и никого в городе не знаю, - убедительно соврал я.
- Месяц назад около мясной лавки, - кивнула девушка, будто бы подтверждая мой ответ. - Я видела тебя там. Ты так пристально смотрел на Луффи, он твой знакомый? Почему ты не подошёл к нам тогда?
Ворот собственной футболки стал мне вдруг отчаянно мал, и я неубедительно прохрипел:
- Не понимаю, о чём Вы говорите.
У рыжей была приятная улыбка, тёплые карие глаза, и вся она была ужасно красивой и приятной, но к сожалению, сумрак комнаты не мог скрыть от моих глаз простой истины – в мой дом ворвалась самая настоящая ведьма, а у меня не было против неё никакого оружия.
Она светло улыбнулась и сказала:
- Хочешь обмануть меня, носатик, ну-ну.
- За портретом можете приходить через неделю! - тявкнул я и выставил её за дверь. Последнее, что запомнил: её графично расширяющиеся, как у мультяшек в сериале о Лунни Тьюнзе, удивлённые карие глаза.
И всё-таки, до чего же она красивая.
***
Конечно, она вернулась уже на следующий день.
Я проторчал у глазка минут семь, разглядывая её оранжевое платье с возмутительным вырезом, отмечая блудливым глазом опустившиеся в нежную ложбинку рыжие пряди. Наконец ей, видимо, надоело нежиться под моим взглядом, и она рявкнула:
- Откроешь ты эту чёртову дверь или нет?!
Я отважно подавил испуганный визг до того, как он зародился в моей груди, и отворил дверь.
- Меня зовут Нами, а тебя – Усопп. Невежливо выставлять людей за дверь, не представившись и не спросив у них имени, мсье лжец.
Я выкатил грудь колесом, придал своему лицу самый отважный и глупый вид, какой только смог, и заявил:
- Будь я проклят, если когда-нибудь и кому-нибудь лгал!
Нами в ответ на мою шутку звонко рассмеялась, и я решил, что гроза миновала меня стороной.
- Так что тебя связывает с Луффи? – спросила она, едва устроившись на моём кособоком диване.
Я не собирался сдаваться так просто.
- Куда как интереснее другой вопрос – что тебя может с ним связывать? – спросил я.
- Мы друзья, - ответила она просто. Как если бы отвечала на вопрос «Ясная ли сегодня погода?» или «Ну так что, на Востоке всё ещё убивают людей, или уже пьют чай?».
У меня никогда не было друзей, и я не понимаю, как можно говорить об этом так спокойно. Если бы у меня появился друг, то я, пожалуй, спел бы об этом песню, разрушил парочку городов во имя дружбы и сиганул бы под занавес с Ниагарского водопада.
Если бы Луффи стал моим другом, сместилась бы земная ось, и всё на Земле пошло бы прахом, вот в чём была беда.
Поэтому я и жил в похожей на гроб квартире, где меня никто бы не смог найти, прятался как таракан в тёмных углах и забывал вынимать из волос липкую паутину, которой были занавешены все потолки.
Всё ведь было так замечательно, пока рыжая девчонка с бесстыжими глазами не заявилась на порог моего дома и не решила, что я как-то могу быть связан с кем-то, вроде Луффи.
Я по-настоящему разозлился, кажется, впервые за последнее десятилетие, но чёрта с два я бы стал показывать свою злость перед ней. Со стороны я, наверное, был похож на накалившийся чайник, который забавно подпрыгивает на плите и выпускает пар из всех дырок и щелей. Но Нами не смотрела на меня и не смеялась, она неподвижно сидела на диване, неестественно выпрямив спину, и обводила тёмным и непонятным мне взглядом безжизненное пространство комнаты.
- Рядом с тобой, - нарушила тишину она, - У меня всё время такое чувство, что откуда-то из-под земли я слышу чей-то отчаянный крик.
- Это кроты под землёй столкнулись сослепу и кричат, - не задумываясь, буркнул я.
Я поднялся со своего места и раскрыл двери квартиры, уставился на неё недружелюбно, готовый в любой момент к яростной рыжей атаке. Но Нами вдруг спокойно поднялась и вышла, я медленно затворил за ней дверь и прижался спиной к прохладной древесине, не видя и не слыша, как с той стороны прижалась чужая спина, и как прошелестело тихое:
- Нет, мсье лжец, это кричите Вы.
***
Мои волосы отросли до безобразной длины и сами собой стали скатываться в тугие африканские косички, торчали в стороны и лезли в тарелку, когда я ел.
Моя квартира обросла паутиной и тёмными шторами на окнах, в ней совсем не осталось ни света, ни человеческой жизни – остался только один не в меру трусливый паук.
Когда приходила Нами, её волосы источали вокруг себя свет, точно она была Солнцем. Моим отвыкшим от света глазам было больно смотреть на неё, я натягивал за ворот футболку себе на голову и раздражённо шипел, неспособный издавать членораздельные звуки.
Нами молчала: ничего не спрашивала и ничего не говорила. Она просто была рядом – ничего не даря и не требуя от меня взамен.
Её голова пульсировала в темноте, словно большое, наполненное тихой жизнью сердце. Я чувствовал, неспособный прикоснуться и неспособный смотреть, всё же чувствовал, как тонкие нити тянутся от этого сердца к моему заледеневшему телу. Мне становилось теплее, когда она приходила, будто молчание и тьма делились надвое, и становилось немного легче дышать.
Я назвал это про себя болезнью.
Нет на свете слова замечательнее и безопаснее, чем «болезнь» - спросите об этом у любого труса или лжеца.
От последней атаки тётушки Ниннель пятнадцать лет назад я отговорился маминой болезнью: «Мы не можем уехать, вы же понимаете, - сказал я тогда, - Мама серьёзно больна, она может не выдержать переезда». Был очередной период мёртвого молчания между мамой и носатой роднёй, поэтому никто кроме меня не знал – тот год был, пожалуй, самым лучшим в маминой жизни, ведь тогда с ней не случилось ни одного приступа, и кажется, ей даже пришло первое за долгие годы письмо от отца, именно в тот год.
Я притворялся больным, когда хотел получить дармовой зачёт в университете, или когда хотел сбежать от людей, которые имели ко мне серьёзные претензии.
«Это просто озноб и ничего больше» - так говорил про себя я, когда Нами касалась меня гладкой ладонью, и внизу моего живота скручивалась тугая и горячая пружина.
«Так проявляет себя аллергия на пауков, я ведь сегодня днём случайно задел паука на кухне, я точно помню» - твердил я себе, когда случайный сквозняк доносил до меня сладкий запах её тела, и вся моя кожа покрывалась мурашками.
Я сходил с ума и отказывался в этом себе признаться.
***
Нами втащила меня за шкирку в ванную, включила верхний свет и воскликнула:
- Это какой-то кошмар, Усопп! У тебя будто червяки огромные на голове сидят, это же не похоже ни на какие волосы!
- Нормальные у меня волосы, - буркнул я и стиснул на груди руки. Мне всё ещё было жутко стрёмно, когда вокруг не было темноты, и люди могли свободно видеть моё лицо.
Я вёл себя как дремучий барсук, которого молодая внучка вытащила после зимней спячки под солнце – я ворчал, брюзжал, отказывался есть и не обращал ни малейшего внимания на внучкину воз ню.
Только Нами моей внучкой не была, и не обращать на неё внимания было категорически невозможно – когда ей хотелось, чтобы я её услышал, она просто лупила меня пудовым кулаком по голове.
- Я сейчас буду тебя стричь, - решительно заявила Нами и крепко сжала в руке ножницы, готовая в любой момент обезвредить меня и произвести стрижку насильственными методами.
Но я только раздражённо закатил глаза и подтащил к себе низкий табурет, чтобы сесть.
- Нет, Усопп, ты меня не понял, - ласково остановила меня Нами. - Пока ты голову не помоешь, я ни за какие деньги не прикоснусь к червивому семейству, что проживает там вместо волос. Раздевайся и залезай в ванную.
- И ты будешь торчать здесь, пока я буду мыться? – искренне возмутился я.
- Что значит «торчать», милый? - по-акульи улыбнулась Нами. - Я буду наблюдать, чтобы ты тщательно промыл свои патлы, чтобы мне случайно не вляпаться в какую-нибудь сомнительную пакость.
- Не настолько я грязный, - вяло возмутился я и потянулся к застёжке на джинсах.
Нами уселась на мой табурет, подперла щеку рукою и принялась с явно преувеличенным интересом пялиться на меня, пока я раздевался. Ещё месяц назад мне, может быть, стало бы стыдно, и я бы выгнал её за дверь, но сейчас мне было совершенно наплевать – дремучий барсук отогревался в электрическом свете лампы после долгой зимней спячки, и действительно нуждался в том, чтобы ему кто-нибудь почистил шёрстку.
Я тяжело плюхнулся в воду и с очень сложным чувством в груди увидел, как вода стала заметно серее, соприкоснувшись с моим телом.
- Это же надо было так засраться, - удивлённо пробормотал я и щедро намылил свои волосы, выдавив сразу полтюбика шампуня.
Пена застлала мне глаза, я мотал головой, шустро двигал локтями и довольно фыркал, точно маленький тюлень, дорвавшийся до воды. Я и думать забыл о том, что за мной кто-то наблюдает, поэтому ощутимо вздрогнул, когда вынырнул из воды и оказался лицом к лицу с придвинувшейся к самому бортику Нами.
Я как на землю с высоты брякнулся – сижу тут голый в ванне рядом с девушкой, на которую слишком неоднозначно реагирую. Захотелось прикрыться шторкой и заверещать в лучших традициях девы, чью честь поругал бесстыжий гарсон.
А Нами смотрела странно и выглядела тоже – странно. Округлившиеся, как у совёнка, глаза глядели немного неверно, взгляд её будто «плыл», всегда светлая кожа лица была сейчас нежно-розовой, словно персик. Она вроде бы не угрожала мне, как любила это делать в любое другое время, и была тихой, как мышка, но я иррационально почувствовал себя зайцем, которого вот-вот сожрёт лисица.
- А теперь можно стричься, - тихо сказала Нами, следя за мной потемневшими глазами.
Она устроила пальцы в ножницах поудобнее, резко отвела руку в сторону, и я изо всех сил зажмурился, даже, кажется, едва слышно вскрикнул, но прошла секунда, другая, третья… Я приоткрыл один глаз и увидел перед собой Нами – всего лишь Нами, а не какую-нибудь опасную лисицу, удивлённо приоткрывшую рот Нами, и никакой пугающей тьмы больше не было у неё в глазах.
- Ты чего? – шёпотом спросила она, будто боясь меня спугнуть лишним движением или громким звуком.
- Ничего, - пробормотал я в ответ. - Стриги давай, пока я не замёрз, уже вода почти остыла.
Нами ткнула меня рукояткой ножниц в макушку, намекая, что мне нужно наклонить голову. Я наклонился вперёд и почувствовал, как она неуверенно потянула одну из тяжёлых, спутанных прядей, и тут же отпустила. Я легко смог представить себе гримасу, которая появилась на её лице в этот момент: отвращение, смешанное с неверием в то, что можно довести собственные волосы до такого состояния. Следующие полчаса она тихо щёлкала ножницами, а я бесшумно водил пальцами по прохладной мутной воде и впервые за долгое время не думал совершенно ни о чём – мне было слишком хорошо и спокойно, как было в последний раз когда-то ужасно давно, в те времена, когда не было маминых приступов, и когда она каждую неделю получала от папы письма.
Нами закончила с моими волосами и убрала ножницы, но вплела в короткие пряди свои тонкие пальцы, легонько помассировала влажную кожу самыми их кончиками, отчего по моему телу от макушки до пяток прокатилась волна сладких мурашек.
«Она сейчас скажет, что завтра я должен буду встретиться с Луффи» - подумал я.
- Луффи всё время о тебе спрашивает, - сказала Нами, - Очень хочет с тобой встретиться. Вообще-то, - решительно проговорила она, - он придёт завтра утром сюда.
- А у меня вообще был выбор – дружить или не дружить с Луффи? – усмехнулся я. Мне теперь не было страшно, только немного смешно – как будто вместе с волосами исчезла моя вековая трусость, как будто простой стрижкой можно было перечеркнуть двадцать пять лет моей неудачной жизни.
- Мне кажется, дружба с Луффи – это что-то, что начинается задолго до твоего рождения, - водя по моей голове кончиками пальцев, задумчиво ответила Нами, - Неважно, кто ты, и куда забросит тебя жизнь, станешь ты храбрым воином, или же величайшим на свете трусом, ты друг Луффи – и всё тут. В конечном итоге, все люди в этом мире – его друзья, и ты совершенно зря прятался в своей каморке, Усопп – у тебя никогда не было права выбора.
Я думал когда-то, что если у меня однажды появится друг, то я спою об этом песню, разрушу парочку городов во имя дружбы и в конечном итоге спрыгну с Ниагарского водопада.
Ничего подобного мне не пришло в голову сделать сейчас. Быть может, я действительно знал, где-то внутри, некими первобытными и нечеловеческими инстинктами знал – я не один в этом мире.
Почему же я так боялся и бежал прочь, трусливо поджимая заячьи уши? Наверное, всё дело в плохих генах, доставшихся мне от отца – сбежал же этот глупец от моей матери – от женщины, которая так преданно несла свою предначертанность до самой смерти.
- Вообще, все кудрявые – страшные глупцы, - пошутила однажды Нами в связи с поводом, суть которого я начисто позабыл.
Но как это, чёрт возьми, было всё-таки верно.
***
Члены моей семьи всегда были поздними пташками, и всё же, я позвонил ранним утром, чтобы успеть до прихода Луффи. Я чувствовал всем своим естеством – когда придёт Луффи, Земля сойдёт со своей орбиты, и всё счастливо пойдёт прахом, а у меня не останется времени на звонки.
- Ну какого чёрта надо в такую рань? – прорычала трубка до боли знакомым голосом.
- Доброе утро, тётушка Ниннель, - улыбнулся я. - Как поживаете?
- Усопп? Это ты, паршивец? Поверить не могу! - воскликнула тётка. - И тебе хватает наглости звонить мне после трёх лет молчания? Как я могу поживать, по-твоему, а? Я старая и насквозь больная женщина, которой Бог послал самых отвратительных на свете племянников! Где ты сейчас живёшь, Усопп? Ты хорошо питаешься, мальчик мой? – зачастила Ниннель, - Если тебе нужны деньги, или ещё какая помощь, ты всегда можешь обратиться к своей тётушке!
- У меня всё хорошо, тётушка, всё замечательно, я встретил Луффи, ты помнишь, тот Луффи, о котором ты рассказывала мне в детстве?
- Луффи? – удивлённо переспросила Ниннель. - Монки Ди Луффи, внук Гарпа? Усопп, немедленно разорви всякие отношения с этим гадким мальчишкой! Мне рассказывала моя близкая подруга, что живёт с ними по соседству: старик отправил своих внуков в военное училище, хотел сделать из них настоящих офицеров, так ты что думаешь – мальчишки сбежали! Мало того, что сбежали, старший – Эйс – связался с каким-то крупным бандитом, а младший организовал в городе какую-то комунну, я, правда, не поняла, что имелось в виду, но моя подруга сказала, что он собирает вокруг себя кучу народу самого разнообразного толка, и нигде при этом не работает и не учится. Усопп! – испуганно выдохнула тётушка, - Он ведь наверняка тянет с этих людей деньги! Он не брал у тебя взаймы? Он не бил тебя, Усопп? Усопп, почему ты молчишь, Усопп, ты… ты смеёшься?!
Смеёшься – это мягко сказано, я готов был развалиться на части от сдерживаемого внутри хохота, а ведь я всего лишь представил себе человека, который попробует отобрать у Нами деньги. Если честно, перед моим мысленным взором пролетали лишь серые надгробия и ряды могил несчастных вымогателей.
- Не волнуйся, тётя, он не сможет вымогать у меня деньги, потому что у меня их попросту нет, - успокоил я родственницу. - Ну, раз у тебя всё хорошо, то мне нужно бежать, я ещё позвоню тебе как-нибудь.
- Стой, погоди, не вешай трубку! – неожиданно заволновалась тётушка, - Я ведь, дура пустоголовая, совсем забыла тебе сказать: твой отец вернулся два дня назад! Никого, конечно, не застал в старом доме и пришёл ко мне. Он ищет тебя, Усопп, ты можешь оставить мне свой нынешний адрес? Или, если хочешь, я могу сбегать и позвать его к телефону.
- Я оставлю адрес, - ответил я с секундной заминкой. – Ниннель, а скажи мне – как выглядит мой отец?
- Как самый кучерявый на свете глупец, - мрачно пророкотала тётя. – Что такое, Усопп? Ты что, ты там опять смеёшься?
- Я оставлю тебе свой адрес, - повторил я, едва шевеля языком из-за приступа охватившегося меня смеха, и повесил трубку.
Нами высунула свой курносый нос из кухни и спросила, блестя любопытными глазами:
- Ты чего там хохочешь?
- Скоро ли придёт Луффи? – спросил я, пропустив её вопрос мимо ушей.
- Он может опоздать, а может и прийти раньше, - пожала плечами Нами. – Я надеюсь, теперь ты никуда не сбежишь? – с подозрением прищурилась она.
- Куда я могу сбежать, - хмыкнул я, - Поздно уже бояться, ведь, как ты верно заметила, у меня всё равно никогда не было права выбора.
четверг, 02 июля 2015
Название: Дети пропали без вести
Автор: Яша Скрипкин
Фэндом: One Piece
Персонажи: Мугивары
Рейтинг: G
Жанры: военное AU, кидфик
1055 словВзрыв грянул на рассвете.
Нами и Чоппер с писком бросились на земляной пол, сжались в тугие комочки и тихонько, на одной ноте, завыли, точно мышки. Им хотелось бы кричать и топать ногами от страха, но нельзя, запрещено, только вот так - лежать на грязном полу и давить из груди мышиный писк.
Фрэнки надвинул на глаза дырявую кепку с маленькими синими окунями и принялся усиленно греметь жестянками, пытаясь слепить из них то ли механического щенка, то ли смертельное оружие. Он перекладывал железяки, резко ведя руками, так, чтобы железяки сталкивались и неизменно выдавали громкий лязгающий звук - у Фрэнки были свои способы прятать страх.
Зоро сделал вид, что он продолжает сладко спать, только смуглая рука крепче сжалась на деревяшке тонкого меча.
В целом свете нет ничего отвратительнее ожидания.
Бежать всем вместе, всем миром, размахивая костлявыми руками и выливая из трубы-глотки какофонию счастливых воплей - это почти так же приятно, как мамины руки на твоей бедовой голове, или утренняя роса на босых пятках.
Ожидание - это толстая, километровая змея, которая медленно жрёт тебя, лениво подёргивая гуттаперчевым брюхом.
Вчетвером они были заперты здесь, в земляном мешке, где нет ни солнца, ни воздуха, только шустрые мыши и плесень в тёмных углах. Ожидание сжимало на горле холодные костистые пакли и не давало ни вдохнуть, ни выдохнуть.
Санджи изображает ребёнка-еврея в особняке одного из главнокомандующих Третьего Рейха. Рядом с особняком каждый день исправно пыхтят печи крематория, не отдыхая ни секунды, старательно решают, кому в этом мире жить разрешено, а кому вовсе даже и не следует. Деревья в лесу пропитаны запахом горелой человеческой плоти и кости, когда Зоро закидывает сухие ветки в их самодельную печурку, по землянке начинает ползти тухлый душок. Поэтому печку они топят редко, только когда становится совсем невмоготу, и начинают леденеть от сырости ноги.
Каждый день в прожорливом нутре печи может сгинуть их Санджи - добрый, заботливый мальчик со смешными бровями-улитками. Тот самый Санджи, который в провонявшей мышами землянке умудрялся щеголять своей единственной, но всегда чистенькой рубашкой, и пах дикой земляникой, за которой постоянно таскался наружу, в лес. В день, когда Санджи должен был пробраться в машину с партией детей-евреев, направленных в особняк в качестве прислуги, Фрэнки старательно выбрил ему голову одной из своих пугающих железяк, и потом, когда он закончил, они все хохотали до слёз и боли в пустых животах, а краснющий Санджи сидел, насупившись, на мокрой земле и прижимал к открывшимся бровям ладошку.
Через неделю после того дня Зоро сказал, остановив тёмный и пустой взгляд на чадящей печи:
- Сколько можно носом водить и реветь попусту, не умрёт глупая Завитушка, разве может такой придурок взять и умереть?
Он ожесточённо провёл смуглой ладошкой по своему лицу и проговорил, до отчаянного шёпота снизив голос:
- Рыдать будете в тот день, когда дым из чёртовых печей принесёт запах дикой земляники, а сейчас закройте свои рты нахрен и сидите тихо!
С того дня прошла ещё одна смрадная, стискивающая тисками горло неделя, и ни одной слезы больше не было пролито. По крайней мере, на виду у других.
В дальнем от входу углу обосновалась тощая мышь с выводком крошечных мышат, верещавших от голода день и ночь, будто у них намертво заело пластинку.
Каждый день на сантиметр прибывало пятно плесени в соседнем углу, отбивали ровный ритм капли.
Кап. Кап. Кап.
Малышка Робин опаздывала с возвращением из того же особняка уже на два дня. Самая высокая из их команды, выглядевшая почти как девушка - с гладкими прямыми волосами и серьёзным взглядом, - она должна была выкрасть хоть сколько-нибудь важные документы, хоть что-нибудь - у них не было против фашистов ни оружия, ни бумаг, только отчаянная, животная злость да пустые и впалые животы.
На столе стояли рядком чёрные рации, чьи хозяева уныло булькали на болотном дне. На синих лицах утопленников застыли удивлённые гримасы - взрослые никак не ожидали, что их жизнь оборвётся от удара маленькой детской ладошки. Они просто были штабистами и не видели за кипами бумаг, что на войне все дети давным-давно пропали без вести.
На столе стояли три рации - одна на Санджи, одна на Робин, и одна на двоих - для Усоппа и Луффи.
Где шлялись Усопп и Луффи, не смог бы сказать сам господь Бог, даже если бы он существовал на их грешной, больной земле или над нею. Рация молчала тоже. Был какой-то на коленке продуманный план, неровные куски бумаги с рисунками и линиями направлений, но Луффи и Усопп исчезли ночью, за несколько часов до начала отсчёта - и засунули перед выходом все рисунки и планы в печку, чтобы в землянке стало хотя бы немного теплее. Сырая бумага торчала из щелей печки и никого не могла согреть.
Две недели, проведённые в мёртвом ожидании и кромешной земляной тишине.
Взрыв грянул на рассвете.
Через долгое, как целая жизнь, мгновение проснулись разом три рации.
- Мне удалось выкрасть настоящее сокровище! - взволнованно дышала Робин, - Тут и планы дальнейших нападений, и состав участников, и ещё столько всего, мне даже в руках это всё держать тяжело! - Робин звонко, как никогда до этого в своей жизни, рассмеялась и отключилась от связи.
Санджи бежал, запинался и тяжело дышал, но радостно кричал в трубку:
- Раскрывайте двери, ребята, мистер Принц возвращается домой и ведёт с собой целую армию, у которой накопилось множество вопросов к господам фашистам!
- Мы тут нашли какой-то сарай-не сарай, - деловито вещала рация голосом Усоппа, - Он мясом забит до самого потолка. Ну, уже не до самого потолка, ладно, если вы не поторопитесь, Луффи дожрёт первый мясной центнер. А вы выбирайтесь из землянки-то, не бойтесь, мы подорвали особняк вместе со всеми важными шишками и проклятыми печами. Ох-хо-хо, вы себе даже не представляете, через сколько опасностей пришлось пройти вашему драгоценному Усоппу, чтобы одной спичкой разделаться с целой армией!
- Ты чего мелешь, какая спичка, мы неделю взрывчатку по особняку навешивали, чуть не сдохли от голода! - вклинился в монолог Усоппа Луффи.
- Закрой своё лживое хлебало мясом! - тут же вызверился Усопп, - Если бы не моя отчаянная отвага, сейчас никакого взрыва бы и не было!
- Зоро, дуй с ребятами сюда, тут дофига мяса! - радостно заорал Луффи, и третья рация наконец замолчала.
- Вот теперь можете реветь, сколько душе вашей угодно, - ухмыльнулся Зоро.
- Тебе надо, ты и реви, - высокомерно вздёрнула курносый нос Нами, - Поскорее бы добраться до этих паршивцев, ты подумай только, они всю неделю потратили чёрт знает на что, и ни разу не додумались с нами связаться по рации! Ух я им и задам, как только доберусь, только доберусь!..
Автор: Яша Скрипкин
Фэндом: One Piece
Персонажи: Мугивары
Рейтинг: G
Жанры: военное AU, кидфик
1055 словВзрыв грянул на рассвете.
Нами и Чоппер с писком бросились на земляной пол, сжались в тугие комочки и тихонько, на одной ноте, завыли, точно мышки. Им хотелось бы кричать и топать ногами от страха, но нельзя, запрещено, только вот так - лежать на грязном полу и давить из груди мышиный писк.
Фрэнки надвинул на глаза дырявую кепку с маленькими синими окунями и принялся усиленно греметь жестянками, пытаясь слепить из них то ли механического щенка, то ли смертельное оружие. Он перекладывал железяки, резко ведя руками, так, чтобы железяки сталкивались и неизменно выдавали громкий лязгающий звук - у Фрэнки были свои способы прятать страх.
Зоро сделал вид, что он продолжает сладко спать, только смуглая рука крепче сжалась на деревяшке тонкого меча.
В целом свете нет ничего отвратительнее ожидания.
Бежать всем вместе, всем миром, размахивая костлявыми руками и выливая из трубы-глотки какофонию счастливых воплей - это почти так же приятно, как мамины руки на твоей бедовой голове, или утренняя роса на босых пятках.
Ожидание - это толстая, километровая змея, которая медленно жрёт тебя, лениво подёргивая гуттаперчевым брюхом.
Вчетвером они были заперты здесь, в земляном мешке, где нет ни солнца, ни воздуха, только шустрые мыши и плесень в тёмных углах. Ожидание сжимало на горле холодные костистые пакли и не давало ни вдохнуть, ни выдохнуть.
Санджи изображает ребёнка-еврея в особняке одного из главнокомандующих Третьего Рейха. Рядом с особняком каждый день исправно пыхтят печи крематория, не отдыхая ни секунды, старательно решают, кому в этом мире жить разрешено, а кому вовсе даже и не следует. Деревья в лесу пропитаны запахом горелой человеческой плоти и кости, когда Зоро закидывает сухие ветки в их самодельную печурку, по землянке начинает ползти тухлый душок. Поэтому печку они топят редко, только когда становится совсем невмоготу, и начинают леденеть от сырости ноги.
Каждый день в прожорливом нутре печи может сгинуть их Санджи - добрый, заботливый мальчик со смешными бровями-улитками. Тот самый Санджи, который в провонявшей мышами землянке умудрялся щеголять своей единственной, но всегда чистенькой рубашкой, и пах дикой земляникой, за которой постоянно таскался наружу, в лес. В день, когда Санджи должен был пробраться в машину с партией детей-евреев, направленных в особняк в качестве прислуги, Фрэнки старательно выбрил ему голову одной из своих пугающих железяк, и потом, когда он закончил, они все хохотали до слёз и боли в пустых животах, а краснющий Санджи сидел, насупившись, на мокрой земле и прижимал к открывшимся бровям ладошку.
Через неделю после того дня Зоро сказал, остановив тёмный и пустой взгляд на чадящей печи:
- Сколько можно носом водить и реветь попусту, не умрёт глупая Завитушка, разве может такой придурок взять и умереть?
Он ожесточённо провёл смуглой ладошкой по своему лицу и проговорил, до отчаянного шёпота снизив голос:
- Рыдать будете в тот день, когда дым из чёртовых печей принесёт запах дикой земляники, а сейчас закройте свои рты нахрен и сидите тихо!
С того дня прошла ещё одна смрадная, стискивающая тисками горло неделя, и ни одной слезы больше не было пролито. По крайней мере, на виду у других.
В дальнем от входу углу обосновалась тощая мышь с выводком крошечных мышат, верещавших от голода день и ночь, будто у них намертво заело пластинку.
Каждый день на сантиметр прибывало пятно плесени в соседнем углу, отбивали ровный ритм капли.
Кап. Кап. Кап.
Малышка Робин опаздывала с возвращением из того же особняка уже на два дня. Самая высокая из их команды, выглядевшая почти как девушка - с гладкими прямыми волосами и серьёзным взглядом, - она должна была выкрасть хоть сколько-нибудь важные документы, хоть что-нибудь - у них не было против фашистов ни оружия, ни бумаг, только отчаянная, животная злость да пустые и впалые животы.
На столе стояли рядком чёрные рации, чьи хозяева уныло булькали на болотном дне. На синих лицах утопленников застыли удивлённые гримасы - взрослые никак не ожидали, что их жизнь оборвётся от удара маленькой детской ладошки. Они просто были штабистами и не видели за кипами бумаг, что на войне все дети давным-давно пропали без вести.
На столе стояли три рации - одна на Санджи, одна на Робин, и одна на двоих - для Усоппа и Луффи.
Где шлялись Усопп и Луффи, не смог бы сказать сам господь Бог, даже если бы он существовал на их грешной, больной земле или над нею. Рация молчала тоже. Был какой-то на коленке продуманный план, неровные куски бумаги с рисунками и линиями направлений, но Луффи и Усопп исчезли ночью, за несколько часов до начала отсчёта - и засунули перед выходом все рисунки и планы в печку, чтобы в землянке стало хотя бы немного теплее. Сырая бумага торчала из щелей печки и никого не могла согреть.
Две недели, проведённые в мёртвом ожидании и кромешной земляной тишине.
Взрыв грянул на рассвете.
Через долгое, как целая жизнь, мгновение проснулись разом три рации.
- Мне удалось выкрасть настоящее сокровище! - взволнованно дышала Робин, - Тут и планы дальнейших нападений, и состав участников, и ещё столько всего, мне даже в руках это всё держать тяжело! - Робин звонко, как никогда до этого в своей жизни, рассмеялась и отключилась от связи.
Санджи бежал, запинался и тяжело дышал, но радостно кричал в трубку:
- Раскрывайте двери, ребята, мистер Принц возвращается домой и ведёт с собой целую армию, у которой накопилось множество вопросов к господам фашистам!
- Мы тут нашли какой-то сарай-не сарай, - деловито вещала рация голосом Усоппа, - Он мясом забит до самого потолка. Ну, уже не до самого потолка, ладно, если вы не поторопитесь, Луффи дожрёт первый мясной центнер. А вы выбирайтесь из землянки-то, не бойтесь, мы подорвали особняк вместе со всеми важными шишками и проклятыми печами. Ох-хо-хо, вы себе даже не представляете, через сколько опасностей пришлось пройти вашему драгоценному Усоппу, чтобы одной спичкой разделаться с целой армией!
- Ты чего мелешь, какая спичка, мы неделю взрывчатку по особняку навешивали, чуть не сдохли от голода! - вклинился в монолог Усоппа Луффи.
- Закрой своё лживое хлебало мясом! - тут же вызверился Усопп, - Если бы не моя отчаянная отвага, сейчас никакого взрыва бы и не было!
- Зоро, дуй с ребятами сюда, тут дофига мяса! - радостно заорал Луффи, и третья рация наконец замолчала.
- Вот теперь можете реветь, сколько душе вашей угодно, - ухмыльнулся Зоро.
- Тебе надо, ты и реви, - высокомерно вздёрнула курносый нос Нами, - Поскорее бы добраться до этих паршивцев, ты подумай только, они всю неделю потратили чёрт знает на что, и ни разу не додумались с нами связаться по рации! Ух я им и задам, как только доберусь, только доберусь!..
воскресенье, 07 июня 2015
Название: Обещанное сокровище
Автор: Яша Скрипкин
Фэндом: One Piece
Персонажи: Зоро, Мугивары
Рейтинг: G
Жанры: Джен
читать дальшеБабушка раскладывает на столе карты и загадочно щурится, отчего собираются лучиками морщинки в уголках глаз.
С лицевой стороны улыбается Зоро одноглазый Валет. Бабушка цокает озабоченно языком и собирается что-то сказать, но её прерывает гудение чайника на кухне, она поднимается из-за стола и выходит из комнаты. Зоро показывает Валету язык и пририсовывает чернилами бровь-завитушку. Валет ему категорически не нравится.
Возвращается бабушка и переворачивает лицами вверх остальные карты. Глядят на Зоро рыжие Дамы, носатые и мохнатые Валеты, и синеволосый Джокер.
Улыбка Короля затмевает краски червовой масти и золотой цвет камзола. Король Зоро очень нравится. Он бережно берёт его в руки и с молчаливого одобрения бабушки прижимает гладкую карту к кончику собственного носа. Так улыбка Короля заполняет весь маленький зоров мирок.
Бабушка говорит:
- Однажды ты встретишь Короля, и он перевернёт всю твою жизнь с ног на голову.
- А если я не хочу, чтобы меня переворачивали? - неуверенно возмущается Зоро. Карту с Королём он по-прежнему держит у самого лица.
- Как-будто бы он станет тебя спрашивать, - лукаво улыбается бабушка. Вид у неё отчего-то довольный и совершенно в себе уверенный.
Зоро кладёт карту на стол и вздыхает. Так уж вышло, что бабушка его никогда-никогда не обманывала, а значит, будет Король, и будет он делать с жизнью Зоро всё, что ему заблагорассудится.
- Если он не будет мешать мне становиться сильнейшим в мире мечником, то я не буду ему морду бить, - благодушно решает Зоро. - А что насчёт этого? - сморщившись недовольно, тыкает он пальцем в одноглазого Валета.
В уголках серых глаз, где теплится ещё лучик жизни, загорается вдруг шальной огонёк, и бабушка наклоняется ближе к смуглому личику внука, шепчет таинственно о дружбе и вражде, о силе и слабости, Зоро внимательно слушает её - спокойный и любопытный.
Бабушка раскладывает карты каждый вечер, закончив дела с книгой постояльцев и пыльными шкафами в гостиной, садится на мягкое кресло и подзывает Зоро к себе. Щурясь и улыбаясь, закутывая старые кости в разъезжающийся на ниточки платок, она безбожно врёт и выдумывает, что Зоро когда-нибудь уйдёт из забытой всеми Богами деревни, и будут у него друзья, а впереди - тысячи и тысячи дорог, сундуки с сокровищами и заваленные лучшей едой столы.
Зоро знает лица карточных людей наизусть, ведь каждый вечер они вновь и вновь становятся его друзьями.
Сегодня противный одноглазый Валет нарекается личным Поваром, а рыжая Дама - страшной ведьмой.
- Кулаки у неё пудовые, но сердце доброе, - убеждённо заявляет бабушка, поглаживая крючковатым пальцем рыжую голову.
Зоро глядит на ухмыляющуюся Даму и решает, что доброе сердце ничегошеньки не решает - ведьма, она и в Африке ведьма. Но бабушке не перечит, а просит:
- Расскажи мне про синеволосого.
- Не человек и не машина, с телом из стали и сердцем, быть может, самым мягким и человечным на всей Земле, он будет верным соратником в битве и добрым другом на празднестве...
Слова бабушки прерывает недовольная физиономия постояльца, которому подушка не подушка и простыни белые недостаточно белы. Бабушка закутывается плотнее в рассыпающийся платок и выходит вместе с физиономией, потрепав на прощание вихрастую макушку внука.
Зоро остаётся один на один с улыбающимися с гладких карточек лицами и тихонечко вздыхает. Он хотел бы послушать ещё про носатого храбреца и мохнатого королевского доктора, но придётся положить их обратно в колоду. Зоро прижимает на мгновенье две карты к щеке и шёпотом извиняется, обещает, что завтра обязательно возьмёт их с собой в путешествие. Даже вредный Валет ему мил сейчас, и Зоро снисходит до того, что подрисовывает чернилами бровь погуще, чтобы она стала пышной и красивой.
Последним в колоду ложится Король.
Зоро на прощание оглаживает пальцем мягкие края карты и говорит, смотря прямо в круглые королевские глаза:
- Я твоим другом буду, тут без вопросов, но даже не думай мешать мне становиться великим мечником!
Помолчав немножко, он добродушно улыбается и добавляет:
- И смотри, корону свою не профукай, капитан.
Автор: Яша Скрипкин
Фэндом: One Piece
Персонажи: Зоро, Мугивары
Рейтинг: G
Жанры: Джен
читать дальшеБабушка раскладывает на столе карты и загадочно щурится, отчего собираются лучиками морщинки в уголках глаз.
С лицевой стороны улыбается Зоро одноглазый Валет. Бабушка цокает озабоченно языком и собирается что-то сказать, но её прерывает гудение чайника на кухне, она поднимается из-за стола и выходит из комнаты. Зоро показывает Валету язык и пририсовывает чернилами бровь-завитушку. Валет ему категорически не нравится.
Возвращается бабушка и переворачивает лицами вверх остальные карты. Глядят на Зоро рыжие Дамы, носатые и мохнатые Валеты, и синеволосый Джокер.
Улыбка Короля затмевает краски червовой масти и золотой цвет камзола. Король Зоро очень нравится. Он бережно берёт его в руки и с молчаливого одобрения бабушки прижимает гладкую карту к кончику собственного носа. Так улыбка Короля заполняет весь маленький зоров мирок.
Бабушка говорит:
- Однажды ты встретишь Короля, и он перевернёт всю твою жизнь с ног на голову.
- А если я не хочу, чтобы меня переворачивали? - неуверенно возмущается Зоро. Карту с Королём он по-прежнему держит у самого лица.
- Как-будто бы он станет тебя спрашивать, - лукаво улыбается бабушка. Вид у неё отчего-то довольный и совершенно в себе уверенный.
Зоро кладёт карту на стол и вздыхает. Так уж вышло, что бабушка его никогда-никогда не обманывала, а значит, будет Король, и будет он делать с жизнью Зоро всё, что ему заблагорассудится.
- Если он не будет мешать мне становиться сильнейшим в мире мечником, то я не буду ему морду бить, - благодушно решает Зоро. - А что насчёт этого? - сморщившись недовольно, тыкает он пальцем в одноглазого Валета.
В уголках серых глаз, где теплится ещё лучик жизни, загорается вдруг шальной огонёк, и бабушка наклоняется ближе к смуглому личику внука, шепчет таинственно о дружбе и вражде, о силе и слабости, Зоро внимательно слушает её - спокойный и любопытный.
Бабушка раскладывает карты каждый вечер, закончив дела с книгой постояльцев и пыльными шкафами в гостиной, садится на мягкое кресло и подзывает Зоро к себе. Щурясь и улыбаясь, закутывая старые кости в разъезжающийся на ниточки платок, она безбожно врёт и выдумывает, что Зоро когда-нибудь уйдёт из забытой всеми Богами деревни, и будут у него друзья, а впереди - тысячи и тысячи дорог, сундуки с сокровищами и заваленные лучшей едой столы.
Зоро знает лица карточных людей наизусть, ведь каждый вечер они вновь и вновь становятся его друзьями.
Сегодня противный одноглазый Валет нарекается личным Поваром, а рыжая Дама - страшной ведьмой.
- Кулаки у неё пудовые, но сердце доброе, - убеждённо заявляет бабушка, поглаживая крючковатым пальцем рыжую голову.
Зоро глядит на ухмыляющуюся Даму и решает, что доброе сердце ничегошеньки не решает - ведьма, она и в Африке ведьма. Но бабушке не перечит, а просит:
- Расскажи мне про синеволосого.
- Не человек и не машина, с телом из стали и сердцем, быть может, самым мягким и человечным на всей Земле, он будет верным соратником в битве и добрым другом на празднестве...
Слова бабушки прерывает недовольная физиономия постояльца, которому подушка не подушка и простыни белые недостаточно белы. Бабушка закутывается плотнее в рассыпающийся платок и выходит вместе с физиономией, потрепав на прощание вихрастую макушку внука.
Зоро остаётся один на один с улыбающимися с гладких карточек лицами и тихонечко вздыхает. Он хотел бы послушать ещё про носатого храбреца и мохнатого королевского доктора, но придётся положить их обратно в колоду. Зоро прижимает на мгновенье две карты к щеке и шёпотом извиняется, обещает, что завтра обязательно возьмёт их с собой в путешествие. Даже вредный Валет ему мил сейчас, и Зоро снисходит до того, что подрисовывает чернилами бровь погуще, чтобы она стала пышной и красивой.
Последним в колоду ложится Король.
Зоро на прощание оглаживает пальцем мягкие края карты и говорит, смотря прямо в круглые королевские глаза:
- Я твоим другом буду, тут без вопросов, но даже не думай мешать мне становиться великим мечником!
Помолчав немножко, он добродушно улыбается и добавляет:
- И смотри, корону свою не профукай, капитан.
Название: Неотправленные письма
Автор: Яша Скрипкин
Фэндом: One Piece
Пейринг или персонажи: Усопп/Нами
Рейтинг: PG-13
Жанры: Гет, Ангст, POV, Songfic
читать дальшеГде-то там, один далеко
Пытаюсь я заснуть и согреться.
Знай, сейчас мне так нелегко
Вдали от тебя, моё сердце.
***
За попыткой попытка закончить письмо,
В который раз кидаю лист в угол.
В нём каждая строчка значит одно –
Не можем мы так жить друг без друга.
Опять лист в руках, но слов не найти,
И сердце бьётся раненой птицей.
Ветер, слова до неё донеси,
На которые никак не решиться.
Весь мой стол был завален письмами. Белыми – это те, что поновее, жёлтыми – а это старые, в конвертах и без конвертов, одни без марок, а на других было налеплено сразу с десяток квадратиков. Однажды написав и оставив их на столе, я больше никогда к ним не притрагивался и Мерри это делать запрещал – добрый, милый Мерри послушно кивал и мёл маленьким веничком по шкафам и краешкам стола, не занятым письмами. Мерри не был моим слугой, но он с поистине бараньим упрямством считал себя обязанным прибираться у меня в доме, наполнять едой холодильник и каждый день забывать, что письма на столе трогать нельзя. Быть может, так он пытался хоть немного расшевелить меня, заставить проявлять хоть какие-нибудь эмоции.
Повзрослевшая и похорошевшая Кая, в строгих очках, делавших её совершенно очаровательной, приходила каждый день, важно поправляла свои очки кончиком указательного пальца и взволнованно хмурилась – я был, пожалуй, самым отвратительным её пациентом, не слушался указаний, не пил микстур, не занимался гимнастикой. Она даже диагноз мне поставить не могла, вот какой я был проблемный.
Мне и стыдно было, и совестно, я каждый день, с самого раннего утра себя за это ругал. Я ведь свой диагноз прекрасно знал, но Кае про него не говорил.
Мой диагноз сейчас растил и холил мандарины в своей деревне, или, с таким же успехом, он мог бы сейчас обворовывать в одиночку богатый караван, почему бы и нет.
Мой милый, храбрый навигатор.
Где же ты сейчас, Нами? Думаешь ли ты обо мне, Нами? Я о тебе думаю всё время.
Нами, Нами, Нами.
Я шептал про себя её имя и крепко-крепко зажмуривал глаза, до цветных точек и черноты под веками – только моя чернота была оранжевой.
Мне не могли помочь ни микстуры, ни чистый воздух, но я не мог рассказать об этом Кае.
Я ведь вернулся домой героем – моя слава морским валом прокатилась впереди меня, разбила вдребезги недоверие и старый образ деревенского шута и враля. Я был так счастлив, можете ли вы себе представить, как я был счастлив! Целый год из меня сыпались истории, словно зерно из прохудившегося мешка, я захлёбывался восторгом и счастьем, заново переживая все беды и радости своих приключений, мне даже не приходилось ничего выдумывать – я столько всего пережил за время путешествия с Луффи, что места вранью и фантазиям попросту не осталось. Дети смотрели на меня, разинув рты и затаив дыхание, отрывались от работы мужчины и прибегали от кухонь и прачечных женщины, чтобы послушать меня, меня!, кого они когда-то гнали мётлами прочь из деревни.
Я прожил так счастливо целый год. В рассказах я будто бы вновь переживал все свои приключения, и мои накама будто бы снова были рядом со мной: в тени под деревом мне чудился спящий Зоро, я слышал звуки бруковой скрипки и снимал с плеча невидимые шерстинки, полученные от Чоппера.
Но даже такое трепло, как я, когда-нибудь устаёт говорить, и в тот момент, когда я замолчал, случилось непоправимое.
На меня навалилось - огромное и неподъёмное, и некому было меня спасти. Меня прижало к земле, раздавило мне кости, вырвало моё сердце. Я кричал и метался в постели, а бледная, испуганная Кая сжимала дрожащими руками мои плечи, и только это, кажется, спасло меня. Кая была уже совсем взрослой, но в то же время совсем такой же, как в тот день, когда я стал частью команды Мугивар, когда я впервые по-настоящему стал важной частью чего-то. Вся моя жизнь была там – в приключениях, в поровну разделённой боли, слезах и радости. Мы стремились к мечте, бежали к ней, что есть духу, распустив паруса и не жалея своего корабля. И мы дошли до нашей мечты. Мы так отчаянно рвались вперёд, что совсем не оставили себе времени задать вопрос: «А что же будет дальше?». Быть может, никто из нас просто не хотел и боялся задавать себе этот вопрос.
Это была моя жизнь, мой огромный мир, и больше этого мира у меня не было. Кая крепко держала меня за плечи, а я вглядывался в её бледное лицо, с закушенной от волнения губой и прилипшей к взмокшему лбу чёлкой, и видел её из прошлого, тепло улыбающуюся и машущую мне на прощание рукой, и мне казалось, что сейчас, через секунду, Луффи вновь позовёт меня в свою команду.
Конечно же, никто меня не позвал.
Собрав себя кое-как по кусочкам, я понял, что всё на самом деле так просто – прошёл год, и я заскучал. Я созвал к себе ребятню, я решил рассказать им про великолепный пир, которым встретили нас воины Эльбафа, но в итоге мне удалось сказать только: «Вот вам новая история о приключениях великого Усоппа!..», прежде чем я совершенно не по-геройски заплакал.
И время меня не лечило. Боль накладывалась на боль, словно коржи в торте, шоколадный на вафельный, сверху опять вафельный, не забудьте пропитать коржи слезами и ночными кошмарами, иначе торт будет суховат.
Я готов был сразиться с сотней Морских королей, но не мог ничего поделать со своим глупым сердцем – оно скучало и не желало биться, не слыша рядом стука сердец моих друзей.
Время ни капельки меня не лечило. Можно было скучать по морям и приключениям, и жить с этим, но когда весь мир вдруг стал серым, и из великой палитры цветов мои глаза стали различать только оранжевый, я понял, что больше я так жить не могу.
Мне было даже смешно оттого, какой же я несуразный. И я действительно смеялся, так громко, что разбудил беднягу Мерри, и он никак не мог понять, отчего я смеюсь и плачу. Но ведь это же так смешно! Я столько лет провёл рядом с Нами, видел её каждый день, прикасался к ней, она постоянно хваталась за мои руки и падала на меня, но мне даже в голову не приходило в неё влюбляться. И я смеялся, смеялся так сильно, что в уголках глаз скопились горячие слёзы, всё расплывалось у меня перед глазами, и везде я видел только одно – её смеющееся лицо.
Нужно было всего лишь на один год потерять Нами из виду, чтобы понять – у меня никак не получается жить без её улыбки.
Я, как вы уже, быть может, поняли, решил написать ей письмо. Эта идея казалась мне хорошей ровно до тридцатого письма – его я скомкал и отбросил точно так же, как и двадцать девять его предшественников.
Тысячи и тысячи слов, и среди них я не находил ни одного правильного и нужного. На слова оседала пыль, я сам будто бы покрывался пылью, на столе росли бумажные башни. Так я прожил ещё один год.
Однажды я проснулся и почувствовал, что сердце моё бьётся, кажется, намного спокойнее, и сжимающие грудь тиски немного разжались. Я смог по-человечески позавтракать, даже принять душ. Когда я уже заканчивал сушить изрядно отросшие за два года волосы полотенцем, в мою комнату ворвалась Кая, переполошенная разволновавшимся от положительных перемен Мерри.
Мой пульс вернулся в норму, лёгкие мерно набирали и отдавали воздух, посветлели круги вокруг глаз. Сияющая, словно новенькая золотая монетка, Кая заявила, что я наконец-то начинаю выздоравливать и совсем скоро полностью излечусь.
Добрая, милая Кая пела дифирамбы микстурам и гимнастике, а я слепо смотрел на свои крупные шершавые ладони, и в голове моей билась одна-единственная мысль: «К чёрту так жить».
Моё сердце спокойно билось, и мысли о море больше не сбивали его ритм.
К чёрту так жить.
Я вспомнил тот день, когда я представил малочисленной тогда ещё команде флаг пиратов Соломенной шляпы, я был необычайно горд в тот момент и до слёз счастлив мыслью о том, что мой рисунок однажды станет известен всему миру. Я не почувствовал ни толики того волнения.
К чёрту так жить.
Я нарисовал перед глазами улыбку Нами, и ничто не взорвалось в моей груди, в мягкой глубине между рёбрами.
Прошло уже целых два года, и я, кажется, наконец-то привык обходиться один.
К чёрту.
Так.
Жить.
Наверное, я страшно перепугал жителей деревушки, и в особенности Каю и Мерри, когда ворвался на причал, в одних штанах и с полотенцем на голове, отвязал чью-то рыбацкую лодку с бочонком вина и завязанным в мешочек хлебом на борту, и решительно отчалил в открытое море. Чего там говорить, я сам себя в тот момент боялся. Я бежал к причалу со всех сил, с разбегу запрыгнул в лодку, и грёб отчаянно, словно сумасшедший, поднимая вёслами брызги до самого неба, но сердце моё продолжало биться всё так же ровно, и лёгкие вздымались размеренно и спокойно, будто бы я не был живым, будто бы я совсем умер, и ничто больше не могло взволновать меня.
Устав грести, я откупорил бочонок и сделал большой глоток. Тёплое вино жидким огнём пробежалось по телу, сгладились разбуженные ветром мурашки на оголённой спине. Я чувствовал, что ещё один глоток, и я захмелею, но как же сладостно мне было чувствовать, слышать в груди сорванное биение моего сердца.
Моё тело горело, и на мили вокруг меня было одно только море, на меня в любую секунду могли наброситься Морские короли или охотники за пиратами, и мне было безумно страшно.
Мне хотелось плакать от счастья, так я рад был вновь почувствовать страх.
Я был пьян от вина и страха, и не желал ни секунды больше тратить на поиски нужных и правильных слов. Я вернусь назад только вместе с Нами, так я решил в тот момент.
Море неотвратимо несло мою лодку вперёд.
Я знаю точно, мы встретимся вновь,
И мир откроется сначала.
Столько сказано слов про слово «любовь»,
А нам всё равно будет мало.
Автор: Яша Скрипкин
Фэндом: One Piece
Пейринг или персонажи: Усопп/Нами
Рейтинг: PG-13
Жанры: Гет, Ангст, POV, Songfic
читать дальшеГде-то там, один далеко
Пытаюсь я заснуть и согреться.
Знай, сейчас мне так нелегко
Вдали от тебя, моё сердце.
***
За попыткой попытка закончить письмо,
В который раз кидаю лист в угол.
В нём каждая строчка значит одно –
Не можем мы так жить друг без друга.
Опять лист в руках, но слов не найти,
И сердце бьётся раненой птицей.
Ветер, слова до неё донеси,
На которые никак не решиться.
Весь мой стол был завален письмами. Белыми – это те, что поновее, жёлтыми – а это старые, в конвертах и без конвертов, одни без марок, а на других было налеплено сразу с десяток квадратиков. Однажды написав и оставив их на столе, я больше никогда к ним не притрагивался и Мерри это делать запрещал – добрый, милый Мерри послушно кивал и мёл маленьким веничком по шкафам и краешкам стола, не занятым письмами. Мерри не был моим слугой, но он с поистине бараньим упрямством считал себя обязанным прибираться у меня в доме, наполнять едой холодильник и каждый день забывать, что письма на столе трогать нельзя. Быть может, так он пытался хоть немного расшевелить меня, заставить проявлять хоть какие-нибудь эмоции.
Повзрослевшая и похорошевшая Кая, в строгих очках, делавших её совершенно очаровательной, приходила каждый день, важно поправляла свои очки кончиком указательного пальца и взволнованно хмурилась – я был, пожалуй, самым отвратительным её пациентом, не слушался указаний, не пил микстур, не занимался гимнастикой. Она даже диагноз мне поставить не могла, вот какой я был проблемный.
Мне и стыдно было, и совестно, я каждый день, с самого раннего утра себя за это ругал. Я ведь свой диагноз прекрасно знал, но Кае про него не говорил.
Мой диагноз сейчас растил и холил мандарины в своей деревне, или, с таким же успехом, он мог бы сейчас обворовывать в одиночку богатый караван, почему бы и нет.
Мой милый, храбрый навигатор.
Где же ты сейчас, Нами? Думаешь ли ты обо мне, Нами? Я о тебе думаю всё время.
Нами, Нами, Нами.
Я шептал про себя её имя и крепко-крепко зажмуривал глаза, до цветных точек и черноты под веками – только моя чернота была оранжевой.
Мне не могли помочь ни микстуры, ни чистый воздух, но я не мог рассказать об этом Кае.
Я ведь вернулся домой героем – моя слава морским валом прокатилась впереди меня, разбила вдребезги недоверие и старый образ деревенского шута и враля. Я был так счастлив, можете ли вы себе представить, как я был счастлив! Целый год из меня сыпались истории, словно зерно из прохудившегося мешка, я захлёбывался восторгом и счастьем, заново переживая все беды и радости своих приключений, мне даже не приходилось ничего выдумывать – я столько всего пережил за время путешествия с Луффи, что места вранью и фантазиям попросту не осталось. Дети смотрели на меня, разинув рты и затаив дыхание, отрывались от работы мужчины и прибегали от кухонь и прачечных женщины, чтобы послушать меня, меня!, кого они когда-то гнали мётлами прочь из деревни.
Я прожил так счастливо целый год. В рассказах я будто бы вновь переживал все свои приключения, и мои накама будто бы снова были рядом со мной: в тени под деревом мне чудился спящий Зоро, я слышал звуки бруковой скрипки и снимал с плеча невидимые шерстинки, полученные от Чоппера.
Но даже такое трепло, как я, когда-нибудь устаёт говорить, и в тот момент, когда я замолчал, случилось непоправимое.
На меня навалилось - огромное и неподъёмное, и некому было меня спасти. Меня прижало к земле, раздавило мне кости, вырвало моё сердце. Я кричал и метался в постели, а бледная, испуганная Кая сжимала дрожащими руками мои плечи, и только это, кажется, спасло меня. Кая была уже совсем взрослой, но в то же время совсем такой же, как в тот день, когда я стал частью команды Мугивар, когда я впервые по-настоящему стал важной частью чего-то. Вся моя жизнь была там – в приключениях, в поровну разделённой боли, слезах и радости. Мы стремились к мечте, бежали к ней, что есть духу, распустив паруса и не жалея своего корабля. И мы дошли до нашей мечты. Мы так отчаянно рвались вперёд, что совсем не оставили себе времени задать вопрос: «А что же будет дальше?». Быть может, никто из нас просто не хотел и боялся задавать себе этот вопрос.
Это была моя жизнь, мой огромный мир, и больше этого мира у меня не было. Кая крепко держала меня за плечи, а я вглядывался в её бледное лицо, с закушенной от волнения губой и прилипшей к взмокшему лбу чёлкой, и видел её из прошлого, тепло улыбающуюся и машущую мне на прощание рукой, и мне казалось, что сейчас, через секунду, Луффи вновь позовёт меня в свою команду.
Конечно же, никто меня не позвал.
Собрав себя кое-как по кусочкам, я понял, что всё на самом деле так просто – прошёл год, и я заскучал. Я созвал к себе ребятню, я решил рассказать им про великолепный пир, которым встретили нас воины Эльбафа, но в итоге мне удалось сказать только: «Вот вам новая история о приключениях великого Усоппа!..», прежде чем я совершенно не по-геройски заплакал.
И время меня не лечило. Боль накладывалась на боль, словно коржи в торте, шоколадный на вафельный, сверху опять вафельный, не забудьте пропитать коржи слезами и ночными кошмарами, иначе торт будет суховат.
Я готов был сразиться с сотней Морских королей, но не мог ничего поделать со своим глупым сердцем – оно скучало и не желало биться, не слыша рядом стука сердец моих друзей.
Время ни капельки меня не лечило. Можно было скучать по морям и приключениям, и жить с этим, но когда весь мир вдруг стал серым, и из великой палитры цветов мои глаза стали различать только оранжевый, я понял, что больше я так жить не могу.
Мне было даже смешно оттого, какой же я несуразный. И я действительно смеялся, так громко, что разбудил беднягу Мерри, и он никак не мог понять, отчего я смеюсь и плачу. Но ведь это же так смешно! Я столько лет провёл рядом с Нами, видел её каждый день, прикасался к ней, она постоянно хваталась за мои руки и падала на меня, но мне даже в голову не приходило в неё влюбляться. И я смеялся, смеялся так сильно, что в уголках глаз скопились горячие слёзы, всё расплывалось у меня перед глазами, и везде я видел только одно – её смеющееся лицо.
Нужно было всего лишь на один год потерять Нами из виду, чтобы понять – у меня никак не получается жить без её улыбки.
Я, как вы уже, быть может, поняли, решил написать ей письмо. Эта идея казалась мне хорошей ровно до тридцатого письма – его я скомкал и отбросил точно так же, как и двадцать девять его предшественников.
Тысячи и тысячи слов, и среди них я не находил ни одного правильного и нужного. На слова оседала пыль, я сам будто бы покрывался пылью, на столе росли бумажные башни. Так я прожил ещё один год.
Однажды я проснулся и почувствовал, что сердце моё бьётся, кажется, намного спокойнее, и сжимающие грудь тиски немного разжались. Я смог по-человечески позавтракать, даже принять душ. Когда я уже заканчивал сушить изрядно отросшие за два года волосы полотенцем, в мою комнату ворвалась Кая, переполошенная разволновавшимся от положительных перемен Мерри.
Мой пульс вернулся в норму, лёгкие мерно набирали и отдавали воздух, посветлели круги вокруг глаз. Сияющая, словно новенькая золотая монетка, Кая заявила, что я наконец-то начинаю выздоравливать и совсем скоро полностью излечусь.
Добрая, милая Кая пела дифирамбы микстурам и гимнастике, а я слепо смотрел на свои крупные шершавые ладони, и в голове моей билась одна-единственная мысль: «К чёрту так жить».
Моё сердце спокойно билось, и мысли о море больше не сбивали его ритм.
К чёрту так жить.
Я вспомнил тот день, когда я представил малочисленной тогда ещё команде флаг пиратов Соломенной шляпы, я был необычайно горд в тот момент и до слёз счастлив мыслью о том, что мой рисунок однажды станет известен всему миру. Я не почувствовал ни толики того волнения.
К чёрту так жить.
Я нарисовал перед глазами улыбку Нами, и ничто не взорвалось в моей груди, в мягкой глубине между рёбрами.
Прошло уже целых два года, и я, кажется, наконец-то привык обходиться один.
К чёрту.
Так.
Жить.
Наверное, я страшно перепугал жителей деревушки, и в особенности Каю и Мерри, когда ворвался на причал, в одних штанах и с полотенцем на голове, отвязал чью-то рыбацкую лодку с бочонком вина и завязанным в мешочек хлебом на борту, и решительно отчалил в открытое море. Чего там говорить, я сам себя в тот момент боялся. Я бежал к причалу со всех сил, с разбегу запрыгнул в лодку, и грёб отчаянно, словно сумасшедший, поднимая вёслами брызги до самого неба, но сердце моё продолжало биться всё так же ровно, и лёгкие вздымались размеренно и спокойно, будто бы я не был живым, будто бы я совсем умер, и ничто больше не могло взволновать меня.
Устав грести, я откупорил бочонок и сделал большой глоток. Тёплое вино жидким огнём пробежалось по телу, сгладились разбуженные ветром мурашки на оголённой спине. Я чувствовал, что ещё один глоток, и я захмелею, но как же сладостно мне было чувствовать, слышать в груди сорванное биение моего сердца.
Моё тело горело, и на мили вокруг меня было одно только море, на меня в любую секунду могли наброситься Морские короли или охотники за пиратами, и мне было безумно страшно.
Мне хотелось плакать от счастья, так я рад был вновь почувствовать страх.
Я был пьян от вина и страха, и не желал ни секунды больше тратить на поиски нужных и правильных слов. Я вернусь назад только вместе с Нами, так я решил в тот момент.
Море неотвратимо несло мою лодку вперёд.
Я знаю точно, мы встретимся вновь,
И мир откроется сначала.
Столько сказано слов про слово «любовь»,
А нам всё равно будет мало.
Название: Дом, который построил не Санджи
Автор: Яша Скрипкин
Фэндом: One Piece
Рейтинг: G
Жанры: Юмор, Повседневность, POV
Саммари: Все мы знаем, что Санджи хоть и родился в Норт Блю, но вырос в Ист Блю. Так вот это история о том, как Санджи возвращается в дом, в котором он родился.
читать дальшеВ двух шагах от белой полосы берега и набегающих на него синих волн стоит маленький красный домик. Он утопает в густых зарослях пшеницы и дикого репейника; низкое крылечко с дорогой связывает лишь узенькая тропинка, прорезающая пшеничное море, словно тёплый нож сливочное масло.
Я шагаю по тропинке и чувствую, как узкие колосья пшеницы на мгновение обнимают мои брюки, прежде чем отпустить меня вперёд, на тёмных брючинах остаются светлые следы, будто мазки тонкой кисточкой.
Как дела в «Барати», интересно? Старик всё такой же вредный, а парни – всё те же придурки? Я не видел их, кажется, уже сотню лет. Быть может, старик стал совсем седым и заимел вставную челюсть.
Быть может, он теперь мною гордится?
Я хочу и не хочу думать о том, кого я застану, или не застану в доме. Я был здесь в последний раз, когда мне было четыре года, но с тех пор крыльцо не стало ниже, не выгорела белая краска со ставней, только подкова на двери немного заржавела и потеряла одну половинку.
На Богом забытом острове будто не властвуют ни время, ни природа, здесь никогда нет зимы, не стареют люди и не ветшают дома. Я видел на пристани старика, которому помахал рукой, кажется, сотню лет назад, поднимаясь на борт корабля и прощаясь с островом навсегда. Быть может, он и есть местный божок, отвечающий за судьбу каждого своего горожанина. Мог ли он не отпустить меня тогда?
Он улыбнулся мне, когда я сошёл на пристань. Раззявил беззубый рот, от улыбки всё лицо его собралось глубокими морщинами, он улыбался мне, но глаза его не улыбались, и мне на секунду стало жутко, захотелось вернуться назад на корабль и уплыть отсюда, к «Барати» и моим постаревшим придуркам.
Я родился здесь, но я никогда не называл это место про себя «домом».
Я вспоминал время, когда был юнгой на судовом ресторане, свой гамак под лестницей в «Барати», синяки и шишки от поварёшки Зеффа.
Ума не приложу, какого чёрта я решил вернуться сюда.
Незапертая дверь отворяется, когда я касаюсь её одними костяшками пальцев. Она тихонько скрипит, и я вспоминаю: она скрипела всегда, неважно, касалась её человеческая рука, или озорной солнечный луч. В доме нет часов, потому что есть эта дверь: скрип-скрип – взошло солнце, скрип-скрип – папа уходит на работу, скрип-скрип – молочник поставил на крылечко свежее молоко.
Когда смерть пришла за мамой, она постучала, возможно, так же – одними костяшками пальцев. И дверь послушно ей отворилась.
Я жил здесь четыре года, но не помню ни одного дня, прожитого здесь.
И в то же время мне кажется, что все мои воспоминания – они об этом доме.
Помню, что дети здесь тихи и послушны, и тишину улиц никогда не разрывает громкий детский смех. Здесь читают поучительную сказку о Лжеце Ноланде, а дети так послушны оттого, что перед сном их пугают лешими и водяными, выползающими по ночам из многочисленных болот на поиски проказливых детей. Быть может, я был бы самым непослушным ребёнком в городе, залезал бы по уши в болотную тину, чтобы набить водяному морду, дрался бы с другими мальчишками, потому что они казались бы мне до жути скучными придурками.
Я помню, как мама гладила меня перед сном по голове и шептала: «Мой маленький храбрый герой». Мама, посмотри на меня, твой маленький сын стал отличным героем.
Я всю жизнь хранил память о её прикосновениях, даже крепче, чем свою мечту об Oll Blue.
В столовой раньше стоял круглый обеденный стол, всегда накрытый тёмно-синей скатертью, обшитой по краям переливающейся на свету серебряной нитью, три мягких стула и столик с цветами, большой дубовый шкаф и что-то ещё такое же дубовое, но сейчас ничего этого нет – только пыльная колченогая табуретка лежит на боку в углу. Я ставлю её на целые ножки и стряхиваю седую пыль – и вижу, что мои ботинки покрыты точно такой же пылью, и чувствую, как у меня подкашиваются ноги. Точно как этот хромой табурет, я усаживаюсь на холодный пол и достаю из кармана обёрнутую платком пачку сигарет. Чувствую себя одиноко и паршиво, хочу поскорее закончить со всеми делами здесь и уплыть поскорее, но какие у меня здесь дела – я сам до сих пор понять не могу, и в этом-то вся проблема.
***
Я только ступаю на первую ступень лестницы, ведущей на чердак, когда явственно слышу перестук чьих-то шагов наверху. Удивлённый, я бросаюсь вверх по лестнице и с грохотом растворяю дверь чердака, смутно уверенный, что если промедлю хотя бы секунду, то никогда уже не узнаю, чьи шаги я услышал в заброшенном доме.
Всю исчезнувшую мебель из столовой я нахожу здесь, а мамина скатерть оказывается прибита гвоздями к потолку так, что образует немного косой купол, точно синее небесное полотно. Весь пол усеян конфетными фантиками и другим мусором, вроде веточек и тканевых лоскутов, но самая удивительная находка ждёт меня в круглом проёме окна – оно раскрыто настежь, и за белую раму одновременно цепляется несколько пар маленьких чумазых ручек, а такие же маленькие хозяева рук тихонько шипят и переругиваются друг на друга, они никак не могут договориться, кому же первому вылезать из окна. Меня они при этом не замечают.
Я сажусь на дубовую тумбочку и принимаюсь с интересом наблюдать за вознёй мальчишек, подперев щеку кулаком. Ну надо же, я ведь думал, что иду в заброшенный остов семейного гнезда, а нашёл, кажется, чьё-то тайное убежище. Мне в этот момент даже, признаться, несколько неловко.
- Чего вы возитесь там, нас давно засекли уже, - звучит вдруг совсем рядом со мной грозный и немножко гнусавый голос. Я поворачиваю голову и упираюсь носом в дуло деревянного ружья, заряженного, впрочем, довольно серьёзным снарядом – толстой винной пробкой.
- Сиди на месте и не шевелись, - сурово гнусавит оруженосец.
- Капитан Сэм, что нам теперь делать, чудовище теперь знает наше местонахождение и наверняка убьёт нас! – плаксиво причитает рыжий мальчик в полосатых штанах на подтяжках.
- Отставить панику, Пьюти! – бьёт его кулачком по рыжей голове высокая и щуплая девочка. – Капитан Сэм держит его на мушке, никуда эта кикимора не денется!
- Сьюзи, но с чего ты взяла, что это именно кикимора? А вдруг это водяной, он ведь может сделать так, что нас всех опутает толстыми скользкими водорослями, и они утянут нас в пучину морскую, - боязливо выглядывая из-за широкого куска фанеры, подаёт голос ещё один мальчик.
Девочка пренебрежительно фыркает и убеждённо заявляет в ответ:
- Ну какой же это водяной, дурачина! У водяного волосы синие, и губы толстые, а этот тощий да высокий, пальцы вон какие длинные и тонкие, ну чистая кикимора!
- Что здесь происходит? – шёпотом спрашиваю я у гнусавого «капитана».
- Мы выясняем, кикимора ты, или водяной, - звучит незамедлительный ответ.
- А ты сам как считаешь?
Мальчишка вперивает в меня круглые, страшно серьёзные глаза, и на несколько секунд замолкает, по-видимому, размышляя. Потыкав деревянным дулом мне в щеку и пожевав в задумчивости губу, мальчик наконец выносит суровый вердикт:
- Я вообще думаю, что ты лесной чёрт, щекастый ты больно для кикиморы.
Не найдя в себе больше сил это терпеть, я прижимаю ладони к лицу и начинаю смеяться так громко, что занятую горячим обсуждением малышню вмиг сдувает обратно к оконному проёму, на этот раз вместе с доблестным «капитаном».
Отсмеявшись, я смотрю на них, и чуть было вновь не начинаю смеяться: они сбились в кучку около окна, крепко перехватившись чумазыми ручками и вперив в меня округлённые в страхе глаза, а их доблестный Капитан Сэм стоит впереди, выставив дрожащее в руках ружьё, но с отчаянной смелостью закрывая собой своих подчинённых. До чего же милые и смешные они в этот момент!
Я поднимаю пустые ладони вверх, показывая свою безоружность, и пытаюсь наладить контакт:
- Я – сын хозяев этого дома, совершенно обычный человек.
- Говорю же – кикимора, они всегда запутывают и обманывают, - убеждённо шепчет высокая девочка.
Моя попытка с треском проваливается.
- Ты не можешь быть сыном хозяев, хозяева этого дома умерли кучу лет назад, мне мама так сказала, - вклинивается в разговор мальчик с подтяжками.
- Они умерли, когда я был совсем маленьким, больше двадцати лет назад, но сейчас-то я вырос.
- Врёт и не краснеет, посмотрите на него! – возмущается девчонка. – Да двадцать лет – это же прорва времени, люди столько не живут!
Я не удерживаюсь от улыбки и интересуюсь:
- А кикиморы - живут?
- Кикимора хоть сотню лет может прожить, ничего ей не сделается, - запальчиво восклицает девочка.
- Ну ты чего мелешь, Сьюзи, кикимора всего лет пятьдесят живёт, но никак не сотню! – шипит на неё мальчик в круглых очках, которого я раньше не видел. – Вспомни старуху Финзеваль с Персиковой улицы, она же аккурат в пятьдесят лет померла, а она уж точно была кикиморой!
- Может быть, она умерла от наших уходробительных бомб из стручковой фасоли, от них никакая кикимора спастись не сможет, - возражает девочка.
- А почему они тогда не подействовали на миссис Круэль с улицы Зелёного яблока?
- Да потому что ты сослепу и не понял, что она не кикимора, а оборотень-жаба, очкарик!
- Ты кого очкариком назвала, носатая?!
- А ну заткнулись все! – гаркает «капитан», отчего настроившиеся на драку мальчик и девочка мигом успокаиваются и отступают друг от друга. – Ты! – тыкает он в меня пальцем, - Представь доказательства того, что являешься человеком.
- Да ткнуть ему в глаз серебряной вилкой, коли зажмурится – точно нечисть, а коли нет – может и человек, - бормочет мальчик в очках.
- Дурак, если человеку в глаз вилкой ткнуть, он тоже зажмурится, - шикает на него девочка.
Я не имею ни малейшего понятия о том, как доказать свою человеческую природу, и испытываю по этому поводу массу странных чувств – поди ж ты, всю жизнь свою был человеком, а как потребовали с меня доказательств – я и не могу ни одного представить.
И тут меня вдруг словно осеняет.
- Ребятки, а знаете ли вы пирата по имени Монки Д. Луффи? – спрашиваю я и сразу же понимаю, что иду по верному пути: при звуках известного даже самому маленькому карапузу имени глаза детей зажигаются, точно звёздочки.
- Это же самый-пресамый известный в мире пират, он победил кучу крутых злых дядек, и у него ещё огромная золотая корона есть, потому что он Король пиратов! – незамедлительно делится со мной информацией рыжий мальчик. – Он ооочень крутой!
- И красивый, - мечтательно вздыхает Сьюзи.
Мальчик в очках недовольно фыркает и тут же заявляет:
- А я слышал, что нет у него никакой короны, сожрал он её, потому что он прожорливый, и оттого толстый, словно шар.
Услышав это, я так и покатываюсь со смеху, потому что Луффи действительно чуть-чуть не проглотил свою корону на большом пиру, случайно схватив её вместе с куском мяса.
- Вот ты пустомеля очкастая, никакой он не толстый! – возмущается девочка и бросается с кулаками на мальчишку. Пока Рыжий продолжает восторженно вещать всё то, что он только знает о Короле пиратов, Сьюзи и малыш в очках катятся по пыльному полу, хватая друг друга за волосы и тыча острыми локтями в бока, другой мальчик выглядывает из-за листа фанеры и ободряюще кричит что-то, непонятно, правда, чью сторону он при этом занимает. Поднимается страшный шум, взметаются под синий купол чердака клубы пыли и фантиков, Капитан Сэм опускает деревянное ружьё и растерянно взирает на возню подчинённых.
Кажется, эта битва полностью остаётся за мной.
***
Дети упорно отказываются верить, что я – широко известный кок команды Мугивар по прозвищу «Чёрная нога», и это просто ни в какие ворота не лезет! Стоило ли переживать столько неприятностей, чтобы кучка детей тыкала в меня в моём же доме дулом деревянного ружья и обзывала кикиморой! Я возмущён до глубины души.
Когда Сьюзи и Барни (так зовут мальчика в очках) приходят к обоюдному согласию по вопросу красивости и некрасивости Луффи (Капитан Сэм сурово щёлкает своих подчинённых деревянным прикладом по макушкам, тем самым ставя точку в споре), мы отправляемся домой к рыжему Пьюти, чьи родители в это время дня находятся на работе. По дороге дети держатся у меня за спиной и активно о чём-то шепчутся, а я всю дорогу чувствую твёрдое деревянное дуло, упирающееся мне в спину между лопатками.
Дома у Пьюти оказывается целый алтарь, посвящённый нашей команде. Все наши листовки, аккуратные вырезки из газет со статьями, посвящёнными нам, фотографии Фрэнки в рамочках. Сразу становится понятно, кого бы рыжий малыш точно с кикиморой не спутал.
На свет достают мою листовку, и начинается испытание моей чаши терпения. Листовку вертят и так, и сяк, Сюьзи задумчиво прикусывает изнутри щеку, Барни беспрестанно протирает сиреневым платочком очки, переводит взгляд с меня на листовку, опять на меня, и опять на листовку. Пьюти никакого участия в обсуждении не принимает, сидит и вздыхает над фотографией Фрэнки Сёгуна. Есть ещё один мальчик, который на чердаке принял меня за водяного, но он куда-то исчез по дороге, наверное, отправился к себе домой.
Наконец, мне надоедает сидеть, и я оборачиваюсь к сидящему позади меня Сэму:
- Что вы вообще делали там, на чердаке? Это ведь частная собственность, нельзя просто так устраивать сборища в чужих домах.
- Этот дом пустует столько, сколько я себя помню, а значит, он никому не принадлежит - резонно замечает Сэм. – Он стоит на отшибе, там никто не живёт, вот мы и решили, что это самое лучшее место для всякой нечисти.
- То есть вы устроили там штаб охотников за нечистью? – уточняю я, с трудом удерживая себя от улыбки.
- Первое правило успешной охоты – дичь должна быть всегда у охотника на виду, - сурово отвечает мне малыш фразой, по-видимому, услышанной из какого-то фильма, или вычитанной из книги. Я серьёзно киваю в ответ и оборачиваюсь обратно к Сьюзи и Барни – они, кажется, пришли к какому-то выводу.
- Мы по пути посовещались, - говорит Сьюзи. – И решили, что ты всё-таки человек, потому что под воздействием солнечных лучей ты не покрылся волдырями и не рассыпался в прах.
Ну слава богу, хоть человеком мне быть разрешили.
- Но это ещё бабушка надвое сказала, - сурово обрывает подругу Барни. – Вдруг ты оборотень-жаба, миссис Круэль вот тоже под солнцем свободно расхаживать может.
- Ерунды не говори, оборотень-жаба мерзкий, а этот вон какой хорошенький! – шипит на него Сьюзи.
Я с умилением гляжу на свою маленькую защитницу и думаю: «Неспроста я всегда любил именно женщин!».
- А что вы решили насчёт «Чёрной ноги»? – спрашивает Сэм.
- Недостаточно информации, - грустно разводит руками Сьюзи. – Тут на листовке чучело какое-то нарисовано, совсем непохожее.
- А по-моему, очень даже похожее, - говорит Барни, и я не могу в этот момент определиться с собственными желаниями: я хочу сказать мальчишке «спасибо», или хорошенько щёлкнуть его по вредному носу?
- А пойдёмте покушаем? – жалостливо просит Пьюси, и в комнате немедленно раздаётся голодное бурчание четырёх маленьких животов.
Тут-то я и вспоминаю, что я, на минуточку, числюсь коком пиратского корабля, и это ли не лучшее доказательство моей принадлежности к команде Мугивар.
- Если вы позволите мне распорядиться кухней и холодильником, то я немедленно докажу вам, что действительно являюсь коком команды Мугивар – самым лучшим пиратским коком в мире, - не без должной скромности говорю я и натыкаюсь на четыре пары настороженных глаз. Ну, это ничего, они ещё стряпни моей просто не пробовали.
***
- Нечисть не может так вкусно готовить, - утирая ладошкой губы, выдыхает Сьюзи.
- Может быть, он нас загипнотизировал, и нам только кажется, что это всё вкусное, - сомневается Барни, впрочем, тут же закусывая своё сомнение большим куском отбивной.
- Добавки, пожалуйста, мистер Чёрная нога Санджи! – радостно восклицает Пьюси, и тем самым ставит точку в долгом споре о моей личности.
***
Всю дорогу до пристани я слышу вокруг себя детские крики и смех, от дальних улиц доносится топот крепких босых пяточек малышей и строгие окрики мамочек. Городок живёт и дышит, и я, идя по улице, перед глазами вижу его доброе, испещрённое дорожками-морщинками лицо, впрочем, имеющее сверкающие зелёной молодостью глаза.
На пристани я, прежде чем подняться на борт корабля, останавливаюсь рядом со сгорбленной фигурой древнего старика, дожидаюсь, когда он поднимет на меня свои глаза, и приветливо улыбаюсь ему.
Старик так же приветливо улыбается мне в ответ, и совершенно не выглядит при этом хоть на капельку зловеще.
Когда корабль отплывает в открытое море, я неотрывно гляжу на остров до тех пор, пока из виду не пропадает последний его кусочек – одинокий красный домик, затерявшийся в зарослях пшеницы и дикого репейника.
Дом, в котором я когда-то родился.
Автор: Яша Скрипкин
Фэндом: One Piece
Рейтинг: G
Жанры: Юмор, Повседневность, POV
Саммари: Все мы знаем, что Санджи хоть и родился в Норт Блю, но вырос в Ист Блю. Так вот это история о том, как Санджи возвращается в дом, в котором он родился.
читать дальшеВ двух шагах от белой полосы берега и набегающих на него синих волн стоит маленький красный домик. Он утопает в густых зарослях пшеницы и дикого репейника; низкое крылечко с дорогой связывает лишь узенькая тропинка, прорезающая пшеничное море, словно тёплый нож сливочное масло.
Я шагаю по тропинке и чувствую, как узкие колосья пшеницы на мгновение обнимают мои брюки, прежде чем отпустить меня вперёд, на тёмных брючинах остаются светлые следы, будто мазки тонкой кисточкой.
Как дела в «Барати», интересно? Старик всё такой же вредный, а парни – всё те же придурки? Я не видел их, кажется, уже сотню лет. Быть может, старик стал совсем седым и заимел вставную челюсть.
Быть может, он теперь мною гордится?
Я хочу и не хочу думать о том, кого я застану, или не застану в доме. Я был здесь в последний раз, когда мне было четыре года, но с тех пор крыльцо не стало ниже, не выгорела белая краска со ставней, только подкова на двери немного заржавела и потеряла одну половинку.
На Богом забытом острове будто не властвуют ни время, ни природа, здесь никогда нет зимы, не стареют люди и не ветшают дома. Я видел на пристани старика, которому помахал рукой, кажется, сотню лет назад, поднимаясь на борт корабля и прощаясь с островом навсегда. Быть может, он и есть местный божок, отвечающий за судьбу каждого своего горожанина. Мог ли он не отпустить меня тогда?
Он улыбнулся мне, когда я сошёл на пристань. Раззявил беззубый рот, от улыбки всё лицо его собралось глубокими морщинами, он улыбался мне, но глаза его не улыбались, и мне на секунду стало жутко, захотелось вернуться назад на корабль и уплыть отсюда, к «Барати» и моим постаревшим придуркам.
Я родился здесь, но я никогда не называл это место про себя «домом».
Я вспоминал время, когда был юнгой на судовом ресторане, свой гамак под лестницей в «Барати», синяки и шишки от поварёшки Зеффа.
Ума не приложу, какого чёрта я решил вернуться сюда.
Незапертая дверь отворяется, когда я касаюсь её одними костяшками пальцев. Она тихонько скрипит, и я вспоминаю: она скрипела всегда, неважно, касалась её человеческая рука, или озорной солнечный луч. В доме нет часов, потому что есть эта дверь: скрип-скрип – взошло солнце, скрип-скрип – папа уходит на работу, скрип-скрип – молочник поставил на крылечко свежее молоко.
Когда смерть пришла за мамой, она постучала, возможно, так же – одними костяшками пальцев. И дверь послушно ей отворилась.
Я жил здесь четыре года, но не помню ни одного дня, прожитого здесь.
И в то же время мне кажется, что все мои воспоминания – они об этом доме.
Помню, что дети здесь тихи и послушны, и тишину улиц никогда не разрывает громкий детский смех. Здесь читают поучительную сказку о Лжеце Ноланде, а дети так послушны оттого, что перед сном их пугают лешими и водяными, выползающими по ночам из многочисленных болот на поиски проказливых детей. Быть может, я был бы самым непослушным ребёнком в городе, залезал бы по уши в болотную тину, чтобы набить водяному морду, дрался бы с другими мальчишками, потому что они казались бы мне до жути скучными придурками.
Я помню, как мама гладила меня перед сном по голове и шептала: «Мой маленький храбрый герой». Мама, посмотри на меня, твой маленький сын стал отличным героем.
Я всю жизнь хранил память о её прикосновениях, даже крепче, чем свою мечту об Oll Blue.
В столовой раньше стоял круглый обеденный стол, всегда накрытый тёмно-синей скатертью, обшитой по краям переливающейся на свету серебряной нитью, три мягких стула и столик с цветами, большой дубовый шкаф и что-то ещё такое же дубовое, но сейчас ничего этого нет – только пыльная колченогая табуретка лежит на боку в углу. Я ставлю её на целые ножки и стряхиваю седую пыль – и вижу, что мои ботинки покрыты точно такой же пылью, и чувствую, как у меня подкашиваются ноги. Точно как этот хромой табурет, я усаживаюсь на холодный пол и достаю из кармана обёрнутую платком пачку сигарет. Чувствую себя одиноко и паршиво, хочу поскорее закончить со всеми делами здесь и уплыть поскорее, но какие у меня здесь дела – я сам до сих пор понять не могу, и в этом-то вся проблема.
Я только ступаю на первую ступень лестницы, ведущей на чердак, когда явственно слышу перестук чьих-то шагов наверху. Удивлённый, я бросаюсь вверх по лестнице и с грохотом растворяю дверь чердака, смутно уверенный, что если промедлю хотя бы секунду, то никогда уже не узнаю, чьи шаги я услышал в заброшенном доме.
Всю исчезнувшую мебель из столовой я нахожу здесь, а мамина скатерть оказывается прибита гвоздями к потолку так, что образует немного косой купол, точно синее небесное полотно. Весь пол усеян конфетными фантиками и другим мусором, вроде веточек и тканевых лоскутов, но самая удивительная находка ждёт меня в круглом проёме окна – оно раскрыто настежь, и за белую раму одновременно цепляется несколько пар маленьких чумазых ручек, а такие же маленькие хозяева рук тихонько шипят и переругиваются друг на друга, они никак не могут договориться, кому же первому вылезать из окна. Меня они при этом не замечают.
Я сажусь на дубовую тумбочку и принимаюсь с интересом наблюдать за вознёй мальчишек, подперев щеку кулаком. Ну надо же, я ведь думал, что иду в заброшенный остов семейного гнезда, а нашёл, кажется, чьё-то тайное убежище. Мне в этот момент даже, признаться, несколько неловко.
- Чего вы возитесь там, нас давно засекли уже, - звучит вдруг совсем рядом со мной грозный и немножко гнусавый голос. Я поворачиваю голову и упираюсь носом в дуло деревянного ружья, заряженного, впрочем, довольно серьёзным снарядом – толстой винной пробкой.
- Сиди на месте и не шевелись, - сурово гнусавит оруженосец.
- Капитан Сэм, что нам теперь делать, чудовище теперь знает наше местонахождение и наверняка убьёт нас! – плаксиво причитает рыжий мальчик в полосатых штанах на подтяжках.
- Отставить панику, Пьюти! – бьёт его кулачком по рыжей голове высокая и щуплая девочка. – Капитан Сэм держит его на мушке, никуда эта кикимора не денется!
- Сьюзи, но с чего ты взяла, что это именно кикимора? А вдруг это водяной, он ведь может сделать так, что нас всех опутает толстыми скользкими водорослями, и они утянут нас в пучину морскую, - боязливо выглядывая из-за широкого куска фанеры, подаёт голос ещё один мальчик.
Девочка пренебрежительно фыркает и убеждённо заявляет в ответ:
- Ну какой же это водяной, дурачина! У водяного волосы синие, и губы толстые, а этот тощий да высокий, пальцы вон какие длинные и тонкие, ну чистая кикимора!
- Что здесь происходит? – шёпотом спрашиваю я у гнусавого «капитана».
- Мы выясняем, кикимора ты, или водяной, - звучит незамедлительный ответ.
- А ты сам как считаешь?
Мальчишка вперивает в меня круглые, страшно серьёзные глаза, и на несколько секунд замолкает, по-видимому, размышляя. Потыкав деревянным дулом мне в щеку и пожевав в задумчивости губу, мальчик наконец выносит суровый вердикт:
- Я вообще думаю, что ты лесной чёрт, щекастый ты больно для кикиморы.
Не найдя в себе больше сил это терпеть, я прижимаю ладони к лицу и начинаю смеяться так громко, что занятую горячим обсуждением малышню вмиг сдувает обратно к оконному проёму, на этот раз вместе с доблестным «капитаном».
Отсмеявшись, я смотрю на них, и чуть было вновь не начинаю смеяться: они сбились в кучку около окна, крепко перехватившись чумазыми ручками и вперив в меня округлённые в страхе глаза, а их доблестный Капитан Сэм стоит впереди, выставив дрожащее в руках ружьё, но с отчаянной смелостью закрывая собой своих подчинённых. До чего же милые и смешные они в этот момент!
Я поднимаю пустые ладони вверх, показывая свою безоружность, и пытаюсь наладить контакт:
- Я – сын хозяев этого дома, совершенно обычный человек.
- Говорю же – кикимора, они всегда запутывают и обманывают, - убеждённо шепчет высокая девочка.
Моя попытка с треском проваливается.
- Ты не можешь быть сыном хозяев, хозяева этого дома умерли кучу лет назад, мне мама так сказала, - вклинивается в разговор мальчик с подтяжками.
- Они умерли, когда я был совсем маленьким, больше двадцати лет назад, но сейчас-то я вырос.
- Врёт и не краснеет, посмотрите на него! – возмущается девчонка. – Да двадцать лет – это же прорва времени, люди столько не живут!
Я не удерживаюсь от улыбки и интересуюсь:
- А кикиморы - живут?
- Кикимора хоть сотню лет может прожить, ничего ей не сделается, - запальчиво восклицает девочка.
- Ну ты чего мелешь, Сьюзи, кикимора всего лет пятьдесят живёт, но никак не сотню! – шипит на неё мальчик в круглых очках, которого я раньше не видел. – Вспомни старуху Финзеваль с Персиковой улицы, она же аккурат в пятьдесят лет померла, а она уж точно была кикиморой!
- Может быть, она умерла от наших уходробительных бомб из стручковой фасоли, от них никакая кикимора спастись не сможет, - возражает девочка.
- А почему они тогда не подействовали на миссис Круэль с улицы Зелёного яблока?
- Да потому что ты сослепу и не понял, что она не кикимора, а оборотень-жаба, очкарик!
- Ты кого очкариком назвала, носатая?!
- А ну заткнулись все! – гаркает «капитан», отчего настроившиеся на драку мальчик и девочка мигом успокаиваются и отступают друг от друга. – Ты! – тыкает он в меня пальцем, - Представь доказательства того, что являешься человеком.
- Да ткнуть ему в глаз серебряной вилкой, коли зажмурится – точно нечисть, а коли нет – может и человек, - бормочет мальчик в очках.
- Дурак, если человеку в глаз вилкой ткнуть, он тоже зажмурится, - шикает на него девочка.
Я не имею ни малейшего понятия о том, как доказать свою человеческую природу, и испытываю по этому поводу массу странных чувств – поди ж ты, всю жизнь свою был человеком, а как потребовали с меня доказательств – я и не могу ни одного представить.
И тут меня вдруг словно осеняет.
- Ребятки, а знаете ли вы пирата по имени Монки Д. Луффи? – спрашиваю я и сразу же понимаю, что иду по верному пути: при звуках известного даже самому маленькому карапузу имени глаза детей зажигаются, точно звёздочки.
- Это же самый-пресамый известный в мире пират, он победил кучу крутых злых дядек, и у него ещё огромная золотая корона есть, потому что он Король пиратов! – незамедлительно делится со мной информацией рыжий мальчик. – Он ооочень крутой!
- И красивый, - мечтательно вздыхает Сьюзи.
Мальчик в очках недовольно фыркает и тут же заявляет:
- А я слышал, что нет у него никакой короны, сожрал он её, потому что он прожорливый, и оттого толстый, словно шар.
Услышав это, я так и покатываюсь со смеху, потому что Луффи действительно чуть-чуть не проглотил свою корону на большом пиру, случайно схватив её вместе с куском мяса.
- Вот ты пустомеля очкастая, никакой он не толстый! – возмущается девочка и бросается с кулаками на мальчишку. Пока Рыжий продолжает восторженно вещать всё то, что он только знает о Короле пиратов, Сьюзи и малыш в очках катятся по пыльному полу, хватая друг друга за волосы и тыча острыми локтями в бока, другой мальчик выглядывает из-за листа фанеры и ободряюще кричит что-то, непонятно, правда, чью сторону он при этом занимает. Поднимается страшный шум, взметаются под синий купол чердака клубы пыли и фантиков, Капитан Сэм опускает деревянное ружьё и растерянно взирает на возню подчинённых.
Кажется, эта битва полностью остаётся за мной.
Дети упорно отказываются верить, что я – широко известный кок команды Мугивар по прозвищу «Чёрная нога», и это просто ни в какие ворота не лезет! Стоило ли переживать столько неприятностей, чтобы кучка детей тыкала в меня в моём же доме дулом деревянного ружья и обзывала кикиморой! Я возмущён до глубины души.
Когда Сьюзи и Барни (так зовут мальчика в очках) приходят к обоюдному согласию по вопросу красивости и некрасивости Луффи (Капитан Сэм сурово щёлкает своих подчинённых деревянным прикладом по макушкам, тем самым ставя точку в споре), мы отправляемся домой к рыжему Пьюти, чьи родители в это время дня находятся на работе. По дороге дети держатся у меня за спиной и активно о чём-то шепчутся, а я всю дорогу чувствую твёрдое деревянное дуло, упирающееся мне в спину между лопатками.
Дома у Пьюти оказывается целый алтарь, посвящённый нашей команде. Все наши листовки, аккуратные вырезки из газет со статьями, посвящёнными нам, фотографии Фрэнки в рамочках. Сразу становится понятно, кого бы рыжий малыш точно с кикиморой не спутал.
На свет достают мою листовку, и начинается испытание моей чаши терпения. Листовку вертят и так, и сяк, Сюьзи задумчиво прикусывает изнутри щеку, Барни беспрестанно протирает сиреневым платочком очки, переводит взгляд с меня на листовку, опять на меня, и опять на листовку. Пьюти никакого участия в обсуждении не принимает, сидит и вздыхает над фотографией Фрэнки Сёгуна. Есть ещё один мальчик, который на чердаке принял меня за водяного, но он куда-то исчез по дороге, наверное, отправился к себе домой.
Наконец, мне надоедает сидеть, и я оборачиваюсь к сидящему позади меня Сэму:
- Что вы вообще делали там, на чердаке? Это ведь частная собственность, нельзя просто так устраивать сборища в чужих домах.
- Этот дом пустует столько, сколько я себя помню, а значит, он никому не принадлежит - резонно замечает Сэм. – Он стоит на отшибе, там никто не живёт, вот мы и решили, что это самое лучшее место для всякой нечисти.
- То есть вы устроили там штаб охотников за нечистью? – уточняю я, с трудом удерживая себя от улыбки.
- Первое правило успешной охоты – дичь должна быть всегда у охотника на виду, - сурово отвечает мне малыш фразой, по-видимому, услышанной из какого-то фильма, или вычитанной из книги. Я серьёзно киваю в ответ и оборачиваюсь обратно к Сьюзи и Барни – они, кажется, пришли к какому-то выводу.
- Мы по пути посовещались, - говорит Сьюзи. – И решили, что ты всё-таки человек, потому что под воздействием солнечных лучей ты не покрылся волдырями и не рассыпался в прах.
Ну слава богу, хоть человеком мне быть разрешили.
- Но это ещё бабушка надвое сказала, - сурово обрывает подругу Барни. – Вдруг ты оборотень-жаба, миссис Круэль вот тоже под солнцем свободно расхаживать может.
- Ерунды не говори, оборотень-жаба мерзкий, а этот вон какой хорошенький! – шипит на него Сьюзи.
Я с умилением гляжу на свою маленькую защитницу и думаю: «Неспроста я всегда любил именно женщин!».
- А что вы решили насчёт «Чёрной ноги»? – спрашивает Сэм.
- Недостаточно информации, - грустно разводит руками Сьюзи. – Тут на листовке чучело какое-то нарисовано, совсем непохожее.
- А по-моему, очень даже похожее, - говорит Барни, и я не могу в этот момент определиться с собственными желаниями: я хочу сказать мальчишке «спасибо», или хорошенько щёлкнуть его по вредному носу?
- А пойдёмте покушаем? – жалостливо просит Пьюси, и в комнате немедленно раздаётся голодное бурчание четырёх маленьких животов.
Тут-то я и вспоминаю, что я, на минуточку, числюсь коком пиратского корабля, и это ли не лучшее доказательство моей принадлежности к команде Мугивар.
- Если вы позволите мне распорядиться кухней и холодильником, то я немедленно докажу вам, что действительно являюсь коком команды Мугивар – самым лучшим пиратским коком в мире, - не без должной скромности говорю я и натыкаюсь на четыре пары настороженных глаз. Ну, это ничего, они ещё стряпни моей просто не пробовали.
- Нечисть не может так вкусно готовить, - утирая ладошкой губы, выдыхает Сьюзи.
- Может быть, он нас загипнотизировал, и нам только кажется, что это всё вкусное, - сомневается Барни, впрочем, тут же закусывая своё сомнение большим куском отбивной.
- Добавки, пожалуйста, мистер Чёрная нога Санджи! – радостно восклицает Пьюси, и тем самым ставит точку в долгом споре о моей личности.
Всю дорогу до пристани я слышу вокруг себя детские крики и смех, от дальних улиц доносится топот крепких босых пяточек малышей и строгие окрики мамочек. Городок живёт и дышит, и я, идя по улице, перед глазами вижу его доброе, испещрённое дорожками-морщинками лицо, впрочем, имеющее сверкающие зелёной молодостью глаза.
На пристани я, прежде чем подняться на борт корабля, останавливаюсь рядом со сгорбленной фигурой древнего старика, дожидаюсь, когда он поднимет на меня свои глаза, и приветливо улыбаюсь ему.
Старик так же приветливо улыбается мне в ответ, и совершенно не выглядит при этом хоть на капельку зловеще.
Когда корабль отплывает в открытое море, я неотрывно гляжу на остров до тех пор, пока из виду не пропадает последний его кусочек – одинокий красный домик, затерявшийся в зарослях пшеницы и дикого репейника.
Дом, в котором я когда-то родился.
Рассказ о капризной рыбе
Автор: Яша Скрипкин
Фэндом: One Piece
Пейринг или персонажи: Зоро, Санджи
Рейтинг: G
Жанры: Джен, Повседневность
читать дальше1.
Зоро неосторожно ступил, и из-под его ноги тут же взвился к потолку трескучий шорох.
- Под ноги смотри, дубина, план санузла мне затоптал к чёртовой матери! – заворчал Санджи, высунув растрёпанную голову из-за кипы бумаг на столе.
- А ты планы по полу не разбрасывай, не затопчу, - огрызнулся Зоро.
Санджи фыркнул и спрятался обратно за кипы бумаг, зашуршал и зачиркал ручкой. Зоро походил по комнате из угла в угол, поглядел на кляксы и закорючки, пошевелил носком ботинка самую крупную кучу бумаг и наконец спросил:
- Что вся эта фигня значит-то, Завитушка?
В шкафах за стёклами рядочками стояли книги с поварёшками на переплётах, нежные и светлые цветом, а пол от стены до стены был завален макулатурой различной степени белизны и разрисованности чернилами. У Санджи, которому первое имя – мистер Чистюля, такой бардак видеть было непривычно.
Санджи прекратил шуршать и обратно явил свету лохматую голову, посмотрел на мечника снисходительно.
- Сам ты фигня, Маримо. А это всё, - он широко обвёл рукой белые бумажные моря, - Проект моего ресторана. Который, между прочим, станет самым крутым и элитным рестораном во всём Новом мире, чтоб ты понимал, - ткнув указательным пальцем в небо, совершен уверенно заключил Санджи и уставился во все глаза на лицо Зоро в ожидании реакции. «Если он сейчас херню какую-нибудь брякнет, я его под зад пну» - решил он про себя.
Зоро нахмурил в задумчивости лоб, подпнул ногой одинокую бумажку и сказал осторожно, будто по минному полю ступая:
- А я думал, ты на Барати вернёшься, к старику своему.
Осторожно – потому что тема запретная. Не то чтобы они между собой составляли список тем, о которых упоминать не стоит, но всё-таки был этот список, витал между ними в воздухе: не говорить с Нами о тех годах, когда она на предплечье носила метку Арлонга, не спрашивать у Зоро о том, почему так важна катана с белой рукоятью, ну и прочее подобное. Ничего смертельного в этих темах не было, но они были из разряда того, что держат в запертых сундуках памяти и лишний раз на свет не вытаскивают.
Санджи тяжко вздохнул, смешно дёрнув верхней губой, и ответил:
- Дурацкое Маримо, у меня две мечты в жизни – найти Олл Блю и утереть старому пню нос. Олл Блю я точно найду, теперь вот, - он ещё раз обвёл рукой кипы бумажек, - составляю план-проект по осуществлению второй мечты.
Зоро постоял, поглядел на него ещё с минуту, что-то напряжённо про себя обдумывая. В тишине слышалось ворчание механических приборов из недр корабля, где торчал безвылазно Фрэнки, с палубы звенел смех Нами, и звучал разобиженный бубнёж Усоппа. Кажется, Луффи в очередной раз поломал его рогатку.
Мечник мотнул головой, что-то для себя решив, открыл дверь, но, прежде чем закрыть её за собой, тихо пробурчал:
- Ну ты прости, что я тебе план сортира потоптал, я ж не специально.
Зоро вышел и не увидел, не услышал, как Санджи сначала глупо моргнул, а потом уронил голову на стол и от души расхохотался.
Разговор этот состоялся у них за полгода до того, как Мугивары достигли Рафтеля.
Вообще, в те полгода разговоров много случилось, плохих и хороших. Пока Рафтель был далеко, а Мировое правительство близко, не до разговоров было, успевай только катаной размахивать, рогами бодаться, да лишние руки отращивать. Чем ближе подплывали к Рафтелю, тем меньше становился корабль, точно лодочка – куда ни ступи, везде кто-нибудь есть, глядит на тебя задумчиво и вопросы странные брякает. Тревожно было на корабле в те полгода.
Одного только вопроса не звучало никогда – а что же будет дальше?
Зоро в те полгода больше один старался быть, прятался под мандаринами или притворялся на палубе шлангом. И всё время пялился на проклятое море.
Сидит он, например, под мандариновым деревом, под задницей у него мягкая трава, под лопатку коряга упирается, и глядит.
Странное дело, сколько лет Зоро провёл вместе с Луффи, каждая собака уже знает, что он – мечник команды Мугивар, а всякий раз шпана островная или дозорные при встрече кричат ему: «Боже мой, да это же бывший Охотник на пиратов Ророноа Зоро!», будто бы он и не один из Мугивар, а отдельное что-то, шпион подсадной.
И вот, сидя под мандариновым деревом, Зоро не думал ни о чём, а просто перекатывал в голове лениво слова «Море», «Синее», «Чайки», «Белые».
Когда Зоро был маленьким, бабушка усаживала его к себе на коленки и листала книжку с цветными картинками, на которых были нарисованы морские животные. Она указывала маленьким смуглым пальцем, а Зоро должен был назвать то, на что она указывала. Он послушно отвечал: дельфин, тюлень, белая волна. Бабушка качала седой головой и щёлкала пальцем Зоро по носу: почему-то его ответы ей никогда не нравились.
Иногда, когда Зоро слишком сильно задумывался об этих идиотах, которые кричат ему «Охотник на пиратов, это же тот самый Охотник!», он начинал злиться. Так и сидел, в спину ему коряга упирается, а он пялится угрюмо на водную гладь.
Море как море, что с него можно взять. Из него не выточишь клинка, его нельзя даже есть или пить, а разрезать его может любой мальчишка.
Чёрт знает, что такое.
Зоро никогда не был ребёнком моря. Он родился в осенний месяц сбора урожая, когда солнце бледнеет, отдаёт свой жёлтый цвет листьям, и небо сереет, хмурится, подбирает тучи в крепкие клубочки, чтобы вволю наплакаться по умирающему лету – и главным смыслом каждого нового дня для человека становится земля, скрывающая в себе богатый урожай.
Иногда Зоро так распаляется, что незаметно для себя начинает тихонько фыркать и щуриться, как делает обычно перед хорошей дракой с эро-коком.
Он думает в такие моменты, что только такой придурок, как Санджи, мог избрать море своей мечтой. Зоро видел десятки картинок в бабушкиной книжке и он не понимает, зачем в море столько видов рыбы – хватило бы и одной, но не костлявой и вкусной, без шипов, чтобы глупому коку было удобнее её разделывать.
Самому Зоро больше нравится шагать по твёрдой земле – в ней можно быть уверенным. Земля не уходит из-под ног и не обрушивается на тебя, только если к ней не приложить силу. Море же – игривый и вспыльчивый зверь, питающийся человеческой кровью. Зоро знает, о чём говорит, его оружие заходится жадной песней, когда небо заволакивают грозовые тучи, и корабль штормит с бока на бок, оно восторженно отзывается на алчущий зов морской бури.
За неделю до прибытия на Рафтель Санджи нашёл сонного Зоро на залитой солнцем палубе, бухнул ему на брюхо пачку испачканных кляксами листов и заявил:
- Переживём это дерьмо, я открою ресторан, а ты – будешь моим охранником, совладельцем и официанткой в переднике, - после чего плюхнулся на палубу рядом с Зоро, брякнул по древесине костлявой задницей и зашуршал сигаретами.
- А если поди ты к чёрту? – не разлепляя глаз, поинтересовался Зоро.
- Сам ты поди к чёрту, Водоросль, - обиделся Санджи, - я тебе работу предлагаю, а ты морду воротишь.
- Я буду Величайшим мечником в мире, мне не до ресторана будет, - резонно заметил Зоро.
- Ай, фигня всё, - беспечной махнул рукой Санджи, - ну получишь ты титул, а дальше что? Погляди на Михоука, вот он сейчас великий мечник, ага, так чего же он, такой великий, киснет в замке наедине с макаками? Ты недельку задницу погреешь в зените славы, а потом от тоски взвоешь.
- Много ты понимаешь, Поварёшка, - пробурчал Зоро и отвернулся лицом в стенку, а к коку задом. На этом второй разговор о ресторане был исчерпан.
2.
- Мне бы юшечку супа, милейший, а деньги я на следующей неделе верну, честное слово, - лебезил перед Санджи худой и желтолицый мистер.
- А юшечку люлей ты не хочешь, уважаемый? – ласково поинтересовался Зоро и погладил большим пальцем рукоять катаны. «Уважаемый» мелко затрясся, точно лист осиновый, и пугливо вжал овальную голову в плечи, но с порога не отступил.
Санджи выдохнул клубок серого дыма изо рта и сказал:
- Водоросль, иди проверь, как дела в главном зале, мне кажется, там драка намечается.
- Я сейчас уйду, а ты этому припиздышу опять супу бесплатного нальёшь из деликатесных каракатиц, - набычился мечник, - Какого хрена, Санджи?
- Я людей голодными не оставляю, - окрысился в ответ кок.
- А я очень голодный! – некстати высунулся желтолицый мистер, за что тут же огрёб тяжёлый зоровский взгляд.
- Он сюда каждый день, как по расписанию, ходит, и ты каждый раз его кормишь, ты владелец ресторана или богадельни, Поварёшка? Ты уж реши, а то неудобно как-то людей обманывать, кто-то сотни монет за каракатиц отваливает, а кому-то рожей косой посветить на твоём пороге достаточно, чтобы задаром их получить.
Санджи пыхнул сигаретой и ничего не ответил, даже не посмотрел на Зоро. Молча втащил дрожащего мистера в кухню, брякнул перед ним на стол полную тарелку с горячим супом, в котором плавало невесть что, баснословно дорогое и красивое, и захлопнул перед зоровым носом дверь, да с такой силой, что поползли по стенам вокруг неё лучики трещин.
3.
Только они вдвоём, в итоге, и остались в Новом мире.
Фрэнки на прощальном пиру утонул в своих слезах, но вскоре всплыл на поверхность и укатил в Water 7 - «поглядеть, как там братаны и Дурберг поживают». Усопп, Луффи и Чоппер отправились на Эльбаф, как и обещали сотню, кажется, лет назад великанам в Литл Гарден. Нами вернулась в деревню Кокояши, Робин куда-то слилась, ну, на то она и Робин. Брук в порыве чувств на пиру извёл все салфетки на свой новый альбом и теперь гремел им по миру, шляпу новую себе приобрёл и розовенькое боа, почти что как у Дофламинго.
А Зоро и Санджи, вот, ресторан открыли, прямо в сердце Олл Блю. Ресторан помещался на здоровенном сиреневом рифе, к которому тянулись от пяти островов такие же сиреневые широкие дорожки, по которым свободно ходили люди и ездили небольшие экипажи. Ласковое многоцветное море обнимало и оглаживало ресторан, никогда не бушевало и не рвалось уничтожить его, даже дорожки ни разу, сколько Зоро тут жил, не заливало. Собрав в себе все злые и тихие моря, Олл Блю сложило минус с плюсом и получило золотую середину.
- Проклятый водоём, - с чувством выругался Зоро и уселся на твёрдый прямоугольный отросток, уставился угрюмо на разноцветную гладь, как когда-то на море с борта Санни Го. На километры вокруг – ни единого деревца или клочка земли, одни только рифы да вода. Над рифом редко сгущались тучи, и совсем никогда не было снега. Мягкие и ласковые волны, тёплое солнышко. Идиллия, чтоб её.
- Ну и разбазаривай своих каракатиц между оборванцами, жалко мне что ли! Пусть собираются со всех пяти островов, а ты торчи на кухне сутками и готовь для них еду, а потом раздавай, вот будет здорово, они тебе ещё памятник из мусора слепят, как благодетелю! – бурчал себе под нос Зоро, совершенно не замечая, что разговаривает вслух. – Но я в этом балагане участвовать не буду, я же, блин, великий фехтовальщик, сижу на этом долбанном рифе, как дурак, даже деревца тут нет, чтобы в тенёчке поспать, весь зад отсидел себе на отростках каменных, а он еду разбазаривает и дверями перед носом хлопает, скотина бровастая! – Зоро насупил брови и ещё угрюмее уставился на переливающийся под солнечными лучами океан, - Вот уеду, и торчи тут один, лучше в замке с макаками жить, чем…
- Простите, Зоро-сан, не подскажите, где я могу найти Санджи-сана?
- А? – встрепенулся от неожиданности Зоро и удивлённо уставился в сторону неожиданного собеседника.
Собеседник приветливо улыбнулся и кивнул.
– А, Момо, ты товар привёз что ли? – узнав говорящего, Зоро облегчённо выдохнул и согнал с лица угрюмость.
- Так точно, товар для лучшего среди пяти островов Олл Блю ресторана мистера Санджи! – прижав ладошку к козырьку белой кепки, радостно оттарабанил Момо.
- Для лучшей в мире богадельни, - пробормотал Зоро и ткнул пальцем в сторону третьего острова, - Я вон оттуда пришёл, от заднего входа, и ты туда иди, Поварёшка сейчас на кухне, занят тем, что растрачивает твой драгоценный товар попусту.
Момо проследил взглядом направление пальца Зоро, весело покивал, подхватил ручки тележки и направился точно в противоположную сторону.
Когда исчезла с горизонта белая кепка, Зоро вернулся к мрачному созерцанию моря и попытался опять разозлиться на Санджи, но тотчас понял, что вся злость ушла и ничегошеньки после себя не оставила. Неизвестно, была ли виною тому добродушная улыбка Момо, или Зоро вспомнил, что на придурков не злятся и не обижаются. Почесав затёкшую от сидения на твёрдом рифе спину, мечник лёг на землю, подложил себе под голову пиджак и через несколько секунд тихо и умиротворённо засопел.
4.
Если бы кто-нибудь спросил у Зоро, почему он не послал Санджи к чёрту, а согласился на затею с рестораном, стал его совладельцем, охранником и кем он там ещё был, то Зоро вряд ли бы ответил. Не потому, что он не знал ответа, а как раз-таки потому, что знал его слишком хорошо. Ну, так глубоко мы забираться не будем, каждый человек, в конце концов, имеет право на собственные секреты, тем более, если речь идёт о сильнейшем в мире фехтовальщике.
А Зоро тем временем снилась бабушка. Бабушкина комната, большущие шкафы до самого потолка вдоль стены, заполненные книгами, фотографиями в рамках, красивыми графинами и чайными сервизами, мягкий красный диван и круглый стол с белой кружевной скатертью. Маленький Зоро на коленях у бабушки, а в руках у неё книга с морскими животными на картинках.
- Зоро, скажи мне, кто это? – спросила бабушка, указывая пальцем на осьминога.
- Это осьминог, - послушно ответил малыш.
- А это? – перевела бабушка палец на серую рыбку с коричневой чешуёй и золотистыми глазами.
Маленький Зоро наморщил лоб и вперил недовольный взгляд в ни в чём не повинную рыбку.
Большой Зоро на секунду прикрыл глаза, припоминая, и шёпотом подсказал:
- Это луциан, - и добавил ещё тише, - После обжарки потушить на медленном огне, предварительно залив кокосовым молоком, чтобы придать рыбе мягкости.
«Луциан – капризная рыба, твоё дешёвое пойло к нему не подойдёт, глупая Водоросль».
Маленький Зоро не услышал ни слова из того, что прошептал старший, он погладил нарисованный серый хвост ладошкой и виновато развернулся к бабушке:
- Я не знаю, как эту рыбку зовут, но ты ведь мне расскажешь, да?
- А тебе разве интересно? – лукаво прищурилась бабушка.
- Конечно интересно! – малыш так и подпрыгнул на месте от возмущения, - Я хочу знать, как у её зовут, она… она красивая, - мальчик обвёл пальчиком жёлтый глаз и тихо прибавил, – У неё глаза похожи на солнышко.
- Ты долго ещё дрыхнуть собираешься, Маримо? – сверкнув жёлтым глазом, поинтересовался капризный луциан.
Зоро выпал из сна и очутился всё на том же сиреневом рифе рядом с бесконечным морем вокруг. Спина ныла от долгого лежания на твёрдой поверхности, а совсем рядом сидел Санджи, подложив под себя собственный синий пиджак. Санджи не смотрел на Зоро, а следил за полётом чайки над самым краешком заходящего за море солнца.
- Я тут подумал, - неожиданно разорвал тишину Санджи, всё так же упрямо пялясь на белую чайку и не смотря на Зоро, - Что завтра мы могли бы сходить на четвёртый остров. Там есть большой парк, дофига деревьев, травка зелёная, в общем, куча места для того, чтобы твоей туше было уютно спать.
Уютно – именно так он и сказал. И всё смотрел, смотрел на свою дурацкую чайку.
- А кто же будет оборванцев кормить?
- Я с Момо договорился, он завтра придёт, - спокойно ответил Санджи, но Зоро всеми органами чувств ощутил, как напрягся кок.
Зоро плотнее зажмурил глаза, до искристых точек в кромешной темноте, и ничего не ответил.
Чайка крикнула раз, второй, и медленно опустилась на риф, в двух шагах от того места, где лежал мечник.
- Поднимай уже задницу, Маримо, завтра под деревьями наспишься, - с раздражением в голосе сказал Санджи.
- Тшш, - шикнул на него Зоро, - Никуда мы завтра не пойдём. Я сейчас посплю, а завтра мы будем готовить луциана.
- Ч-что, откуда ты названия-то такие знаешь? – удивлённо воскликнул Санджи.
- Я помню, что тушить в кокосовом молоке, но не помню, что лучше в качестве гарнира использовать, - проигнорировав вопрос, задумчиво пробормотал Зоро, - Но есть его всё равно будем с саке, понял меня, Завитушка?
- П-понял, - болванчиком кивнул Санджи и поражённо замолчал.
Чайка крикнула ещё раз, пошуршала клювом в перьях и, взмахнув крыльями, взмыла в небесную высь. С лёгким шорохом встречались волны со склонами рифа, и тишину нарушало лишь удивлённое пыхтение кока и спокойное сонное сопение.
Хорошая была тишина.
* Луциан
Автор: Яша Скрипкин
Фэндом: One Piece
Пейринг или персонажи: Зоро, Санджи
Рейтинг: G
Жанры: Джен, Повседневность
читать дальше1.
Зоро неосторожно ступил, и из-под его ноги тут же взвился к потолку трескучий шорох.
- Под ноги смотри, дубина, план санузла мне затоптал к чёртовой матери! – заворчал Санджи, высунув растрёпанную голову из-за кипы бумаг на столе.
- А ты планы по полу не разбрасывай, не затопчу, - огрызнулся Зоро.
Санджи фыркнул и спрятался обратно за кипы бумаг, зашуршал и зачиркал ручкой. Зоро походил по комнате из угла в угол, поглядел на кляксы и закорючки, пошевелил носком ботинка самую крупную кучу бумаг и наконец спросил:
- Что вся эта фигня значит-то, Завитушка?
В шкафах за стёклами рядочками стояли книги с поварёшками на переплётах, нежные и светлые цветом, а пол от стены до стены был завален макулатурой различной степени белизны и разрисованности чернилами. У Санджи, которому первое имя – мистер Чистюля, такой бардак видеть было непривычно.
Санджи прекратил шуршать и обратно явил свету лохматую голову, посмотрел на мечника снисходительно.
- Сам ты фигня, Маримо. А это всё, - он широко обвёл рукой белые бумажные моря, - Проект моего ресторана. Который, между прочим, станет самым крутым и элитным рестораном во всём Новом мире, чтоб ты понимал, - ткнув указательным пальцем в небо, совершен уверенно заключил Санджи и уставился во все глаза на лицо Зоро в ожидании реакции. «Если он сейчас херню какую-нибудь брякнет, я его под зад пну» - решил он про себя.
Зоро нахмурил в задумчивости лоб, подпнул ногой одинокую бумажку и сказал осторожно, будто по минному полю ступая:
- А я думал, ты на Барати вернёшься, к старику своему.
Осторожно – потому что тема запретная. Не то чтобы они между собой составляли список тем, о которых упоминать не стоит, но всё-таки был этот список, витал между ними в воздухе: не говорить с Нами о тех годах, когда она на предплечье носила метку Арлонга, не спрашивать у Зоро о том, почему так важна катана с белой рукоятью, ну и прочее подобное. Ничего смертельного в этих темах не было, но они были из разряда того, что держат в запертых сундуках памяти и лишний раз на свет не вытаскивают.
Санджи тяжко вздохнул, смешно дёрнув верхней губой, и ответил:
- Дурацкое Маримо, у меня две мечты в жизни – найти Олл Блю и утереть старому пню нос. Олл Блю я точно найду, теперь вот, - он ещё раз обвёл рукой кипы бумажек, - составляю план-проект по осуществлению второй мечты.
Зоро постоял, поглядел на него ещё с минуту, что-то напряжённо про себя обдумывая. В тишине слышалось ворчание механических приборов из недр корабля, где торчал безвылазно Фрэнки, с палубы звенел смех Нами, и звучал разобиженный бубнёж Усоппа. Кажется, Луффи в очередной раз поломал его рогатку.
Мечник мотнул головой, что-то для себя решив, открыл дверь, но, прежде чем закрыть её за собой, тихо пробурчал:
- Ну ты прости, что я тебе план сортира потоптал, я ж не специально.
Зоро вышел и не увидел, не услышал, как Санджи сначала глупо моргнул, а потом уронил голову на стол и от души расхохотался.
Разговор этот состоялся у них за полгода до того, как Мугивары достигли Рафтеля.
Вообще, в те полгода разговоров много случилось, плохих и хороших. Пока Рафтель был далеко, а Мировое правительство близко, не до разговоров было, успевай только катаной размахивать, рогами бодаться, да лишние руки отращивать. Чем ближе подплывали к Рафтелю, тем меньше становился корабль, точно лодочка – куда ни ступи, везде кто-нибудь есть, глядит на тебя задумчиво и вопросы странные брякает. Тревожно было на корабле в те полгода.
Одного только вопроса не звучало никогда – а что же будет дальше?
Зоро в те полгода больше один старался быть, прятался под мандаринами или притворялся на палубе шлангом. И всё время пялился на проклятое море.
Сидит он, например, под мандариновым деревом, под задницей у него мягкая трава, под лопатку коряга упирается, и глядит.
Странное дело, сколько лет Зоро провёл вместе с Луффи, каждая собака уже знает, что он – мечник команды Мугивар, а всякий раз шпана островная или дозорные при встрече кричат ему: «Боже мой, да это же бывший Охотник на пиратов Ророноа Зоро!», будто бы он и не один из Мугивар, а отдельное что-то, шпион подсадной.
И вот, сидя под мандариновым деревом, Зоро не думал ни о чём, а просто перекатывал в голове лениво слова «Море», «Синее», «Чайки», «Белые».
Когда Зоро был маленьким, бабушка усаживала его к себе на коленки и листала книжку с цветными картинками, на которых были нарисованы морские животные. Она указывала маленьким смуглым пальцем, а Зоро должен был назвать то, на что она указывала. Он послушно отвечал: дельфин, тюлень, белая волна. Бабушка качала седой головой и щёлкала пальцем Зоро по носу: почему-то его ответы ей никогда не нравились.
Иногда, когда Зоро слишком сильно задумывался об этих идиотах, которые кричат ему «Охотник на пиратов, это же тот самый Охотник!», он начинал злиться. Так и сидел, в спину ему коряга упирается, а он пялится угрюмо на водную гладь.
Море как море, что с него можно взять. Из него не выточишь клинка, его нельзя даже есть или пить, а разрезать его может любой мальчишка.
Чёрт знает, что такое.
Зоро никогда не был ребёнком моря. Он родился в осенний месяц сбора урожая, когда солнце бледнеет, отдаёт свой жёлтый цвет листьям, и небо сереет, хмурится, подбирает тучи в крепкие клубочки, чтобы вволю наплакаться по умирающему лету – и главным смыслом каждого нового дня для человека становится земля, скрывающая в себе богатый урожай.
Иногда Зоро так распаляется, что незаметно для себя начинает тихонько фыркать и щуриться, как делает обычно перед хорошей дракой с эро-коком.
Он думает в такие моменты, что только такой придурок, как Санджи, мог избрать море своей мечтой. Зоро видел десятки картинок в бабушкиной книжке и он не понимает, зачем в море столько видов рыбы – хватило бы и одной, но не костлявой и вкусной, без шипов, чтобы глупому коку было удобнее её разделывать.
Самому Зоро больше нравится шагать по твёрдой земле – в ней можно быть уверенным. Земля не уходит из-под ног и не обрушивается на тебя, только если к ней не приложить силу. Море же – игривый и вспыльчивый зверь, питающийся человеческой кровью. Зоро знает, о чём говорит, его оружие заходится жадной песней, когда небо заволакивают грозовые тучи, и корабль штормит с бока на бок, оно восторженно отзывается на алчущий зов морской бури.
За неделю до прибытия на Рафтель Санджи нашёл сонного Зоро на залитой солнцем палубе, бухнул ему на брюхо пачку испачканных кляксами листов и заявил:
- Переживём это дерьмо, я открою ресторан, а ты – будешь моим охранником, совладельцем и официанткой в переднике, - после чего плюхнулся на палубу рядом с Зоро, брякнул по древесине костлявой задницей и зашуршал сигаретами.
- А если поди ты к чёрту? – не разлепляя глаз, поинтересовался Зоро.
- Сам ты поди к чёрту, Водоросль, - обиделся Санджи, - я тебе работу предлагаю, а ты морду воротишь.
- Я буду Величайшим мечником в мире, мне не до ресторана будет, - резонно заметил Зоро.
- Ай, фигня всё, - беспечной махнул рукой Санджи, - ну получишь ты титул, а дальше что? Погляди на Михоука, вот он сейчас великий мечник, ага, так чего же он, такой великий, киснет в замке наедине с макаками? Ты недельку задницу погреешь в зените славы, а потом от тоски взвоешь.
- Много ты понимаешь, Поварёшка, - пробурчал Зоро и отвернулся лицом в стенку, а к коку задом. На этом второй разговор о ресторане был исчерпан.
2.
- Мне бы юшечку супа, милейший, а деньги я на следующей неделе верну, честное слово, - лебезил перед Санджи худой и желтолицый мистер.
- А юшечку люлей ты не хочешь, уважаемый? – ласково поинтересовался Зоро и погладил большим пальцем рукоять катаны. «Уважаемый» мелко затрясся, точно лист осиновый, и пугливо вжал овальную голову в плечи, но с порога не отступил.
Санджи выдохнул клубок серого дыма изо рта и сказал:
- Водоросль, иди проверь, как дела в главном зале, мне кажется, там драка намечается.
- Я сейчас уйду, а ты этому припиздышу опять супу бесплатного нальёшь из деликатесных каракатиц, - набычился мечник, - Какого хрена, Санджи?
- Я людей голодными не оставляю, - окрысился в ответ кок.
- А я очень голодный! – некстати высунулся желтолицый мистер, за что тут же огрёб тяжёлый зоровский взгляд.
- Он сюда каждый день, как по расписанию, ходит, и ты каждый раз его кормишь, ты владелец ресторана или богадельни, Поварёшка? Ты уж реши, а то неудобно как-то людей обманывать, кто-то сотни монет за каракатиц отваливает, а кому-то рожей косой посветить на твоём пороге достаточно, чтобы задаром их получить.
Санджи пыхнул сигаретой и ничего не ответил, даже не посмотрел на Зоро. Молча втащил дрожащего мистера в кухню, брякнул перед ним на стол полную тарелку с горячим супом, в котором плавало невесть что, баснословно дорогое и красивое, и захлопнул перед зоровым носом дверь, да с такой силой, что поползли по стенам вокруг неё лучики трещин.
3.
Только они вдвоём, в итоге, и остались в Новом мире.
Фрэнки на прощальном пиру утонул в своих слезах, но вскоре всплыл на поверхность и укатил в Water 7 - «поглядеть, как там братаны и Дурберг поживают». Усопп, Луффи и Чоппер отправились на Эльбаф, как и обещали сотню, кажется, лет назад великанам в Литл Гарден. Нами вернулась в деревню Кокояши, Робин куда-то слилась, ну, на то она и Робин. Брук в порыве чувств на пиру извёл все салфетки на свой новый альбом и теперь гремел им по миру, шляпу новую себе приобрёл и розовенькое боа, почти что как у Дофламинго.
А Зоро и Санджи, вот, ресторан открыли, прямо в сердце Олл Блю. Ресторан помещался на здоровенном сиреневом рифе, к которому тянулись от пяти островов такие же сиреневые широкие дорожки, по которым свободно ходили люди и ездили небольшие экипажи. Ласковое многоцветное море обнимало и оглаживало ресторан, никогда не бушевало и не рвалось уничтожить его, даже дорожки ни разу, сколько Зоро тут жил, не заливало. Собрав в себе все злые и тихие моря, Олл Блю сложило минус с плюсом и получило золотую середину.
- Проклятый водоём, - с чувством выругался Зоро и уселся на твёрдый прямоугольный отросток, уставился угрюмо на разноцветную гладь, как когда-то на море с борта Санни Го. На километры вокруг – ни единого деревца или клочка земли, одни только рифы да вода. Над рифом редко сгущались тучи, и совсем никогда не было снега. Мягкие и ласковые волны, тёплое солнышко. Идиллия, чтоб её.
- Ну и разбазаривай своих каракатиц между оборванцами, жалко мне что ли! Пусть собираются со всех пяти островов, а ты торчи на кухне сутками и готовь для них еду, а потом раздавай, вот будет здорово, они тебе ещё памятник из мусора слепят, как благодетелю! – бурчал себе под нос Зоро, совершенно не замечая, что разговаривает вслух. – Но я в этом балагане участвовать не буду, я же, блин, великий фехтовальщик, сижу на этом долбанном рифе, как дурак, даже деревца тут нет, чтобы в тенёчке поспать, весь зад отсидел себе на отростках каменных, а он еду разбазаривает и дверями перед носом хлопает, скотина бровастая! – Зоро насупил брови и ещё угрюмее уставился на переливающийся под солнечными лучами океан, - Вот уеду, и торчи тут один, лучше в замке с макаками жить, чем…
- Простите, Зоро-сан, не подскажите, где я могу найти Санджи-сана?
- А? – встрепенулся от неожиданности Зоро и удивлённо уставился в сторону неожиданного собеседника.
Собеседник приветливо улыбнулся и кивнул.
– А, Момо, ты товар привёз что ли? – узнав говорящего, Зоро облегчённо выдохнул и согнал с лица угрюмость.
- Так точно, товар для лучшего среди пяти островов Олл Блю ресторана мистера Санджи! – прижав ладошку к козырьку белой кепки, радостно оттарабанил Момо.
- Для лучшей в мире богадельни, - пробормотал Зоро и ткнул пальцем в сторону третьего острова, - Я вон оттуда пришёл, от заднего входа, и ты туда иди, Поварёшка сейчас на кухне, занят тем, что растрачивает твой драгоценный товар попусту.
Момо проследил взглядом направление пальца Зоро, весело покивал, подхватил ручки тележки и направился точно в противоположную сторону.
Когда исчезла с горизонта белая кепка, Зоро вернулся к мрачному созерцанию моря и попытался опять разозлиться на Санджи, но тотчас понял, что вся злость ушла и ничегошеньки после себя не оставила. Неизвестно, была ли виною тому добродушная улыбка Момо, или Зоро вспомнил, что на придурков не злятся и не обижаются. Почесав затёкшую от сидения на твёрдом рифе спину, мечник лёг на землю, подложил себе под голову пиджак и через несколько секунд тихо и умиротворённо засопел.
4.
Если бы кто-нибудь спросил у Зоро, почему он не послал Санджи к чёрту, а согласился на затею с рестораном, стал его совладельцем, охранником и кем он там ещё был, то Зоро вряд ли бы ответил. Не потому, что он не знал ответа, а как раз-таки потому, что знал его слишком хорошо. Ну, так глубоко мы забираться не будем, каждый человек, в конце концов, имеет право на собственные секреты, тем более, если речь идёт о сильнейшем в мире фехтовальщике.
А Зоро тем временем снилась бабушка. Бабушкина комната, большущие шкафы до самого потолка вдоль стены, заполненные книгами, фотографиями в рамках, красивыми графинами и чайными сервизами, мягкий красный диван и круглый стол с белой кружевной скатертью. Маленький Зоро на коленях у бабушки, а в руках у неё книга с морскими животными на картинках.
- Зоро, скажи мне, кто это? – спросила бабушка, указывая пальцем на осьминога.
- Это осьминог, - послушно ответил малыш.
- А это? – перевела бабушка палец на серую рыбку с коричневой чешуёй и золотистыми глазами.
Маленький Зоро наморщил лоб и вперил недовольный взгляд в ни в чём не повинную рыбку.
Большой Зоро на секунду прикрыл глаза, припоминая, и шёпотом подсказал:
- Это луциан, - и добавил ещё тише, - После обжарки потушить на медленном огне, предварительно залив кокосовым молоком, чтобы придать рыбе мягкости.
«Луциан – капризная рыба, твоё дешёвое пойло к нему не подойдёт, глупая Водоросль».
Маленький Зоро не услышал ни слова из того, что прошептал старший, он погладил нарисованный серый хвост ладошкой и виновато развернулся к бабушке:
- Я не знаю, как эту рыбку зовут, но ты ведь мне расскажешь, да?
- А тебе разве интересно? – лукаво прищурилась бабушка.
- Конечно интересно! – малыш так и подпрыгнул на месте от возмущения, - Я хочу знать, как у её зовут, она… она красивая, - мальчик обвёл пальчиком жёлтый глаз и тихо прибавил, – У неё глаза похожи на солнышко.
- Ты долго ещё дрыхнуть собираешься, Маримо? – сверкнув жёлтым глазом, поинтересовался капризный луциан.
Зоро выпал из сна и очутился всё на том же сиреневом рифе рядом с бесконечным морем вокруг. Спина ныла от долгого лежания на твёрдой поверхности, а совсем рядом сидел Санджи, подложив под себя собственный синий пиджак. Санджи не смотрел на Зоро, а следил за полётом чайки над самым краешком заходящего за море солнца.
- Я тут подумал, - неожиданно разорвал тишину Санджи, всё так же упрямо пялясь на белую чайку и не смотря на Зоро, - Что завтра мы могли бы сходить на четвёртый остров. Там есть большой парк, дофига деревьев, травка зелёная, в общем, куча места для того, чтобы твоей туше было уютно спать.
Уютно – именно так он и сказал. И всё смотрел, смотрел на свою дурацкую чайку.
- А кто же будет оборванцев кормить?
- Я с Момо договорился, он завтра придёт, - спокойно ответил Санджи, но Зоро всеми органами чувств ощутил, как напрягся кок.
Зоро плотнее зажмурил глаза, до искристых точек в кромешной темноте, и ничего не ответил.
Чайка крикнула раз, второй, и медленно опустилась на риф, в двух шагах от того места, где лежал мечник.
- Поднимай уже задницу, Маримо, завтра под деревьями наспишься, - с раздражением в голосе сказал Санджи.
- Тшш, - шикнул на него Зоро, - Никуда мы завтра не пойдём. Я сейчас посплю, а завтра мы будем готовить луциана.
- Ч-что, откуда ты названия-то такие знаешь? – удивлённо воскликнул Санджи.
- Я помню, что тушить в кокосовом молоке, но не помню, что лучше в качестве гарнира использовать, - проигнорировав вопрос, задумчиво пробормотал Зоро, - Но есть его всё равно будем с саке, понял меня, Завитушка?
- П-понял, - болванчиком кивнул Санджи и поражённо замолчал.
Чайка крикнула ещё раз, пошуршала клювом в перьях и, взмахнув крыльями, взмыла в небесную высь. С лёгким шорохом встречались волны со склонами рифа, и тишину нарушало лишь удивлённое пыхтение кока и спокойное сонное сопение.
Хорошая была тишина.
* Луциан
Название: Король и королева
Автор: Яша Скрипкин
Фэндом: One Piece
Пейринг или персонажи: Шанкс/Багги
Рейтинг: PG-13
Жанры: Юмор
читать дальше- ... а потом я надеваю корону, и все падают ниц, сражённые наповал моим великолепием! - заявил Шанкс и пьяненько захихикал.
Чучело патлатое.
Багги под пристальным взглядом Рейли елозил шваброй по чёрному смоляному полу, завистливо зыркал на беснующихся в пьянке мужиков и злился. Злился на всё и сразу - на пол грязный, который до того затоптали, что, пожалуй, в одиночку Багги и за всю жизнь не отмоет, на пьяных и счастливых пиратов, на Рейли, на ржущего Роджера. Но больше всего злился, конечно, на Шанкса. Обидно было до слёз, что тырили у зевак на площади кошельки вместе, а засёк Рейли одного только Багги. Святоша, мать его, красть, говорит, нельзя, а сам в чужой кровищи по самую бороду заляпан, так это ничего. По-хорошему, рыжего тоже надо было сдать, нечестно ведь, что только ему, Багги, на орехи досталось. Но Багги, что бы там про него пираты Роджера за спиной не говорили, крысой не был. Зубы от обиды до скрипа сжимал, а правду в себе держал - важно было не то, что один Багги теперь отдувается, а то, что Шанкс, в отличие от него, смог прямо из-под носа у Рейли улизнуть.
Багги не приходилось на свой счёт обманываться, он прекрасно знал - его в команде никто не любил. Он в команде до сих пор держался только из-за пиратского кодекса, такой смешной и ужасно серьёзной штуковины - согласно кодексу, видите ли, нельзя прогонять того, кого капитан признал своим накама.
- Вот это, - Роджер встряхнул за шкирку грязно-синий живой комок, - Багги. Накама наш новый, любите и жалуйте, а нет, так приходите, расскажу и покажу, как правильно любить и жаловать.
Роджер сверкнул напоследок улыбкой и скрылся в капитанской каюте. А Багги остался - грязный, голодный и колючий.
Шанкс появился через год после Багги. Через длинный, полный драк, злых взглядов и тычков год. Не приживался Багги, не любился и не жаловался. А тем, кто подружиться пытался, не верил и доходчиво указывал, куда свою дружбу следует запихать.
Однажды они вместе с Шанксом отрабатывали наказание - драили проклятый пол - и вдруг рыжий засмеялся и ляпнул:
- Ты похож на тощего и злого помойного кота, я когда мелким был, одного такого подкармливать пытался, так он мне всю рожу когтями каждый раз расцарапывал.
- Не заткнёшься, я тебе ножом рожу разукрашу, - прошипел хмурый Багги.
- Ну точно, как тот кот! - умилился Шанкс.
Отработка сурового наказания превратилась в драку швабрами.
А Шанкса в команде сразу полюбили. Он же добрый и весёлый. У своих не ворует, ножами не швыряется. Идеал и солнышко.
Багги его возненавидел с первого взгляда и решил, что никаких сношений с ним иметь не станет.
Шанкс выпал из шумной толпы и навис над Багги, заслонив вид полной и красивой задницы портовой девки.
- Чего сидишь тут один?
- Тебя спросить забыл, - огрызнулся Багги и недобро зыркнул на улыбающегося Шанкса, - Хочу и сижу.
- Как еблан, - констатировал рыжий чёрт, схватил за руку и утащил в самую гущу толпы.
Багги так растерялся, что руки не вырвал и весь вечер послушно глотал подсовываемые кружки с пивом, слушал под ухом заливистый хохот Шанкса, а под конец вечера даже согласился сторожить шляпу, пока рыжий перелезал через забор, чтобы украсть пару яблочек из сада.
Вертел эту круглую шляпу в руках и никак не мог понять - ну какое это сокровище? Пучок соломы да красная ленточка.
Но обязанность охранника исполнил без единой ошибки.
- Ты около бочек угол пропустил, - сурово указал Рейли.
Багги подхватил ведро и понуро потащился к бочкам, когда вдруг краем уха уловил в пьяной речи рыжего что-то, относящееся непосредственно до него. Грохнул ведро об пол и внимательно прислушался.
Шанкс тем временем торчал на шатком пьедестале из досок и стульев, размахивал руками для равновесия и торжественно вещал:
- В моей команде будут самые крутые ребята! Лучший стрелок, лучший мечник! Вы не обижайтесь, братцы, я вас всех люблю, но у меня своя команда будет, с моими парнями, понимаете? Вы-то уж седыми будете, старыми, - махнул он рукой на ржущую толпу, - А мне кровь молодая нужна, кроооовь!
Шаткая конструкция опасно затряслась, Шанкс резко выставил руки в стороны и восстановил равновесие.
- Вот стану я королём пиратов, братцы, богатым стану, сильным и красивым! И весь мир мой будет, вот так.
- А королеву когда искать будешь? - спросил Роджер и весело прищурил глаза. Рыжий мальчишка его неимоверно веселил, - Без королевы королём быть никак нельзя.
- А чего мне её искать-то? - удивился Шанкс, - Вот моя королева, полы надраивает. Заечка, помаши шваброй ребятам.
До того гудящие мужики резко затихли, отследив взглядами направление руки Шанкса, которой тот ткнул в направлении своей королевы.
«Королева» в гробовой тишине медленно подняла швабру, сдула со лба налипшую синюю прядь, прицелилась и швырнула черенок прямёхонько своему «королю» в беззащитное пузо. «Король» с криком шваркнулся от удара на пол, сверху на него посыпались стулья, бывшие пьедесталом.
- Бывают такие случаи, когда именно с королевой королём быть и не получается, - философски изрёк Роджер и звонко расхохотался.
Автор: Яша Скрипкин
Фэндом: One Piece
Пейринг или персонажи: Шанкс/Багги
Рейтинг: PG-13
Жанры: Юмор
читать дальше- ... а потом я надеваю корону, и все падают ниц, сражённые наповал моим великолепием! - заявил Шанкс и пьяненько захихикал.
Чучело патлатое.
Багги под пристальным взглядом Рейли елозил шваброй по чёрному смоляному полу, завистливо зыркал на беснующихся в пьянке мужиков и злился. Злился на всё и сразу - на пол грязный, который до того затоптали, что, пожалуй, в одиночку Багги и за всю жизнь не отмоет, на пьяных и счастливых пиратов, на Рейли, на ржущего Роджера. Но больше всего злился, конечно, на Шанкса. Обидно было до слёз, что тырили у зевак на площади кошельки вместе, а засёк Рейли одного только Багги. Святоша, мать его, красть, говорит, нельзя, а сам в чужой кровищи по самую бороду заляпан, так это ничего. По-хорошему, рыжего тоже надо было сдать, нечестно ведь, что только ему, Багги, на орехи досталось. Но Багги, что бы там про него пираты Роджера за спиной не говорили, крысой не был. Зубы от обиды до скрипа сжимал, а правду в себе держал - важно было не то, что один Багги теперь отдувается, а то, что Шанкс, в отличие от него, смог прямо из-под носа у Рейли улизнуть.
Багги не приходилось на свой счёт обманываться, он прекрасно знал - его в команде никто не любил. Он в команде до сих пор держался только из-за пиратского кодекса, такой смешной и ужасно серьёзной штуковины - согласно кодексу, видите ли, нельзя прогонять того, кого капитан признал своим накама.
- Вот это, - Роджер встряхнул за шкирку грязно-синий живой комок, - Багги. Накама наш новый, любите и жалуйте, а нет, так приходите, расскажу и покажу, как правильно любить и жаловать.
Роджер сверкнул напоследок улыбкой и скрылся в капитанской каюте. А Багги остался - грязный, голодный и колючий.
Шанкс появился через год после Багги. Через длинный, полный драк, злых взглядов и тычков год. Не приживался Багги, не любился и не жаловался. А тем, кто подружиться пытался, не верил и доходчиво указывал, куда свою дружбу следует запихать.
Однажды они вместе с Шанксом отрабатывали наказание - драили проклятый пол - и вдруг рыжий засмеялся и ляпнул:
- Ты похож на тощего и злого помойного кота, я когда мелким был, одного такого подкармливать пытался, так он мне всю рожу когтями каждый раз расцарапывал.
- Не заткнёшься, я тебе ножом рожу разукрашу, - прошипел хмурый Багги.
- Ну точно, как тот кот! - умилился Шанкс.
Отработка сурового наказания превратилась в драку швабрами.
А Шанкса в команде сразу полюбили. Он же добрый и весёлый. У своих не ворует, ножами не швыряется. Идеал и солнышко.
Багги его возненавидел с первого взгляда и решил, что никаких сношений с ним иметь не станет.
Шанкс выпал из шумной толпы и навис над Багги, заслонив вид полной и красивой задницы портовой девки.
- Чего сидишь тут один?
- Тебя спросить забыл, - огрызнулся Багги и недобро зыркнул на улыбающегося Шанкса, - Хочу и сижу.
- Как еблан, - констатировал рыжий чёрт, схватил за руку и утащил в самую гущу толпы.
Багги так растерялся, что руки не вырвал и весь вечер послушно глотал подсовываемые кружки с пивом, слушал под ухом заливистый хохот Шанкса, а под конец вечера даже согласился сторожить шляпу, пока рыжий перелезал через забор, чтобы украсть пару яблочек из сада.
Вертел эту круглую шляпу в руках и никак не мог понять - ну какое это сокровище? Пучок соломы да красная ленточка.
Но обязанность охранника исполнил без единой ошибки.
- Ты около бочек угол пропустил, - сурово указал Рейли.
Багги подхватил ведро и понуро потащился к бочкам, когда вдруг краем уха уловил в пьяной речи рыжего что-то, относящееся непосредственно до него. Грохнул ведро об пол и внимательно прислушался.
Шанкс тем временем торчал на шатком пьедестале из досок и стульев, размахивал руками для равновесия и торжественно вещал:
- В моей команде будут самые крутые ребята! Лучший стрелок, лучший мечник! Вы не обижайтесь, братцы, я вас всех люблю, но у меня своя команда будет, с моими парнями, понимаете? Вы-то уж седыми будете, старыми, - махнул он рукой на ржущую толпу, - А мне кровь молодая нужна, кроооовь!
Шаткая конструкция опасно затряслась, Шанкс резко выставил руки в стороны и восстановил равновесие.
- Вот стану я королём пиратов, братцы, богатым стану, сильным и красивым! И весь мир мой будет, вот так.
- А королеву когда искать будешь? - спросил Роджер и весело прищурил глаза. Рыжий мальчишка его неимоверно веселил, - Без королевы королём быть никак нельзя.
- А чего мне её искать-то? - удивился Шанкс, - Вот моя королева, полы надраивает. Заечка, помаши шваброй ребятам.
До того гудящие мужики резко затихли, отследив взглядами направление руки Шанкса, которой тот ткнул в направлении своей королевы.
«Королева» в гробовой тишине медленно подняла швабру, сдула со лба налипшую синюю прядь, прицелилась и швырнула черенок прямёхонько своему «королю» в беззащитное пузо. «Король» с криком шваркнулся от удара на пол, сверху на него посыпались стулья, бывшие пьедесталом.
- Бывают такие случаи, когда именно с королевой королём быть и не получается, - философски изрёк Роджер и звонко расхохотался.
Адская мастерская и сумасшедшие подмастерья
Авторизация
Главное меню